В Сибири любят это слово. Вся хитрость в том, каким тоном, вернее, каким оттенком тона сказать "ну". Можно сказать это междометие длинно, растягивая гласную, будто раздумывая, как некогда раздумывал Людовик Четырнадцатый - на плаху или помиловать. Можно повторить "ну" несколько раз подряд, и тогда французский король сам окажется в положении пленника. Можно сказать с вопросом, раздражением, милым безразличием, странным удивлением, с грустью, улыбкой, тоской и тревогой, укором и заботой, с радостной злобой и угрюмым сочувствием. И всегда у этого короткого "ну" получится совершенно различный смысл.
Веня сказал "ну" резко, словно откинул штык на винтовку и приготовился броситься в атаку.
Оба молчали и смотрели друг на друга. В глазах у Фисенко была ненависть, в глазах Вени - откровенная насмешка. Но у Вени прилив несдержанной ярости прошёл скорее, и он спокойно сказал:
- В вашем возрасте я буду толковать на трёх иностранных языках, а вы по-русски ещё говорить не научились. - Он повернулся к Сёмке: - Как ты думаешь, если ему второй флюс поставить, люди скажут спасибо?
Сёмке терять было нечего. Он согласился:
- Скажут.
И мрачный Веня сделал ещё один шаг к Фисенко, но кулаки его уже разжались. Ему было просто любопытно и интересно - струсит Фисенко или нет? Если убежит, значит, ломаный грош ему цена в базарный день.
Фисенко очень хотелось убежать: ему не хотелось ввязываться в драку, которая не сулила ничего хорошего, потому что у них в посёлке не было милиции. Фисенко возмущался больше всех - как это не будет милиции? Здесь скоро вырастет большой город химии, и беспорядки разные будут. Но комсомольский штаб решил: с кем нужно, справимся сами. Их новый город будет без милиции - и никаких гвоздей!
Фисенко посмотрел на Веню, на его широкие плечи и на всякий случай сделал шаг назад с безразличным, но растерянным видом. Попробуй справься с таким вот бугаём. Накостыляет по первое число. В посёлке не было ещё ни одной драки. Это будет первая, и ему в этой драке не поздоровится. Впервые в жизни Фисенко растерялся.
- Поговори у меня, - сказал он. - Езжайте на склад… Выучатся, понимаешь, и ничего святого у них нет… - Бормоча себе под нос, Фисенко пошёл прочь.
Он уходил не от драки. Чёрт с ней, с этой дракой. Он уже забыл о ней. Он уходил от своего позора. Первый раз в жизни сопливый мальчишка стал учить его жить. Его - Фисенко. Выходит, баллон его спустил, раз он не поставил на место этого сопляка. И покричать для порядку уж нельзя. Какой может быть порядок без крика?
Вообще моя жисть колесом пошла, думал Фисенко, и никак не пойму, куда это колесо прикатится. Вчерась извещение прислали явиться в субботу на молодёжный суд. Вот сопляки! Я никуда не пойду, ясное дело, и сегодня же вечером порву эту дурацкую повестку. Да и не повестка вовсе! Придумали тоже - пригласительный билет. Ничего себе - приглашение. В суд. И за что, спрашивается, меня судить собрались? Глупости всё. За решётку на окне. Нельзя, видите ли, мне и решётку поставить. Скажите - новый город строим. А у меня в комнате телевизор, а самого цельный день дома нет. Дай бог, в девять прихожу. Всё бегаю, мотаюсь, задрав хвост, как собака. А для кого? Всё для них же. Решётка - моё личное дело. Или вправду мне баллоны накачивать заново надо?
Разные города строил Фисенко за свою жизнь. И разные комбинаты и заводы. Но такого ещё не строил. Химия - это всё хорошо, правильно и нужно. Но зачем же его, Фисенко, на пятом десятке крутить в разные стороны, как детскую игрушку.
Сёмка с обидой смотрел вслед уходящему Фисенко и сказал Вене с грустью:
- Когда это у него флюс успел распухнуть? От злости, наверное? Несерьёзно выглядит человек, когда у него щека, как дыня, висит. Совсем несолидно. Я же тебе говорил, что мне от него уходить надо.
- А почему тебе уходить? - спросил Веня.
- Он сильнее меня.
