Но она заставила нас сесть, а сама бросилась на кухню, и через пять минут перед нами был настоящий осетинский трехногий фынг, на котором вскоре появились сыр, колбаса, заливное мясо, хлеб и графин… с виски.
- Откуда мне было знать, что вы появитесь? - оправдывалась она. - Не то были бы и пироги. И пиво осетинское, ей богу, специально бы сварила. Не забыла еще и как араку гнать…
- Ну что вы! - засмеялся Алан. - У нас сейчас с аракой ух какая борьба! Искореняем пьянство.
- Слышала, слышала, - закивала она головой. - Если начальство увидит у кого-нибудь на столе выпивку, со службы выгонит. Я сначала порадовалась, как узнала, все же это в духе осетин, - мы никогда не любили пьяниц. И самое жестокое проклятье в адрес девушки было: да выйдешь ты за пьяницу!
- Правда? - удивился я.
- Худшей судьбы не придумаешь, как жить с пьяницей, - и вздохнула. - Но чтоб совсем-совсем выпивку в доме не держать? Как это?! Вот вы переступили первый раз наш порог, - что же, я не имею права вручить вам полагающийся по обычаю почетный бокал? Что подумают гости, соседи, сидящий на небесах и все замечающий? Нет, тут что-то вашими начальниками не продумано. Слава богу, у нас не так, есть чем встретить желанных людей, - и повернулась к сыну: - Чего стоишь истуканом? Угощай джигитов.
- Танцорам нельзя, - запротестовал я. - Один глоток - и два-три дня будешь вялый, ноги ватные… А наши танцы, сами знаете, слабеньким не под силу.
- О, наши танцы! - мечтательно прикрыла веки старушка. - И как это я не узнала о вашем приезде? Я ведь не читаю газет, не слушаю радио, и телевизор не смотрю. Не потому, что старая, - грязные вещи они показывают. С виду итальянцы, французы, немцы чистые, даже ручку целуют, а что творят с женщиной!.. - она сдвинула брови в гневе. - Э-э, лучше об этом не вспоминать. Да что это я все о своем житье да о себе! Не терпится мне узнать об Осетии. Ну как вы там, как?
- Хорошо, - скромно ответил Алан.
Разговор не клеился. Мы не знали, о чем ей рассказывать, что ее интересует. А она задавала такие странные вопросы:
- Горцы по-прежнему гонят овец на алагирский базар?
- Каких овец? - озадаченно смотрели мы на нее.
- Да своих же!
- А у горцев своих овец нет, - ответил Алан.
- Что твой друг говорит? - глянула она на меня. - У каждого осетина испокон веков была своя отара. А иначе как жить? К тому же таких богатых пастбищ, как у нас в горах, нигде нет. Я и вспомнить не могу, сколько овец было у отца. Бывало, отделит наиболее жирных и погонит в Алагир, а мы, детвора, с нетерпением ждем его возвращения с гостинцами… Куда же они девались, отары-то? - выпытывала она у нас.
- Теперь овец разводят колхозы, - пояснил я. - Они их продают. Но не на базаре, а государству.
- А люди как обходятся без баранины? - недоумевала горянка. - Или шашлыков уже не жарят?
- Жарят, - успокоил ее Алан. - Как выходной день - отправляемся в ущелье непременно с шампурами.
- В ущелье с шампурами? - развела она руками: - Разве в горах не остался лес?
Антонио от души веселился, слушая нас.
- Алан говорит о стальных шампурах, - объяснил я. - Их продают в магазинах.
- А баранину где берете?
- Тоже в магазине.
- Это ж как часто горцам приходится спускаться в долину, - зацокала она языком.
- Да нет, - снисходительно улыбнулся Алан. - У нас в каждом ауле есть магазины.
- В каждом? - не поверила она. - Супермаркеты?
- Вроде… - сконфузились мы, представив себе, как жалко выглядят наши полупустые сельмаги с непременной вывеской: "Товары повседневного спроса".
- Вы и эти костюмы купили в аульском супермаркете? - спросила она, ощупав - ну совсем как наши бабушки, - рукав Аланового пиджака.
