Свесив ноги в обрыв, я отрешенно глядел на раскинувшийся внизу аул, мелькающие фигуры жителей, которые, ежась под лучами свирепствующего солнца, спешно одолевали пространство до хадзара, чтобы нырнуть в приземистую дверь. Подавленный свалившимся на меня новым горем, я ни о чем не думал, ничего не вспоминал. Мозг помимо воли фиксировал: волкодав дяди Заура пролез под изгородь и скрылся в зарослях соседского огорода, из ворот двора Кетоевых выехал на синем, изрядно потрепанном "Жигуленке" неряха Кирилл; во дворе петух Махадаг испуганно закукарекал, и куры в панике бросились кто куда: под навес, крыльцо, полуразвалившуюся телегу, которая многие годы, по крайней мере, сколько я помню себя, валялась возле забора… Глаза мои машинально порыскали по испепеленному летним зноем небу - в самом деле, над аулом парил, поблескивая длинными крыльями, коршун. Солнце склонилось к горе и стало медленно уплывать, напоследок обжигая ущелье красно-оранжевым маревом. Тени от гор, точно щупальца огромного осьминога, грозно шевелясь, упрямо, неотступно ползли вперед, заглатывая деревья, камни, дома, сараи, башни, пока все ущелье не утонуло в густой темени. Где-то исступленно залаяла собака, но от грозного окрика хозяина трусливо заскулила и, нырнув в конуру, умолкла. Все кругом затихло и уснуло. Только бурная река усилила свой рокот, словно желая устрашить кого-то неведомого, недоброго, под покровом ночи крадущегося к аулу…
Я неделю не видел Эльзу, не знал, уехала она или нет, но на всякий случай старательно обходил все места, и, конечно же пруд, где мог ее встретить. С утра спешил на стройку, приходя к началу рабочего дня впритык, минута ц минуту. Вечером сразу же отправлялся домой, ужинал и ложился на неразобранную кровать лицом к стене. Я слышал, как мать осторожно заглядывала в комнату, шлепанцы мягко приближались, - я закрывал глаза… Потом мать шушукалась за дверью с Марией. Шепот матери был едва слышен, а Мария, наоборот, повышала голос, зная наверняка, что я не сплю…
- … Ты с ним не цацкайся, - зло выговаривала она матери, которая пыталась остановить поток жестоких, ранящих мою душу слов. - Подумаешь! Не той увлекся, и все!
Мать пыталась отвлечь меня от сумрачных мыслей.
- Сегодня по телевидению комедия, - говорила она за ужином: - Включить? - голос ее звучал заискивающе…
Я видел, что ее муки не слабее моих. Порой мне до слез становилось жаль матери. Так и хотелось прижаться к ней и, как в детстве, расплакаться на груди, почувствовать ее шершавые руки с опухшими от дойки пальцами, ласково гладящие меня по голове. Но я - как жестоки бываем мы, сыновья! - сурово хмурил брови, бросал в раздражении на тарелку нож и вилку и молча удалялся в свою комнату.
Мне казалось, что еще неделя… другая, и облик Эльзы перестанет меня преследовать. Но… Я обдумывал каждую фразу, произнесенную Эльзой в тот злосчастный день, и все отчетливее понимал, что она обманула меня, нарочно вызывала у меня ненависть к себе, чтоб прощание было легче… И, представляя себе, чего это стоило Эльзе, я маялся, ругал себя за слепоту, за несправедливые слова.
Звуки музыки доносились из поселка. Это к строителям тоннеля прибыли шефы из Алагира - эстрадный оркестр районного Дома культуры. И концерт, как всегда, завершался танцами. Я лежал, повернувшись к стене, слушал музыку, и… не хотел жить. Вообще ничего не хотел - ни есть, ни пить, ни дышать.
В гостиной рядом сидели на диване Мария и мать. Говорили они почти шепотом, но я все слышал.
- … Шальная я эти дни, - призналась мать. - Все думаю, думаю…
- И зря! - отрезала Мария. - Чего думать-то? Попечалится твой сынок малость, да и забудет все. Вот нас с тобой жалко, мы ведь бабы вроде ничего, а? Крепкие. Нам бы мужиков справных, по дюжине детей родили бы.
