Безвольная, увядшая, дрожа всем телом, мать ткнулась лицом мне в грудь, и зловещее, удушливое облако вьюном оплело меня, оторвав от грез, начисто обчистив, вмиг лишив меня чувства острого счастья, которым я был полон всего минуту назад, но на проверку оказавшегося слащавым обманом. Кто-то сильный и могучий, вволю насладившийся моей наивностью, взял меня, беспомощного слепца и фантазера, за шиворот и сбросил с небес на землю, ткнув лицом в ее суровую реальность. И вот мы сидим на полу, прижавшись друг к другу, мать обливаясь слезами, а я, стиснув зубы и прикрыв ладонью глаза.
А в открытое окно заглядывало любопытное, все понимающее солнце, водя лучами по зеркальной глади воды в посуде…
Время замерло, всматривалось в нас. Не знаю, долго ли мы сидели бы еще так, если бы не услышали голос тети Марии:
- Двери нараспашку… Узнаю тебя, доверчивая Серафима.
В кителе с погонами, она стояла на пороге, укоризненно качая головой. Увидев нас посреди батареи посуды, ничуть не удивилась:
- Та-ак… Выходит, в самый раз прибыла, - склонившись к подруге, обняла ее за плечи: - Ну, здравствуй, Серафимушка.
Мать долго всматривалась в ее лицо, казалось, она забыла, что сама пригласила подругу в гости, с трудом признала:
- Ты… - она в отчаянии показала на посуду: - Видишь?
- А чего тут такого? - Мария повела ее к столу, нарочито равнодушно произнесла: - И я всегда держу воду про запас.
- В тарелках?! - ужаснулась мать.
- Тоже посуда, - пожала плечами Мария и только тут соизволила глянуть на меня: - Привет, лоботряс! - голос ее звучал бодро, будто она не была свидетельницей нашей трагедии. - Прослышала про твои жениховские дела и прибыла подсобить.
- Отменяется матч, - грустно покачал я головой. - Из-за плохой погоды.
- Ничего, - только и сказала Мария, и тут же повернулась к матери, кокетливо прошлась перед ней. - Любуйся. В последний раз. Сейчас скину - и больше никогда погон на мне не увидишь.
- Ушла?! - ахнула мать.
- Полная отставка! Хватит дисциплины! Пора и погражданствовать. Раз, два, три! - и подполковника нет!
- Протасов отпустил? - все еще не верила мать.
- Весь аппарат выстроил генерал. Поблагодарил, как положено. Честь отдал. На память сувенирчик вручил, - она показала часики. - Тикают.
Но мать смотрела на нее серьезно.
- Как же ты в гражданке сможешь?
- Это ты в корень, Серафимушка, - посерьезнела и Мария. - Мне вне армии нельзя, она мне силу дает. И одиноким себя не чувствуешь, всегда кто-то рядом. И знаешь, кто за спиной, чей сон охраняешь…
- Почему же ты ушла, Мария?
Мария подошла к окну, помолчала.
- Знаешь, армию укрепляют не только тем, что служат в ней, но и тем, что освобождают ее от тех, кто ослабел да отстал.
В ее голосе звучала горечь, и я возмутился:
- Это вы-то, прошедшая войну, отстали от тех, кто не нюхал пороха?
- Знания у меня не те. Комиссия недавно проверяла, как мы работаем с призывниками. Одному военруку член комиссии задал вопрос: "А как вы ходите в атаку под зонтом?" Бывший фронтовик аж побагровел: я, говорит, ходил в атаку и в дождь, и в ливень, и в снег, ходил без шинели, в рваных сапогах, но никогда не пользовался зонтом! И невдомек было бедняге, что это термин такой теперь в военном лексиконе появился: под зонтом, значит, после ядерного удара, - Мария причмокнула губами: - Не хочу попасть в такую ситуацию. - Скользнув взглядом по посуде, она сочувственно спросила: - Плохо?
- Наплыло, - призналась мать.
Мария понимающе кивнула:
- И горами не заслониться… Да и то сказать, куда от себя убежишь? Часто настигает?
- Нет! - мать испуганно покосилась в мою сторону. - В этом году первый раз.
- Ладно. Забыли, - заявил я и привычно взялся выносить посуду на кухню, выливая воду в раковину. - Но сегодня, пожалуй, я не приведу ее.