Мы переглянулись. Ну как ей объяснишь, что в сельские магазины через Потребсоюз тоже отпускаются подобные, и даже получше, костюмы, но очень мало достается покупателям, ибо их разбирает начальство да друзья продавцов.
- Вообще-то у нас тоже продают костюмы… - уклончиво ответил я.
- Значит, хозяйка идет в магазин и покупает все, что требуется для дома?
Мы с Аланом, как по команде, вздохнули.
- Это как повезет… - опять уклонился я от ответа.
Она не поняла, и тогда Алан пробормотал:
- Надо суметь вовремя прийти в магазин…
Нет, не сможет эта старушка понять, что такое длиннющая очередь со скандалами и оскорблениями, что такое товар под прилавком, рабочий контроль, блат, связи и еще множество атрибутов нашей торговли.
Она смотрела на нас с подозрением…
- Скажите, а кроме мяса и шампуров что продают в магазинах?
- Ну, рис, вермишель, сахар, бублики… Что еще? - оглянулся я на Алана.
- Платья, халаты, кепки, хлеб…
- Хлеб? - удивилась она. - А в домах что, не пекут?
- Ну кто сейчас пожелает тратить время на возню с тестом? - пожал плечами Алан. - Легче сходить в магазин и взять все готовенькое…
- Если повезет? - неожиданно добавила она с ехидной улыбкой. - Или я позабыла осетинский язык, пли вы невнятно изъясняетесь… Если в каждом ауле есть магазины, то почему же должно везти? - Она оглянулась на сына: - Ты что-нибудь понял?
Антонио озорно подмигнул нам и объяснил ей:
- У них магазины не такие, как здесь. Там не всегда есть товары в полном ассортименте…
- У нас бывает дефицит, - обрадовано подхватил Алан и стал перечислять: - мяса, сахара, шоколада, конфет…
- Бедные! - всплеснула руками горянка. - А я вас чем угощаю!
Она очень расстроилась, узнав, что нам пора уезжать, и она не успеет нас как следует накормить.
- А кто из вас бывал в Заки? - заикнулась она с таким затаенным волнением, что я понял: этот вопрос давно уже готов был сорваться с ее трепещущих губ; сейчас в своем темном платке и с мучительной тоской в глазах она очень походила на помещенную в клетку, пусть и золотую, горную иволгу, которую как ни корми, как ни холи, но без родных пенатов с чистым, свежим воздухом, ласкающим солнцем, голубизной небесных просторов, пьянящих запахами альпийских лугов и зеленых лесов на крутых склонах и жизнь не жизнь.
- Вы из Заки? - спросил Алан. - Олег живет недалеко от Заки, в Хохкау…
- В Хохкау?! - выдохнула она. - Ты из Хохкау? Бывала, бывала я в этом поднебесном ауле! Когда-то давно-давно… Наша бричка застряла верст за пять до Хохкау. Пришлось идти пешком. И сейчас можно добраться до вас только летом?
- От нас широкая асфальтированная дорога идет до самого Владикавказа, - объяснил я. - Машины по ней бегают.
- Подумать только… - промолвила она. - Выходит, горцы сменили лошадей на автомобили?
- Так точно, - взбодрился Алан.
- Теперь в каждом дворе в конюшне стоит машина?
- Что вы, - усмехнулся я, - автомобили есть не у всех.
- Понимаю, - кивнула она. - У безработных нет. И здесь так: если человек без машины - значит, он безработный.
- У нас нет безработных, - моя реплика опять поставила ее в тупик: в отчаянии я повернулся к Антонио, откровенно наслаждавшемуся нашими сложными объяснениями.
- Чтоб разобраться в их жизни, мама, надо побывать там, на месте. Отсюда - не понять…
- Недалеко от Заки пробивают тоннель, - вспомнил я немаловажный факт. - Сквозь горы. В Закавказье.
- Тоннель? - не поверила она и обернулась за разъяснением к сыну: - Рядом с Заки? Да о тех ли вы Заки говорите? Подождите-ка, - она вышла из кабинета.