- Может быть, - согласилась мать. - У моей матери девять душ было. Но ничего. Я свой корень оставлю, - упрямо произнесла мать. - Через Олежку.
- Сколько корней бы мы по земле пустили! - мечтательно произнесла Мария. - Обокрала нас война, обокрала…
Опять! Все об одном и том же! Мне стало невмоготу их слушать. Я вскочил и, нарочно громко стуча ботинками, пошел к двери.
… Два ряда поставленных вплотную друг к другу барачных сборных домиков тянулись к горному массиву и упирались в расположенный у его подножья вагончик, в котором размещалась контора стройучастка. Асфальтированный пятачок между ними, освещенный светом фар трех самосвалов, и стал на время танцевальной площадкой, на которой извивались пары.
Я пришел просто поглазеть на них, но Лена-учетчица вытащила меня в круг. Я еле двигал ногами и, дождавшись конца танца, отвел Лену к девушкам, столпившимся у конторы. Под деревом, застывшим у барака в гордом одиночестве, мелькнули две тени. Так и есть: они! Мать и тетя Мария, конечно же, пришли следом. Представляю, как они обрадовались, увидев меня танцующим с Леной… Я чертыхнулся и направился к тропинке, ведущей к аулу. Не знаю, так ли уж развита у меня интуиция, но меня вдруг точно толкнули, - я резко повернулся и увидел… Эльзу. Не уехала! Она танцевала с высоким и широкоплечим парнем в кожаной куртке. Сердце у меня тревожно забилось. Я ухватил за руку закапризничавшую было Лену, увлек ее на пятачок с покачивающимися парами…
Так и танцевали рядом: я с Леной, а Эльза с парнем в куртке, и делали вид, что увлечены мелодией и беседой с партнером. Один танец, второй, третий…
Я увидел, как парень в кожанке - и откуда он взялся?! - наклонившись, с улыбкой, показавшейся мне слащаво-гаденькой, что-то шепчет Эльзе на ухо… Меня будто жгучей крапивой полоснули.
Дальнейшее я помню смутно: как отпустил Лену, выбежал из круга… Переход от состояния осознанных действий к совершенно неконтролируемым произошел мгновенно, в доли секунды.
Потом друзья уверяли, что я точно знал, что делаю, куда и зачем бегу.
Трех-четырех порывистых прыжков мне хватило, чтобы добраться до самосвала, - и выбрал-то я самый удобный, тот, что стоял посредине. Миг - и я в кабине. Ладонь моя ткнулась в панель управления - ключ зажигания оказался на месте! МАЗ легко рванул с места. Не назад, как ожидала толпа, а с визгом и грохотом вперед - прямо на людей… Девушки завизжали, все бросились врассыпную.
Машина влетела на пятачок, сделала крутой поворот. Послышался сильный удар, скрежет, и вагончик-контора, скособочившись, вяло, нехотя опрокинулся…
Вокруг закричали, заматюкались:
- Сумасшедший!
- Куда?!
- Стой, балбес!
А вот и она. Я резко затормозил. Кузов дернулся вверх, потом, точно споткнувшись, сел на место и опять клюнул носом. Дверца распахнулась. Я спрыгнул на землю, оттолкнул в сторону парня в куртке. Подхватив Эльзу на руки, я устремился к самосвалу.
Взревел на полных оборотах мотор, и мощный МАЗ, оглушая ущелье грозным урчанием, помчался, громыхая, в сторону гор…
Это была удивительная ночь. Казалось, на свете остались лишь мы вдвоем. Ласковая ночь укрыла нас черной ворсистой буркой. Горы верными телохранителями оберегали наш покой. Тесно прижавшись друг к другу, мы сидели молча. Ветерок нежно обволакивал наши пылающие лица. Блаженство длилось, казалось, целую вечность, и нам хотелось, чтобы конца-края не было этой ночи. Нашей ночи!
- Светает, - прошептала Эльза. - Я давно не видела, как поднимается солнце.
- Здесь оно из-за гор выползает, - сказал я. - Покажется вон там.
Я поцеловал ее, и вновь моя душа взмыла на волнах волшебной мелодии ввысь, туда, где смутно угадывались облака, как раскрывшиеся крылья, принявшие нас в свое призрачное, сказочное царство. И мы с замиранием сердца погружались в него целиком, без остатка…
- Тебя искать будет мама, - вздохнула внезапно Эльза, и пронзительная боль порывом холодного ветра проскользнула под ночь-бурку, окунув меня в омут терзаний.