Мать испуганно встрепенулась:
- Нет! Тесто уже подошло. Пироги испеку, - и попросила, глядя мне в глаза: - Сегодня. Пожалуйста.
- Откладываются смотрины, - жестко возразил я.
- Я уже-все… Видишь? - бросилась она ко мне: - Кофточку сменю - и готова!
Мария, провожая взглядом меня, несшего наполненные водой стаканы в ванную, укоризненно покачала головой:
- Женихаешься, а смекалки никакой. Притащи ведро да слей всю воду.
Я уважительно посмотрел на нее. И как это я никогда не догадался о существовании такого простого способа?
Я услышал, как мать торопливо прошептала Марии:
- Скажи, чтоб привел ее.
- Ты - мать, а я говори? - возразила она, но, сжалившись над ней, спросила меня: - Во сколько будете?
- Не придем мы, - глухо сказал я.
- Не подведу, сынок, все будет чин чином, - заверила мать.
Мария погрозила мне пальцем:
- Ее репетируй, нас не надо. Какие есть, такими пусть и принимает.
Я уловил в ее словах укор и спросил:
- Не то я задумал, да, тетя Маша?
Мария неторопливо закурила.
- Посмотрю на нее, тогда и оценю, ладное задумал или худое, - и обернулась к матери: - Говори, чем помочь.
Мать несмело спросила:
- Придете?
- Не трясись, - прервала ее Мария. - Приведет. Ты посмотри на него, ему ж похвастать невтерпеж!
- А что? У меня вкус - во! Долго выбирал, зато теперь все ребята завидуют.
- Иди-иди, - отняв ведро, подтолкнула меня в спину Мария. - Кто завидует, тот и отбить может.
- Не отобьют! - заверил я. - Она кроме меня никого не замечает.
Уходя, я весело насвистывал. Но знали бы они, как скребли на душе у меня кошки. Проходя мимо окна, я услышал, как Мария, затягиваясь сигаретой, напрямик, сурово заявила:
- Кто столько пережил, сколько мы с тобой, не должен создавать семью. Боком выходит.
Мать стукнула ладонью по столу:
- Хочу, чтоб у меня, как у людей, было! И дом, и семья, и малыши чтоб бегали! Внучат хочу! - слышно было, как на стол плюхнулось тесто.
- Блажь, - нравоучительно протянула Мария. - У нас не может быть, как у всех. Олег видит твои муки. Жалеет, страдает. И стыдится. Да, стыдится!
- Врешь ты, Машка, - вдруг спокойно заявила мать. - И тебе хочется иметь при себе кровного, родного. Не забыла, как ты убивалась по Сережке.
Мария ненадолго умолкла, потом призналась:
- По Сережке и сейчас стону. Бывает, и реву. Все кажется, - живой он! Наяву - нет, а во сне плачу. Сорок пятый год пошел бы ему, а мне он является таким же крошкой. Уж сколько раз кляла себя, зарекалась, что притихну, свыкнусь с мыслью, что не видеть мне больше Сережки. А час пройдет, и опять…
Я медленно брел по тропинке, ведущей к нашей скале, и мучительно прикидывал: приводить Эльзу в дом или нет?
Взвешивая доводы за и против, я терялся, хорошо понимая: болезнь моей матери станет большим испытанием для девушки. Возможно, Эльза пожалеет ее, но ведь от этого никому не будет легче. Или еще хуже, - станет избегать ее, что свойственно большинству людей, когда на их пути встречается человек со странностями, и понять это можно. Или возненавидит ее. Я ни в чем не смогу упрекнуть Эльзу, но страдать буду…
Когда я уже окончательно решил, что не следует приводить Эльзу домой, взбунтовались мои чувства. Ведь я так хотел дать Эльзе понять, что она значит для меня. Не терпелось увидеть блеск в ее глазах в тот миг, когда она поймет это и ответит улыбкой, в которой будут и благодарность, и торжество, и ласка, и обещание неземного счастья…
…Приблизившись к дому, Эльза, охотно согласившаяся идти в гости, хотя я и не сказал, к кому, вдруг замедлила шаг и растерянно глянула на меня.