Неправильно всё это, думал Веня. Не успел город родиться, а сволочь в нём уже завелась. Конечно, сволочь не пишет у себя на лбу, что она сволочь. Но нет ей места, не должно быть, в новом городе. И люди не имеют права мириться и уходить, как Сёмка. Это всё мура. Мура и есть. Надо закатать рукава - и в драку.
Но вслух Веня сказал другое:
- Не будь дураком, Сёмка. Дураком никогда не поздно стать.
ДЕЛА ДЕЛАЮТСЯ МЕЖДУ ДЕЛАМИ
У склада, длинного одноэтажного деревянного помещения, куда уже начали завозить импортное оборудование для пуска комбината и где эти сложнейшие агрегаты, раскрашенные в ярко-красный и синий цвета, стояли под самодельными зонтиками из брезента, несколько рабочих в спецовках разгружали Венину машину.
И когда они сняли последний тяжёлый ящик с электродами, закурили чёрные индийские сигареты (столичное снабжение было налицо) и, переговариваясь, ушли к машине в новеньких брезентовых рукавицах, подошёл Сёмка.
Он оглянулся несколько раз по сторонам и, когда убедился, что кругом нет ни души, осторожно забрался в кабину "ЗИЛа".
В кабине Сёмка вытащил из-под трубы пустой пакет Гуревича и достал из него зелёную флягу.
Потом он извлёк из-за пазухи бутылку "Питьевого спирта" и перелил спирт во флягу.
Бутылку спирта Сёмка купил в ларьке у тёти Маруси, которая торговала люстрами, охотничьими ружьями, одеждой, детскими игрушками, модными зонтиками на тонких ручках и полным набором всех винно-водочных изделий, кроме водки.
Затем Сёмка положил в пакет белый хлеб, масло, десяток пирожков с мясом, сыр и колбасу.
Всю провизию он приобрёл в другом ларьке, где торговала Зоя, тёти Марусина дочка. Она держала в своих руках монополию на продтовары, гастрономию и водку. Зоя закончила в Иркутске школу торгового ученичества и приехала к ним по комсомольской путёвке. Вот уже полгода, как по настоянию штаба она перевела свой ларёк на полное самообслуживание. В первый месяц у неё была большая недостача, и Зоя всю неделю ходила с заплаканными глазами. Но, очевидно, произошла какая-то ошибка, потому что после этого случая всё в ларьке было в порядке. Приходили, брали, что нужно, и платили Зойке деньги, а если её не было в магазине, заносили на следующий день. Все были довольны, и больше всех Зойка. Её ларёк работал без перерыва на обед, но сама Зойка уходила обедать в столовую. А потом она ввела новую моду: стала закрывать ларёк не в пять часов вечера, а в одиннадцать, а сама уходила домой или в клуб на танцы. Тётя Маруся всё кричала на неё, что её отдадут под суд, и сама дежурила в ларьке. Но потом ей надоело, потому что всё было хорошо, и она махнула рукой на дочку. Ребятам это пришлось по душе, и все предпочитали ходить в ларёк после пяти часов. Когда приехал ревизор, он закатил Зойке потрясающий скандал и ходил жаловаться на неё в партком комбината. Два дня ларёк был закрыт на учёт. Ревизия прошла успешно. Никто из ребят не видел ревизора, но сочли, что он бюрократ и зануда. На третий день ларёк снова работал до одиннадцати. А ревизор, которого никто не видел и который ходил жаловаться в партком, написал про Зойку в областную газету. Хвалил её сдержанно, по-стариковски. Фамилия ревизора, стоявшая в конце статьи, понравилась ребятам - Царёв. В штабе решили написать ему письмо, но закрутились и о письме забыли.
Сёмка взвесил в руках пакет, набитый продуктами, облегчённо вздохнул и выбрался из кабины.
Подошёл Фисенко. Он обошёл вокруг машины, ударил кирзовым сапогом по заднему скату и подошёл к Сёмке.
- Ты говорил, что твой приятель в город едет. Верно? - спросил он.
Сёмка ничего не ответил - не позволяло самолюбие. Он уселся на подножку машины, а Фисенко встал рядом.
- Что молчишь, как бревно?