- Не надо, - взмолился я. - Давай ни о чем не думать. Эта ночь наша. Твоя и моя! Пусть завтра сюда придет много-много людей, но сегодня все здесь только наше!
- Уже светает, - повторила Эльза, глядя широко открытыми глазами на чуть вырисовывающиеся вершины гор. - Уже скоро утро! Да?
- Нет, нет, еще ночь! - успокоил я ее. - Закрой глаза. Вот так… И не открывай, - ночь будет вечной.
В предрассветной мгле ее профиль смутно угадывался. До боли невыносима была мысль, что с приходом дня мы должны будем расстаться. И ничто не может предотвратить это. От бессилия я почувствовал себя жалким и презренным.
Но мне надо было отвлечь ее от мрачных мыслей, во что бы то ни стало отвлечь, и я показал в сторону сторожевой башни.
- Эту башню тоже снесут строители.
- Дикий мысль, - ужаснулась она. - Это есть исторический памятник. Это ценный свидетельство старины…
Чудачка! Она и в эту минуту, когда рушится ее судьба, готова драться за каменное изваяние! И странно, вместо недоумения я чувствовал нежность. Она мне нравилась именно такой, - человеком, которому до всего есть дело. Я готов был вместе с ней драться за эту башню, отстаивать ее право на существование, - лишь бы Эльза была рядом!..
- Путь из прошлого в будущее лежит… - начал я.
- … через мост настоящего, - закончила она.
- Выходит, все, что человек получил из прошлого, он должен передать в будущее?
- Очень правильная мысль. Это мой влияние… - в ее голосе прозвучали торжествующие нотки. - Молодой человек быстро делает успех в археологии. Очень способный ученик!
- Он даже перегнать твой профессор, - горько пошутил я.
- О-о, это следует доказать.
- Пожалуйста. Будущему поколению мы должны передать не только то хорошее, что сохранила история. Мы не должны утаивать и то плохое, что было… Человечество должно знать все!
- Ты сам нашел такую мысль?
- Да нет. Тетя Маша. Но я согласен с ней, - и шутливо добавил: - Твой профессор должен брать уроки у тети Маши. В споре она заткнет его за пояс.
Но Эльза не приняла мой тон. Высвободившись из моих объятий и стараясь в темноте рассмотреть мои глаза-, она убежденно сказала:
- Когда тетя Маша так говорила, она, Олежка, думала о нас с тобой.
Солнце еще не взошло, а ночь уже уплывала, оставляя нам только отчаяние и боль, которые теперь - после нескольких часов неземного счастья - терзали с удвоенной силой.
- Почему ты так решила? - пробормотал я.
- Потому что она еще что-то сказала…
Пораженный проницательностью Эльзы, я не стал хитрить.
- Действительно, сказала: зло тянет за собой зло. Оно родилось тогда, когда нас еще не было на свете. И простить прошлое нельзя, и не простить… нельзя. Тетя Маша сама жертва истории. Мама моя - жертва истории. И я - жертва истории. Вот теперь и ты - жертва истории. Значит, мы со злом в одной цепи. Поженись мы, ведь и наши дети будут жертвами истории. И для них готовы звенья цепи… Не выбив звена из этой цепочки зла. не найти выхода.
- Тетя Маша хотела сказать: чтобы зло не перешло в будущее, разорвать цепочку должны мы с тобой? Чтоб задобрить Бога? Как это делали твои и мои предки - скифы и готы. Во имя будущих поколений… Но это совсем не верный логический заключение. Если мы не вместе, значит, зло продолжается. Когда вместе, - вот тогда цепочка разрывается…
Ох, как мне хотелось верить в это. Но в ее рассуждениях было одно слабое место: она не брала в расчет еще одного человека… И я спросил:
- А что будет с моей матерью? Она не забыла перенесенных мук!
- А что будет с нами? - тотчас отозвалась Эльза.
- Я не смогу жить без тебя.
- Что же нам делать? - беспомощно шептала она. - Почему именно мы должны прервать эту цепь страданий? Почему мы? - вновь повторила она, точно заклинание. - Неужели до нас это никто не мог сделать?
- Могли. Например, моя мать, не роди она меня.