- Входи, чего ты? - подтолкнул я ее к входу, а у самого сердце чуть не выскочило, и, не желая выдавать себя, я рывком открыл дверь, бодро воскликнул: - Гостей здесь встречают?
В комнате никого не было.
- Куда ты меня привел? - прошептала Эльза.
- Пока тайна…
- Я прошу тебя…
- Не догадываешься или делаешь вид?
- Почему ты так волнуешься? Ничего не понимаю…
Я смущенно отвернулся, тихо признался:
- Я привел тебя познакомить с… мамой.
Эльза вздрогнула, быстро-быстро заморгала, но справилась с волнением, попробовала даже пошутить:
- О-о! Это большое сдвижение в наших дипломатических отношениях. Твоя идея или мамы?
Меня так и подмывало сказать, что моя, но совесть не позволила.
- Общая, - неловко щурясь, сказал я.
- А мое согласие надо? - спросила Эльза.
Об этом я не подумал и, помявшись, неуверенно ответил:
- Не съедят же тебя…
- Как это говорят? И на том спасибо! - Она посерьезнела и, отвернувшись к окну, произнесла: - У меня был страх. Как вошли, подумала плохо. Что у друга какого-нибудь ключи взял. Молчи, я знаю, так делают. Это очень плохо. Когда молодой человек делает так, значит, нет уважения, любви. Я тебе не давала повод так думать? - Она прильнула ко мне. - Ты такой, каким хочу тебя видеть. Я люблю тебя…
Я обнял ее, прошептал:
- И я тебя люблю. Поэтому и боюсь. Боюсь потерять тебя.
Мы молчали. Она мягко высвободилась из моих объятий.
- У меня тоже есть тебе кое-что сказать… Даже не одно, - она усмехнулась. - Целых два сюрприз. Тебе надо сесть, чтоб иметь опор, - ткнула она пальцем в кресло.
- И чем ты, интересно, хочешь меня огорошить?
Эльза, вдруг испугавшись, стала оттягивать объяснение:
- Огорошить? Огород - знаю. А что такое огорошить?
- Вроде как стукнуть по голове…
- Нет. Стукнуть не буду, - сказала она серьезно. - Сядешь, тогда скажу свой сюрприз. Так - нет. - И когда я, снисходительно улыбаясь, послушно уселся, она удовлетворенно протянула: - Та-ак, опора есть.
- Сюрприз! - потребовал я.
Эльза глубоко вздохнула и сообщила:
- Мне надо срочно ехать домой. В Мюнхен.
- Куда?! - не поверил я своим ушам.
- Я не латышка, как ты думаешь, - заявила Эльза. - Я есть немка.
Точно пружина сработала подо мной, - я так и подскочил.
- Немка?! - и, схватив ее за плечи, стал трясти. - Скажи, что это неправда. Ты соврала, да? Это ложь?
Буря мыслей завихрила мою бедную голову. Немка! Немка!? Странное дело - я знал, что сказанное Эльзой - сущая правда, но вер во мне возроптало, не желало принимать истину. И, глялн в ошеломленные, растерянные глаза Эльзы, я с беспощадной настойчивостью повторял, что это дурная, глупая шутка… Но Эльза не спешила опровергнуть свое утверждение. Она беспомощно и виновато поежилась. И я понял: это крах… Злой рок продолжил свою жестокую игру со мной.
Я отпустил плечи Эльзы, и руки мои повисли, как подбитые крылья. Эльзу мое поведение весьма озадачило. Она не ожидала такой реакции и была смущена, не понимая, почему я так болезненно воспринял ее признание. Мне же предстояло тягостное и унизительное объяснение, от одной мысли о котором я заскрежетал зубами. Она протянула ко мне руку, но не посмела притронуться и извиняюще произнесла:
- А я… А я еще хотела второй сюрприз…
- Говори, - безучастно буркнул я, не ожидая больше ничего хорошего от этой жизни.
- Не имеет смысл… - отрицательно покачала головой Эльза.
- Что ты натворила, Эльза! Что ты натворила?!
- Олег! - теперь побледнела и она. - Олег! Ты что-то имеешь против… немцев?
Я молчал, тупо глядя в окно.
- Я два года живу в вашей стране, и никто не упрекнул меня, что я немка, - сказала она. - Мне уйти?