- Вы не очень-то ее… - попросил Антонио. - Для нее Осетия осталась такой же, какой она запечатлена на фотографии семидесятилетней давности…
Старушка принесла лист бумаги, развернула на столе, подозвала нас.
- Вот, сохранила для себя карту Осетии. Когда тяжело на душе, открою, повожу пальцем по горным массивам, рекам, - и как будто дома побывала…
Карта была древняя-древняя. Наименования населенных пунктов, гор и рек были напечатаны еще латинским шрифтом.
- Покажи, - потребовала она у меня, - где тоннель?
- Здесь, - ткнул я пальцем в Заки. - Четырехкилометровый. Даже длиннее.
- И здесь пройдет дорога в Закавказье?! - она смотрела на меня таким взглядом, будто хотела уличить во лжи.
- Уже в следующем году…
По ее засверкавшим глазам легко было уловить, что она поверила, дрожащим голосом упрекнула сына:
- Так ты и не свозил меня на родину… - и уставилась застывшим взглядом на карту.
- Им пора, - несмело произнес Антонио.
- Погодите! - вздрогнула она, ткнула пальцем в карту, спросила меня: - А вот в этом ауле ты бывал?
Перед моими глазами встали семь домов маленького горного аула, и я кивнул:
- Каждый день. Мимо этого аула я добираюсь до Заки.
- Кого ты там знаешь?
Я стал перечислять:
- Зару, что учительницей работает. Веру, зоотехника, Владимира-тракториста…
Конечно, она никого не знала. Тогда она стала называть родных и знакомых. А их не знал я… Было мучительно сознавать, что мы не можем ответить на вопросы этой мягкой, симпатичной старушки, живущей воспоминаниями, страстно желавшей узнать что-нибудь о судьбе близких ей людей. Ей так нужна была хоть маленькая весточка…
Мы уже встали, когда она взглянула на мои ноги.
- Ты через мой аул ходишь в этих туфлях?
- И в этих, - удивился я ее вопросу.
- Сними, - попросила она едва слышно.
- Зачем? - растерялся я.
- Сними. Я прошу тебя, - сказала она таким голосом, что ослушаться ее было невозможно.
Недоумевая, я снял туфли. Она порывисто подхватила их из моих рук и прижала к груди. Посмотрев на меня, потом на Алана, она молча повернулась и пошла к двери…
Антонио попросил:
- Оставь ей на память. Пойдем, пороемся в моем гардеробе, что-нибудь отыщется для тебя…
По дороге в отель мы молчали. Я думал о старой женщине, волею судьбы оказавшейся далеко от родины. Аул, где она родилась, ущелье, Осетия застыли в ее памяти такими, какими запомнились ей девчонкой, и не отпустят ее. Никогда. Мать преуспевающего бизнесмена, она в душе верна старому укладу жизни осетин…
- Надо же, в дзабырта ходит по Европе! - засмеялся Алан.
- Да, вам смех, - сердито зыркнул глазами Антонио. - А представьте себе, в каком щекотливом положении я оказываюсь, когда в доме солидные люди, владельцы фирм и концернов, банкиры, словом, нужные и влиятельные люди, и вдруг в зал входит моя мать в темном до пят платье, в шерстяном платке и дзабырта… И еще при этом делает вид, что не замечает переполоха среди отборного общества. И это происходит каждый раз, когда я организую у себя прием. А откажись я от приемов, они перестанут звать меня к себе, и я потеряю вес в обществе. Что это значит для бизнесмена, вам не понять. Того и гляди, не на кого будет опереться, и тогда впереди - банкротство…
- А вы попросите ее не заглядывать в зал, - пожал плечами Алан. - Или наряжаться…
- Э-э, вы не знаете мою мать, - возразил Антонио. - Чуть что не по ней - такую шутку выкинет, что не рад будешь. - Он вздохнул. - Приходится терпеть…
В коридоре отеля, когда мы были уже одни, Алан, картинно схватившись за голову, простонал:
- Дала нам жару старушенция…
Глава двенадцатая
Комната поплыла в солнечных снопах, врывающихся в окна и сонно играющих мириадами пылинок. Дом будто оторвало от земли и плавно понесло в открытое пространство. Или это от дурного предчувствия закружилась у меня голова? Кровь, взбесившись, исступленно билась в висках, затылке, вызывая нервозный озноб во всем теле. Руки, ноги одеревенели. Я ждал развязки. И не только я. Тетя Мария замерла, прикрыв веки и зажав меж пальцев дымящуюся сигарету. Мать тревожно ловила мой взгляд, но я старательно отводил его в сторону. Жуткая тишина, воцарившаяся в комнате после того, как Эльза шаловливо заявила: "Я есть немка", давила на плечи, не позволяя выпрямиться… Все мы понимали: вот-вот напряженное безмолвие должно разрядиться взрывом… И он крался по-кошачьи мелко, на согнутых лапах, чтоб в следующее мгновение сделать коварный, точный прыжок.