Она ужаснулась от этой мысли.
- Как? Чтобы ты не родился?! А что было бы со мной?
Аул просыпался. По дороге, гордо вытянув хвост, семенила овчарка, по-хозяйски принюхиваясь к столбам, деревьям, валунам. Молодая невестка Гагаевых спускалась к реке с ведрами. Петухи затеяли многоголосую перекличку.
Вся природа была пронизана покоем, ничто не нарушало векового уклада. И только мне в ней не было места. В душе бушевала буря, которую слова Эльзы только усилили. Знала бы она, как часто я жалел, что родился. Представляет ли Эльза себе, что значит быть сыном матери с изломанной душой? Какие пытки испытываешь, видя ее муки и зная, что ни я, ни кто другой не в состоянии ей помочь? А теперь к этой боли добавилась еще одна - от предчувствия разлуки с Эльзой. Я ощутил натиск такого отчаяния, что готов был взвыть…
Что произошло дальше, помнится смутно. То ли бессонная ночь сказалась, то ли нервы сдали. А, может, виноват камушек, который выскользнул из-под ног, прошелестел по крутому скату обрыва и, кувыркнувшись, полетел вниз. Я следил за ним, и в голове вспышкой мелькнула мысль: как легко лететь, что бы ни ждало внизу: озеро, скалы или развалины башни. Не знаю, может быть, я просто хотел посмотреть, как всплеснулась вода, принимая камень и мягко опустив его на дно, но я подался вперед, и так захотелось враз покончить с муками, терзавшими меня, убежать от натиска безысходной тоски…
Я закрыл глаза и, качнувшись, взмахнул руками.
Эльза среагировала мгновенно, вцепившись в меня мертвой хваткой. И откуда у нее, хрупкой и худощавой, силы взялись? Она повисла на мне, опрокинула на спину.
В ее нависших надо мной, расширившихся зрачках, освещенных первыми лучами солнца, я увидел себя. Взгляд ее не ласкал, не обволакивал меня любовью - это все куда-то испарилось. В ее глазах было недоумение, смятение, страх. Не тот, что навещает человека при неожиданно выскочившей из кустов кошки или при крике "пожар!" а тяжелый, животный страх, когда кровь стынет в жилах…
- Ты что? Что ты задумал? - задыхаясь, она с трудом выговаривала слова. - Не-ет! Это не выход, Олежек!
- Отпусти… - попросил я.
По моему обессилевшему виду она поняла, что я больше не попытаюсь сделать безумный прыжок и, ослабив хватку, села рядом, обняв свои колени.
- Ты должен жить, Олег, жить! - неожиданно спокойным голосом произнесла Эльза. - Для своей мамы. И… для меня.
Я повернулся к ней, но она не дала мне вымолвить и слова.
- Я все продумала, Олег, - сказала она. - Нельзя выбирать: я или мама. У нас не будет счастья. Я должна уехать в Мюнхен. И не спорь, Олег, так будет лучше.
… Я лежал на своем диване, лицом к стене и маялся, то впадая в зыбкий и тревожный сон, то тараща глаза на узорчатые обои. В душе было пусто и омерзительно.
… В ту ночь мне снился Валентин Петрович.
"Забыл, чему я тебя учил, малыш. Забыл… Забыл… Забыл…" - укорял он меня, и ушам стало больно от многоголосого эха. Я проснулся, приподнялся в постели, уставился на посветлевшее окно и лихорадочно стал соображать: на что же намекал Валентин Петрович, почему яснее не высказался? Ведь ничего, ничего я не забыл, все помню. Но сейчас я не в себе, моя голова занята только мыслями об Эльзе. Да, Эльза… Она должна остаться здесь. Остаться со мной. Только так!
Я быстро оделся и выскочил на дорогу.
… Старая Езетхан улыбнулась ясной и одновременно коварной улыбкой.
- Как ни рано ты заявился, - сказала она, шепелявя беззубым ртом, - но все же поздно: уехала твоя красавица. Да, дорогой, да, еще вчера, на попутной машине. Плакала, бедняжка. Обидел, наверно, ты ее.