Я встрепенулся.
- Уходи… Нет! Я тебе все объясню. Я люблю тебя, Эльза… Но… моя мама… - я беспомощно развел руками.
В комнату, совсем некстати, вошла тетя Мария. Услышав за спиной шаги, я, боясь оглянуться, испуганно спросил:
- Мать?
- Ну, знакомь, - приказала тетя Мария.
Я хмуро протянул руку в сторону Эльзы:
- Это моя невеста, - и с вызовом заявил: - Моя любимая! Ясно?! А где мать?
- За горючим пошла. Очень уж желает угодить невестке. А ты что-то не в себе. Или мне показалось?
В этот момент на пороге показалась сияющая мать, поставила на стол сумку.
- Отчего так долго? - спросила ее Мария.
Но мать не слышала, все ее внимание было приковано к Эльзе.
- Симпатичная! Я их на улице встретила. Смотрю и не верю: рядом с моим-то - писанная красавица! Повернула я, пошла за ними, а они меня не замечают, друг другом любуются. Иду, а сама по сторонам смотрю - видят люди, какая она, или незрячими стали? Видят! Оглядываются на невестку мою, шеи сворачивают! - Присмотревшись к притихшей Эльзе, спросила меня: - Ты случайно не обидел ее? - и обняла Эльзу: - Ничего, теперь сообща будем воспитывать его.
Я нагнулся к уху Эльзы, прошептал:
- Мне что-то надо тебе сказать, - и нерешительно произнес: - Мы пойдем, мама.
- Как это пойдем? Готово ведь уже все, - возразила она и, выкладывая покупки, обернулась к Марии. - Армянского не было. - Ее восторженные глаза вновь замерли на Эльзе. - Я на радостях вот шампанское купила! Садитесь за стол.
- Нельзя нам, опаздываем, - умоляюще посмотрел я на мать.
Ничего не понимая, она оглянулась на Марию:
- Увести хочет, - и с упреком произнесла: - ей с нами побыть хочется, а он тащит ее вон…
Эльза обернулась ко мне:
- Почему ты так торопишься?
Я выдержал ее взгляд:
- Тебе кое-что следует знать…
Мария, вслушиваясь в ее акцент, осторожно сказала:
- Отложим на другой раз, Серафима.
- Да что с вами?! - взмахнула руками, недоумевая, мать. - И пироги готовы, и коньяк есть, и шампанское. Я годы ждала этого дня!
Эльза сердито прошептала мне:
- Я не понимаю, зачем уходить…
Ну вот, уже единым фронтом против меня. Мелькнула мысль: а вдруг все обойдется, и я сдался:
- Хорошо, мы останемся. Но чтоб потом упреков не было.
Я решительно придвинул стул к столу и уселся. Мать, обрадовавшись, торопливо подвинула второй стул, фартуком обмахнула его, с нежностью сказала Эльзе:
- И ты садись. Рядышком. - И успокоила меня: - Сынок, все будет хорошо, вот увидишь. Пироги на стол - и сядем, - она поспешила на кухню.
А Мария вдруг спросила Эльзу:
- А как вас, милая, звать?
- Я Эльза.
Мать замерла с подносом в руках у дверей, медленно повернулась к Эльзе, тихо прошептала:
- Нет…
- Олег называть меня Эльзик, - ни о чем не подозревая, с улыбкой продолжила Эльза.
- Эльза, - со значением повторила Мария.
- Это имя у всех народов встречается, - словно отгоняя наваждение, проговорила мать.
- И акцент у каждого народа свой, - глядя в тарелку, сказала Мария.
- А люди разные, - постарался смягчить ее намек я. - У одного народа двух одинаковых не найдешь. Даже в одной семье.
Мария, уже почти уверенная, что ее догадка верна, напомнила:
- Один народец мы хорошо изучили. Так хорошо, что на всю жизнь запомнили. Так, Серафимушка?
- Нет-нет, не надо об этом, - поспешно замахала рукой мать, - Не надо!
- О чем они? - дернула меня за рукав Эльза: - Я не понимаю.
Мария наклонилась через стол к Эльзе:
- У нас, кисочка, одна знакомая была. И не хотели, а пришлось каждый день с ней якшаться. Тоже звали Эльзой. Как появлялась - глаз не спускали с нее.