- Эльза - немка… - ошеломлено повторила мать и в забытьи спросила: - Неужто жива осталась?
Эльза, взглянув на побледневшую мать, спросила меня:
- О ком она?
Я в замешательстве отвернулся.
- О ком? Да о той Эльзе, - горько усмехнулась Мария, - у которой были красивые сумочки, абажуры, портмоне, чемоданчики из… из кожи людей… Слышала о такой тезке?
Эльза, поняв наконец, о ком речь, схватилась за мой рукав и пролепетала:
- Она… Она…
- И ты тоже Эльза? - переспросила ее мать. - И… немка? - беспомощно обернувшись к подруге, она еще пыталась держаться: - Очень красивая. Видная… - но, чувствуя, что не совладает с собой, выбежала на кухню.
- Она ненавидит немцев? - растерянно спросила Эльза и, не получив ответа, произнесла тихо, точно рассуждая сама с собой: - Разве можно ненавидеть целую нацию? Это неправильно…
- А это правильно? - Мария резко приподняла подушку на диване, вытащила из-под нее мешочек и положила на стол, затем достала второй, третий, четвертый… - А это? Это?
- Что там? - Эльза удивленно уставилась на мешочки.
Мария развязала мешочек, высыпала содержимое на стол, взяла в руки сухарь.
- Хлеб? Сухой хлеб? - уточнила Эльза.
- Сухарь, - подтвердил я.
- Зачем?
- Мне было лет на пять меньше, чем сейчас тебе. А ей, - Мария кивнула на дверь, ведущую в кухню: - ей еще меньше, - семнадцать. Я любила. У меня был сын… - голос ее задрожал, и, уронив голову на ладони, она зарыдала.
Нет, я больше не вынесу эту пытку. Ничего, ничего не хочу, только увести отсюда Эльзу. Схватив за руку, я потянул девушку к двери, но она не сдвинулась с места.
- Подожди, Олег, нехорошо убегать, когда им так плохо, подожди.
Мария подняла на нас заплаканные глаза и прошептала:
- Крошку… Совсем еще крошку, двухлетнего, сожгли… В топке сожгли. Эти изверги…
Эльза внимательно слушала ее, только подрагивающие губы выдавали ее волнение.
- Перед тобой не я, не Мария Сурко! Только тень от нее. Мне было восемнадцать, когда я попала туда. А в двадцать два меня вынесли оттуда. На руках вынесли, ноги мои не ходили. С тех пор я не живу. Не умираю, но и не живу. Перед глазами днем и ночью только это… А знаешь, что такое голод, страшный голод? Когда в голове, в глазах, в кишках, в дрожащих пальцах - всюду одна мольба: кусочек сухаря… И вместо сухаря бесконечные крики: "Шнель! Бистро!" и удары, удары, удары! А жажда? Кто, кто ответит за то, что у меня отняли сына, молодость, всю жизнь?
- Но я… я… не я виноват, - чуть не плача, пролепетала Эльза. - Я люблю Олега…
- Глупости! - махнула рукой Мария. - Ты будешь жить в доме, где под подушкой всегда сухари, а в посуде, даже самой мелкой, вода, вода?..
