- Будете стоять, пока не посинеете, - прохрипела ауфзеерка, пытаясь разглядеть лицо заступницы, - всех на фарш пошлю, крематорская дохлятина! Мистфи! (Грязные скоты!)
Она по-мужски сплюнула сквозь зубы и, косолапя, отошла.
После аппеля выдали гемюзу - баланду из вареной брюквы, и коротконогая бригадирша-капо погнала их команду по Лагерштрассе на работу.
…Оля видела, как тащили бочку с нечистотами женщины, впряженные в повозку. Две другие, в брезентовых рукавицах, забрасывали трупы из штабелей в кузов машины. Молодой немец в черной форме и очках, врезавшись на велосипеде в толпу женщин, сбил с ног старуху и, весело захохотав, покатил дальше. Проехал по лагерю какой-то важный эсэсовец на мотоцикле, - с волкодавом в коляске.
Команде, в которой были Надя и Оля, выдали на складе широкие тачки и привели на вокзал. С перрона на платформу, труженную влажным темным песком, переброшены доски. Песок надо было вывезти на пустырь, шагов за двести.
Нагрузив тачку, Скворцова начала опускаться по сходням, но у самого перрона тачка вильнула, накренилась, и немного леска просыпалось. Немедленно рядом очутилась высокая молодая ауфзеерка с совиными глазами, хлестнула Олю плетью.
- Нихтснутц! (Ничтожество!)
Овчарка положила Скворцовой на плечи лапы и жарко задышала в лицо, ожидая команду "Фас!", чтобы загрызть.
- Ральф, фу! - отозвала эсэсовка собаку, и та неохотно сняла лапы.
- Шнель! Грязная тварь! Дерьмо!
Оля вцепилась в скользкие ручки и, пошатываясь, покатила тачку дальше; от напряжения что-то будто лопнуло в горле, ломило плечи.
Еще учась в школе, она видела в учебнике по истории картинку: на какой-то стройке бородатые, в рубищах крепостные катят по доскам тачки, а надсмотрщик бьет палкой одного из них. Здесь все было так же, только возле ауфзеерок и капо - стояли еще и овчарки.
К концу дня Скворцова настолько выбилась из сил, что на полдороге остановилась, ожидая, что вот сейчас натравят на нее овчарку. Но подъехала Надя. Она незаметно оставила свою пустую тачку, а сама потащила дальше Олину.
Когда, разбитые, обессиленные, они возвратились в блок, Надя прошептала Оле:
- Все равно сбегу… А не удастся - брошусь на проволоку. Лучше так, чем работать на фашистов.
В окно видна была стена, из нее выступали каменные опоры - с белыми изоляторами, похожими на голубей.
В блок вошла Анель:
- Номер 13868 в шрайбштубу!
Надя посмотрела на свой номер, нашитый на левой стороне груди, рядом с красным треугольником и буквой Р.
- Это меня, - она пошла к двери.
- В канцелярию вызвали, - пояснила Ядвига.
- Зачем? - тревожно опросила Оля.
- Ничего добжего не жди. Кем она прежде была?
- Летчицей.
- Втэды не вернется, - угрюмо сказала Ядвига, - забьют…
* * *
Дни поплелись для Оли в однообразии жестокостей, голода, непосильного труда. Месяц тянулся мучительным годом.
Ее избивали на торфяных разработках, в бараке, на плацу пинали ногами. Недавно два часа продержали на коленях в грязи за то, что недостаточно быстро вышла на аппель.
Вся эта свора: ауфзеерки, блоковые, их помощницы-штубовые, десятницы-анвайзерки, бригадирши-капо - вся эта свора кричала, материлась, сажала в земляной бункер с крысами, угрожала оставить "оне фрессен" (без жратвы), бросалась с палками, резиновыми шлангами, набитыми песком, плетками: не так завязан платок, не так посмотрела, посмела мешок-платье подпоясать… выпила глоток воды, не вылизала миску… Били ради собственного удовольствия, чтобы человек чувствовал себя скотом. Заставляли руками выгребать нечистоты из ямы в бочки…
Каждый день хефтлингов, как звали заключенных, отправляли в крематорий. Черный сладковатый дым пропитывал одежду, мысли Оли, мрачной тенью нависал над лагерем. Каждый час мог быть последним для нее.
К Оле приходило отупление безысходности, безнадежности, и теперь она уже безразлично глядела на штабеля голых трупов с номерами, выведенными синей краской.
* * *
На этот раз Скворцова целый день месила ногами глину на кирпичном заводе. Возвращались под вечер. Загорались в небе равнодушные звезды. Остервенело кричали вороны на голых деревьях. Возле угловой вышки с часовым, будто висящим в воздухе в широком караульном мантеле, браво играл марш Вагнера лагерный женский оркестр. Снег не таял на медных трубах.