Уехала… Опоздал… Езетхан все говорила и говорила, но я уже не воспринимал ее слова. В голове вертелась только одна мысль - уехала… уехала…
Глава тринадцатая
Шумная толпа людей, со значками и флажками с эмблемой "Унита", мгновенно окружила автобус, и каждый из танцоров, показавшийся в дверях, попадал в крепкие объятия. Нам пожимали руки сотни людей, нас весело приветствовали, дружески хлопали по плечу. Мы тоже жестикулировали, смеялись просто так, потому что нам было хорошо среди них и потому что смеялось…
Потом мы сидели с итальянцами под навесом за длинными столами, и у нас не было тамады, не у кого было просить слова. Просто каждый, кому было что сказать, вставал и поднимал тост. Их было сотни, этих тостов, и все о дружбе, о мире, о необходимости почаще встречаться, о счастье, личном и для обоих народов.
Между мной и Асланом Георгиевичем сидели хрупкая симпатичная итальянка и ее чернобровый малыш лет четырех. Она наклонялась то к министру, то в мою сторону и, улыбаясь, что-то говорила. К кружке пива, которая стояла перед ней, она так и не притронулась. Официанты бегом разносили непременные спагетти. Мелькнув в воздухе, тарелки оказались и перед нами. Малыш схватил со стола вилку и нетерпеливо воткнул ее в спагетти. Итальянка, увидев, что мы заметили, с какой жадностью ест сын, покраснела: наклонившись к мальчугану, она что-то быстро зашептала ему на ухо. Малыш зыркнул глазами на Аслана Георгиевича, потом на меня, но рука его все так же энергично орудовала вилкой. Аслан Георгиевич рассмеялся:
- Мужчина!
У нее, видно, отлегло на душе, и, поискав глазами кого-то в толпе, она показала на невысокого итальянца, носившегося с кружками пива в руках между кухней и столами:
- Марито.
- А, муж, - понял Аслан Георгиевич и кивнул на малыша: - Копия отца.
Итальянка позвала мужа:
- Джузеппе! Джузеппе! - и энергично замахала ему рукой.
Джузеппе подбежал, поцеловал ее в щеку, потрепал чуб сына и, схватив стоящую перед женой кружку с пивом, чокнулся с Асланом Георгиевичем, со мной, громко провозгласил:
- Виват, совьет! - сделал два-три глотка и, беспомощно разведя руками, - мол, с вами хорошо, но… - убежал.
Через некоторое время он опять возник возле нас и, кивнув на сына, объявил гордо:
- Иван!
Малыш на секунду поднял на нас большие озорные глаза и вновь уткнулся в тарелку. Джузеппе еще что-то говорил, но мы, конечно, ничего не поняли, и Аслан Георгиевич подозвал Виктора.
- Он говорит, что ни разу не бывал в вашей стране, но сына назвал Иваном, - объяснил тот.
- Ну-ка скажи, в честь кого тебя так назвали? - спросил Джузеппе сына.
Не переставая жевать, сын гордо прокричал:
- Руссо!
- О!? - воскликнул довольный отец и вновь побежал разносить пиво.
Теперь Виктора подозвала и его жена, попросила перевести ее слова:
- Мы очень хотим, чтобы наш сын жил лучше нас, - глаза итальянки подернулись слезой. - Но поступаем не так, как те родители, что стремятся разбогатеть и оставить сыну наследство. Мы делаем все, чтоб в нашу страну пришла такая жизнь, когда у всех будет достаток. Все, что имеем, отдаем ради этого… Вы заметили, как мой сын жадно набросился на спагетти? Он сегодня еще ничего не ел, потому что у нас ничего не было. И в кармане - ничего… Я вам открою секрет. Только не говорите мужу. Он обслуживает конвейер на автомобильном заводе. Это очень тяжело. Как-то пришел и говорит: "Рози, я половину зарплаты буду вносить в кассу партии". Я не возражала, понимала, что партии нужны средства для борьбы за лучшую жизнь.
Рози улыбнулась, замолчала и продолжила:
- Теперь на жизнь нам остаются крохи. Денег хватает только на полмесяца, затем наступают дни, когда в доме не бывает ничего съестного. Я пытаюсь найти работу, но везде - безработица. Кто возьмет женщину, да еще с ребенком? Выручают друзья, приглашают нас к себе, угощают обедом. Они хорошие. Делают вид, будто не для обеда пригласили нас. А мы делаем вид, что не догадываемся, почему они нас зовут…