Эльза молчала.
Мария понимающе усмехнулась:
- Молчишь? - и тихо сказала: - Серафиме будет очень плохо. Ей уже плохо… - и, забеспокоившись, позвала: - Серафима! - не получив ответа, поспешно ушла на кухню.
Эльза, опустив голову, мяла сухарь дрожащими пальцами.
- Почему… почему ты не сказал мне?
- Думаешь, легко сказать такое про мать? - отвернулся я.
- Я понимаю, что такое война. Но это… Это страшно. Но меня тогда не было! - воскликнула Эльза, будто именно ее обвиняют в той трагедии. - Я родилась после войны! И фашистов нет, их судили, посадили в тюрьму, расстреляли!
Теперь она уставилась на меня, и столько было в этом взгляде любви, страха, мольбы о помощи, что на миг показалось - еще можно исправить случившееся, у меня хватит сил удержать счастье - жизнь не может быть такой жестокой…
- Когда мать возвратилась оттуда, было куда хуже, - горячо стал убеждать я. - Не только водой и сухарями, - солью, сахаром, спичками запасались.
- Я хочу быть с тобой… - Эльза не слушала меня, вся ушла в себя.
Войдя в комнату, Мария услышала ее слова, нахмурилась.
- Олежек, пойди к матери. Плохо ей. Очень…
Я метнулся на кухню, обнял мать, прижал ее голову к себе.
Из комнаты донесся голос Марии:
- У Серафимы кроме Олега никого нет. У него сложный выбор: мать или ты. И какое бы решение он ни принял - он будет страдать…
- Я понимаю это, - отозвалась Эльза. - Мы пошли не по той тропинке. В жизни много дорог, а рок повел нас по этой. И мы встретились. Зачем? Чтоб страдать?
Мать перестала всхлипывать, отодвинулась от меня, кончиком платка провела по одному глазу, другому, жестом попросила оставить ее одну…
Каждое свидание с Эльзой открывало для меня новую грань в ее характере. И я озадаченно ломал голову, какая же она, истинная Эльза? Она была то высокомерна, как в день нашего знакомства, то иронично-насмешлива, то сердита, а то вдруг безрассудно отдавалась ласкам, горячая и податливая, в беспамятстве шептала бессвязные, нежные признания и затихала, прижавшись ко мне, слабая и беззащитная… Сейчас она была пугающе незнакомой.
Увидев меня, Эльза кулаками вытерла покрасневшие глаза, надменно выпрямилась:
- Пора сказать тебе второй сюрприз…
Я невольно съежился в предчувствии еще одного удара судьбы. Но то, что я услышал, было так чудовищно и безжалостно, что я едва устоял на ногах. Прищурив глаза, Эльза выпалила:
- Я тебя не люблю!
Я отшатнулся, как от удара, в отчаянии покачал головой:
- Не-ет, неправда…
- Я не люблю тебя! - зло повторила она и, приблизившись вплотную ко мне, глядя прямо в глаза, прошипела: - У меня там в Мюнхене есть жених. Я тебе сегодня сказать хотела, что мне надо ехать туда. Это потому, что он требует…
- Ты чудовище…
- Как и та Эльза? - с непонятной жестокостью бросила она.
- Ты… Ты… Знаешь, как говорят про таких, как ты?
- Я знаю то слово, что ты хочешь сказать. Стерва, да?
Все поплыло у меня перед глазами, закачалось, в какой-то миг жизнь показалась взбесившимся драконом, жалящим и отвратительным.
- Уходи! - прошептал я. - Уходи!
… Я торопливо карабкался в горы, взбирался к вершине не по проложенной тропинке, а напрямик, по осыпающимся под ногами камням. Куда? Зачем? Об этом я не думал. Мне надо было что-то сделать, предпринять, чтоб накопившаяся во мне нервная энергия не разорвала меня. Я не желал никого видеть, не хотел ни с кем разговаривать. Пришел в себя, когда оказался у пещеры…