…Вяло съев кусочек хлеба с опилками, запив его кружкой желудевого кофе, Оля прилегла в оцепенении. Уже давно прокричала Анель: "Lagerruhe! (Отбой!)"- а она все полудремала. Но вдруг, словно от толчка, открыла глаза и похолодела при страшной мысли: "Да ведь я беременна". Сомнений быть не могло, это именно так.
Ужас овладел ею.
…Теперь Оля не замечала ничего, что происходило в лагере. Ее неотступно преследовала мысль: надо убить себя и его. Себя и ненавистного его. Другого выхода нет.
Муки физические - чирьи по телу, гнойные нарывы между пальцами, побои - были ничем сравнительно с нестерпимой мыслью о том, что происходило с ней.
О прошлой жизни - школьной, акмолинской, под кровом родителей, армейской - Оля старалась не думать, чтобы не растравлять еще больше душевные раны. Да и была ли та жизнь?
Испоганенная насилием, она презирала себя, своё тело. Лишь иногда вдруг возникал образ Анатолия, но в таких случаях Оля испуганно отодвигала это видение, запрещала себе воспоминание, как святотатство.
С кирпичного завода Оля вынесла веревку, обвязав ею себя под одеждой.
…Утром, когда все вышли строиться в рабочие команды, Оля осталась в пустом бараке, спряталась на верхней полке, потом достала из-под матраца веревку, неумело сделала петлю, другой конец веревки привязала, к балке. Став на край второй полки, сунула голову в петлю и прыгнула.
Ядвига, все последнее время с тревогой наблюдавшая за Скворцовой, сейчас была встревожена ее отсутствием и, боясь, что Оле достанется, побежала в барак. Увидя висящую Олю, Ядвига вскликнула:
- Матка бозка! Цо щ ты зробила, дядецко?
Подскочила к Скворцовой, приподняла ее худенькое тело, освободила горло от петли, положила Олю на жесткие нары, припав ухом к ее груди, убедилась, что она жива, развязала и спрятала веревку. Присев рядом с Олей, поглаживая ее голову короткопалой рукой, по-матерински зашептала:
- Езус Мария! Вырвамы ще з тэго пекла, вырвамы, а вражин пшивешам!
У Ядвиги не было своих детей, и эту девочку ей было по-матерински жаль. Что надумала, несмышленыш!
Ядвига быстро говорила, и, в общем-то, смысл сказанного откуда-то издали доходил до Оли: что умереть легче, чем сопротивляться даже здесь. Что мерзавцы хотят вытравить в них все человеческое, но надо не сдаваться, бороться! И еще Ядвига говорила, сколько горя обрушилось на нее за последнее время: погиб муж в партизанах - до войны они вместе работали на мебельной фабрике, ее пытали в тюрьме, умерла мать…
Оля сквозь всхлипы и слезы рассказала о своем отчаянном горе.
- Не тшэба, дядецко, успокойще, - нежные руки Ядвиги продолжали гладить Олю, - рожай, мы выходим этого непрошеного поганьца. Все едино он твой… Усё будет горазд…
Оля припала к Ядвиге, словно ища у нее защиты.
В дверях барака появилась разъяренная Анель, крикнула визгливо:
- Бездельницы! Большевички! Мне за вас головой отвечать!
Подбежав к нарам, стала хлестать нагайкой, свитой из проволоки Ядвигу, своим телом укрывавшую Олю.
- Заболела, заболела, - не вымышляю, - Ядвига руками старалась спасти Олю от ударов, - айн момент, пойдем…
* * *
Он родился, едва не унеся жизнь матери: красный, словно обваренный, комочек, с паучьими ножками, ручками, старчески сморщенным личиком. У него не было сил даже кричать, только тыкался слепо в грудь и жалобно кряхтел.
Разноречивые чувства раздирали Олю. Она то ненавидела этого нежеланного, чужого; то ей вдруг становилось, мучительно жаль скелетик, обтянутый кожей. В чем виноват он, что появился на страшный свет, зачатый мерзавцем?
В лагере один из бараков был заселен женщинами с детьми, и туда перевели Скворцову. Оля долго не могла решить, как назвать сына. Не оскорбит ли она память о любимом, дав его имя? Но ведь сможет хотя бы произносить: "Толик, Толенька".
Женщинам из других бараков запрещалось входить в детский, но и Галя и Ядвига умудрялись проникать к Оле, приносили ей то бурачок, то сухарь.
В три месяца от рождения Толику поставили синее клеймо на левой руке и включили в список для аппелей. А в шесть затребовал его к себе в госпиталь - ревир, как называли его здесь, - лагерный врач Густав Вайгерер.