- Такая красивая была? - уточнила Эльза.
- Серафима, - усмехнулась Мария, - красивая она была?
- Не надо, Мария, - умоляюще попросила мать.
- Красивая, - подтвердила Мария. - И сумочки у нее были настолько красивые, что мы не могли от них взгляда оторвать…
- Я плохо понимать русский язык, - растерялась Эльза.
Я вскочил с места, в сердцах воскликнул:
- Мать, тащи же пироги!
- Да-да, пироги… - поспешила она на кухню и тут же вернулась с пирогами в руках. - Удались… - доверительно зашептала Эльзе: - Олежка их за обе щеки уплетает. И тебя научу их печь. Только называются они мудрено: цахараджин. Это значит, с листьями свеклы, начинка такая.
- Ца-ха-рад-жин… - произнесла Эльза с сильным акцентом.
- Ну вот, уже знаешь, - обрадовалась мать и уселась рядом с ней.
- Слух режет твой акцент, - жестко сказала Мария. - Откуда он у тебя?
- А Олег сразу угадал, - подколола меня Эльза. - У вас, говорит, в Латвии, только вверх смотрят? Я в воде его чуть не убивала, упала на него, - и рассмеялась.
- Латышка, выходит, - удовлетворенно произнесла, глядя на Марию, мать.
- Кто у вас в Латвии - мать, отец? - не спуская настороженного взгляда с девушки, спросила Мария.
Эльза опять засмеялась:
- Я не из Латвии. Это Олег так думал.
Мать нетерпеливо повернулась ко мне:
- Откуда она? - И не дождавшись ответа, почти закричала: - Мария, кто она? Почему смеется?
- Значит, кошечка не из Латвии? - спросила Мария.
- Почему вы меня называть кошечка, кисочка? - недовольно произнесла Эльза. - Я есть Эльза.
- Что Эльза, знаю, - медленно проговорила Мария. - И откуда, тоже догадываюсь.
В комнате воцарилась тишина. Мать, прижав ладони к груди, испуганно переводила взгляд с одного лица на другое.
- Что затеяли?! - испуганно спросила она.
- Скажи им, откуда ты, - не выдержав, толкнул я локтем Эльзу.
- Откуда? - эхом повторила мать. - Скажи, откуда?
- Мой отец живет в Мюнхен, - сказала Эльза и добавила: - Я не есть латышка. Я есть немка…
Глава одиннадцатая
Когда в аул из дальнего путешествия возвращается горец, его непременно расспрашивают, кого он встретил, с кем познакомился, что видел. Конечно, каждому любопытно и то, что он привез с собой, но об этом никто не обмолвится, ибо подобные вопросы считаются неуместными. "Прелесть путешествий, - обязательно подчеркнет старец-горец, - не в том, что ценное приобретешь для дома, а в новых знакомствах. А если удастся еще и подружиться с кем-то, то грех жаловаться на дорожные неудобства и страдания".
Но что по-настоящему заинтересует горцев, это рассказ путешественника о встрече на далекой чужбине с земляком. Тут уж вопросам не будет конца: как этот заблудившийся чувствует себя вдали от родины, прижился ли там или душа его мечется и человек места себе не находит? Пироги осетинские кто-нибудь ему готовит или он уже забыл их вкус? А язык, язык свой родной не забыл?
Когда после концерта к нам подошел невысокий, ладно скроенный, спортивного вида мужчина лет тридцати-тридцати пяти, похожий на итальянца и внешностью, и легким костюмом, и обратился ко мне по-осетински, тут меня было не удержать. Ведь по возвращении в Хохкау мне придется ответить не на один десяток вопросов.
Он был симпатичен, этот итальянский осетин, задумчиво и оценивающе смотревший на нас большими, черными, как графит, глазами, в которых то и дело вспыхивали озорные искорки. Простенькая одежда не могла ввести нас в заблуждение, его речь и спокойные, уверенные манеры, цепкий, умный взгляд выдавали в нем преуспевающего синьора из солидного делового мира, закаленного в разного рода переделках и знающего цену людям. Видя мою дотошность, он развел руками, усмехнулся:
- Если б я не видел тебя на сцене, сомневался бы, что ты танцор…