Вызванная через надзирательницу в ревир Скворцова с сыном миновала штабель с трупами, осыпанными хлоркой, - "крематорная команда" не успевала увозить их. Возле штабеля сидел на земле младенец с большой, не по туловищу, головой и сосал палец свесившейся руки мертвой матери. Оля подхватила его, донесла до ревира, оставила в коридоре - должен же кто-то подобрать ребенка.
Она вошла в уютный, теплый кабинет. Здесь знакомо пахло спиртом, йодом. На стене висели таблицы для проверки зрения, в углу высился столбик для измерения роста.
Доктор, чисто выбритый в накрахмаленном халате, сосредоточенно склонился над микроскопом.
Оторвавшись от него, рассеянно поглядел из-под очков без оправы на Олю и приказал развернуть младенца. После осмотра сказал:
- Ты останешься с ним в ревире… санитаркой…
Чем-то напомнил он Скворцовой того доктора, что преподавал у них на медицинских курсах в Акмолинске и даже ходил однажды провожать ее домой. Этому тоже лет тридцать пять, и такие же светлые, гладко зачесанные волосы, и высокий рост, только глаза мутно-зеленые.
Оля осталась работать в больничном блоке, прилегающем к кабинету врача и вскоре оказалась свидетельницей здешнего "лечения". Гланды доктор вырезал без наркоза, от всех болезней прописывал касторку, а для каких-то своих таинственных целей впрыскивал больным бензин, концентрированный соляной раствор, после чего люди часто умирали. Изо рта умерших выдирали золотые коронки, а на плечо ставили штамп: "Осмотрен зубным врачом".
Панический ужас среди больных вызывали "селекции", когда после беглого осмотра Вайгерер заносил людей в списки "химмельтранспорта" - для отправки на небо. Для "зарядки" газовой камеры требовалось сорок человек, и, когда набирали очередную партию, Вайгерер выдавал розовую "беткарту", якобы освобождая по болезни от работы, а на самом деле обрекал слабых на отправку в "газ" - кирпичную постройку возле крематория с надписью: "Баня".
Появившаяся с фурункулами в госпитале девушка из канцелярии рассказывала женщинам, что читала секретную докладную Вайгерера берлинскому начальнику, после очередной "селекции". Он писал, сколько людей уничтожено "ввиду духовной неполноценности" и "дабы не появлялось наследственно больного потомства".
…Оля мыла полы, когда услышала, как от койки к койке поползло зловещее слово "селекция".
В барак вошел Вайгерер с листом в руках, сопровождаемый сестрой, пожилой немкой в белоснежной наколке, и двумя дюжими санитарками из уголовниц.
Он остановился возле заключенной с поломанным пальцем руки, приказал снять грязный бинт, взглянув мельком, кратко сказал сестре:
- На выписку.
Посмотрев истощенную женщину с сильно отечными ногами, буркнул:
- Беткарту.
О больной, лежавшей в жару, спросил сестру:
- Давно?
- Около месяца.
- Что?
- Крупозное воспаление легких.
- На укол.
Санитарки поволокли женщину в "процедурный кабинет". Вскоре оттуда раздался нечеловеческий крик, и Оля увидела, как больную отнесли во двор, к штабелю с труппами. А позже, теперь она знала, Вайгерер запишет в карточку: "Сердечная слабость".
…Все дни, когда Вайгерер делал Толику какие-то уколы и надрезы, Оля была в тревоге. Сначала, правда, мелькнула мысль: "Лучше бы он умер", но она тут же обвинила себя в подлости и жестокости. Ведь маленький был ее частицей и мукой. Наконец доктор разрешил Скворцовой возвратиться с ребенком в барак. Хотя в ревире Оле было легче работать, чем в других местах, она была рада вырваться отсюда.
- Ну что, не успел загубить твоего, отпустил? - спросила пробравшаяся в детский блок Галя, мрачно глядя на Скворцову остановившимися, пасмурными глазами.
- Отпустил, - тихо ответила Оля.
- А я все вижу во сне свою Нюшу, - с болью призналась Галя, - шейка у нее молоком пахнет.
* * *
Чей-то негромкий, печальный голос запел в бараке:
Прощай, родной, забудь о русых косах,
Они мертвы, им больше не расти.
Забудь калину, на калине росы,
Забудь про все, но только отомсти.
Пусть не убьют меня, а искалечат,
Пусть доживу до радостного дня,
Но и тогда не выходи навстречу,
Ты не узнаешь все равно меня.
Невольные слезы потекли по щекам Оли. Но в это время появилась оживленная Ядвига, обняла Олю, сунула ей, для Толика, морковку, рваную рубашку на пеленки и объявила:
- Хорошая новость! - глаза ее возбужденно блестели. - Будешь со мной в прачечной арбайтен… Завтра… И мальца бери…
Оля приободрилась. Все же работать под крышей легче, чем на ветру, и мальчишка рядом. Можно будет искупать его, да и себя в чистоте содержать.
…Длинный прачечный блок стоял на отшибе лагерного двора. В одной половине барака рядами выстроились широкие котлы, а возле них горами навалено грязное белье, гнойные бинты, одежда заключенных, убитых, умерших и отдельно - эсэсовцев.
Работало здесь человек двадцать. Одни поддерживали огонь в печи, подкладывая поленья, выгребали золу, другие тащили цебарки с водой, опрокидывали их в котлы, третьи засыпали туда желтый стиральный порошок, четвертые сортировали одежду, бросали в кипяток, ворошили палками, похожими на длинные щипцы, и казалось, кто-то чавкает, причмокивает.
Пахло дегтярным мылом, нечистой одеждой, дымом. Пар пропитал стены барака, осел на них мутной слезой, поднимался к оштукатуренному потолку, и оттуда падали теплые, грязные капли на головы, на цементный пол. Стекла небольших низких окон были закрашены синей краской, вероятно, чтобы отсюда не видели плац.
Ядвига подвела Олю к анвайзерке - пожилой немке с благообразным широким лицом и до локтей красными руками.
- Нойе арбайтерин! (Новая работница!)
Немка жалостливо покосилась на младенца, показала на другую половину барака:
- Туда.
Там у длинных столов гладильщицы жгли на швах гнид, и те потрескивали под утюгами, как сухой песок.
Ядвига достала где-то пустой ящик из-под стирального порошка, поставила его в углу гладильной, бросила на дно тряпье, уложила Толика - он мгновенно уснул. Сама же рассказала Оле, что анвайзерка Марта была прачкой в Бонне, что она сектантка, сюда попала после того, как заявила, что Гитлер - слуга сатаны. Вообще, женщина она добрая, подчиненных не бьет, делится с ними едой из домашних посылок, но вот несчастье: допекает проповедями. Ядвига, подражая, зашепелявила:
- "Вы тут за грехи свои, за тэ, что утрачили веру в истинного бога". Ясне? - рассмеялась она. - Айда, покажу арбайт, - и, подведя Олю к котлу, стала учить, как надо помешивать палкой белье, а потом, подцепив вываренное, сбрасывать в деревянные бадьи.
В это время в барак ворвалась Кифер, в руках она держала свой китель и еще с порога стала кричать, что эти скоты плохо стирают. Все более распаляясь, Кифер подбежала к Оле и начала яростно совать китель ей в лицо.
- Вот тебе, падаль, вот!
Ядвига стала между. Скворцовой и надзирательницей:
- Она не винна. Джишь первши джень - зи ист эрсте таг…
- А ты что, красная защитница?! - Кифер подняла хлыст, чтобы ударить Ядвигу, но та выдернула его и бросила в открытую дверь.
Ауфзеерка остолбенела, потом выхватила свисток, начала дуть в него, пока не сбежалась охрана.
- В карцер паскуду! - крикнула она и, когда Ядвигу стали уводить, сзади остервенело ударила ее сапогом по ногам.
На следующий день Оля, везя со склада на тачке стиральный порошок в прачечную, вдруг в ужасе застыла.
Против кирпичного дома коменданта, на расчищенной площадке, стояла длинная скамья для порки, немцы в насмешку называли ее "святым местом". Эсэсовец подвел к скамейке Ядвигу, повалил ее лицом вниз, привязал ремнями и задрал платье. Стоявший на крыльце комендант лагеря Гротке в новенькой шинели, накинутой на плечи, весело крикнул:
- Фюнф унд цванциг аш! (Двадцать пять по заднице!)
Серовато-черный огромный волкодав прислонился к сапогу Гротке.
Эсэсовец стал стегать Ядвигу плеткой, каждый раз выхаркивая "Хек!", как мясник при рубке мяса. Брызнула кровь. Рядом со скамьей стоял невозмутимый доктор в белом халате и, щупая пульс Ядвиги, говорил:
- Можно… можно…
- Хватит урока, - милостиво крикнул комендант, когда счет дошел до двадцати, - кланяйся и говори учителю "данке шен".
Ядвига с трудом встала, одернула платье и, подойдя к истязателю, плюнула ему в лицо. Тот, взревев, сбил ее с ног, стал пинать сапогами, норовя попасть в голову…
Проходящая мимо ауфзеерка крикнула Оле:
- Ну, что стоишь - вперед!