Сёмка набрался храбрости и поднял глаза на начальника участка:
- Ты не кричи на меня. Сегодня я взял отгул за воскресенье. А в воскресенье никто не имеет права орать на меня. Это точно! - Он положил ногу на ногу, приняв независимый и оскорблённый вид, и радостно закончил: - А он в дирекции. Ты теперь попляшешь у нас, Фисенко, и учебник русского языка выучишь.
Сёмка замолчал. Но ему показалось, что Фисенко совсем не испугался, и он с чистой совестью приврал:
- Ты знаешь, кто он - Венька? Депутат!
Какой депутат, он не стал объяснять. Депутаты разные бывают. А Венька похож на депутата: солидный парень, серьёзный. Как он Фисенко отделал. Красота! Венька всё может.
Но Фисенко пропустил мимо ушей грозные Сёмкины слова. Таких слов на своём веку он знаете сколько слышал? И жаловались на него сто тысяч раз, и ругали его на парткомах, и писали на него повыше, и к депутатам вызывали, так что этим его не возьмёшь. Фисенко спокоен - его участок лучший во всём управлении. Сто сорок восемь процентов! Сам директор к нему за советом приходит. Фисенко здесь вроде этого самого Нерона в Риме. Если бы его не было, этих сорока восьми процентов тоже не было. А нынче такое время, что сто процентов каждый даёт. Сто процентов - это мелочь, вроде нижнего белья.
- Дай-ка закурить, - попросил Фисенко.
- А я уже бросил, - торопливо сказал Семён. Он врал без злого умысла и поэтому не краснел. - Папиросы - это яд. А мне всякого яда и без папирос хватает. Сыт по горло.
- Выручишь меня? - неожиданно тихо спросил начальник участка.
Это было что-то совсем новое в репертуаре Фисенко. Но Сёмка твёрдо ответил:
- У меня денег нет. И вообще я в долг никому не даю. Только беру. - И он, довольный собственным остроумием, победно посмотрел на Фисенко.
А начальник участка вздохнул и вытащил из кармана пачку ленинградского "Беломора". Пачка была нераспечатанная, синяя. Он по привычке у всех просил закурить, а своей пачки ему хватало на неделю. Фисенко распечатал пачку папирос, закурил и сказал:
- Не в энтом дело. У меня дело в Таёжном есть.
Под его пристальным взглядом Сёмка поднялся с подножки и смущённо сказал:
- Я ничего не знаю. У меня выходной день.
- Хватит кудахтать. Я тебе по-русски говорю - дело у меня важное. А то, гляди, в энтом месяце твои нарядики так закроются, что шакалом выть будешь.
- А я плевать хотел на твои наряды! - гордо сказал Семён. Он мягко улыбнулся, и от этой тихой улыбки на его лице появилась упрямая складка между брешей - верный к точный признак твёрдых решений. - Я всё равно уйду от тебя, Фисенко. Или ты уйдёшь. Я теперь в чудеса верю. Это точно! И не хочу быть дураком. Дураком стать никогда не поздно.
Люди меняются сразу вдруг, меняются прямо у вас на глазах. Непонятно и непостижимо, как это может произойти. Какие неведомые силы производят в человеке душевный переворот? Смотришь, а человек уже не тот, совсем другой. И это за одну минуту. Но эта минута зреет в нём долго, быть может годами, она прозревает, растёт, набирается веры и ищет выхода. И наконец находит. И человек, который ещё вчера был далёк от вас, как звезда, вдруг становится самым близким другом. А друг - врагом на всю жизнь.
Фисенко прожил большую жизнь. Но он не знал об этом, он мог только догадываться.
Фисенко достал толстый бумажник, открыл его и сказал:
- Я заплачу. - И он протянул Сёмке гладенькую красноватую бумажку. - Хватит?
Он сказал об этом совеем просто, словно покупал у тёти Маруси в ларьке электрический чайник. Для него это была обычная история: не подмажешь - не поедешь, плохо подмажешь - далеко не уедешь, и Фисенко не испытывал никакого стыда, никакого угрызения совести, как не понимал и не испытывал стыда Нерон, сжигая Рим и отравляя свою жену. Да и знал ли об этом Фисенко?
Сёмка взял десятку.
- Это туда. А обратно? - спросил он.
Фисенко протянул ещё десять рублей. Семён взял деньги, посмотрел на них и широко улыбнулся.
О, как он ненавидел сейчас этого человека с распухшей от флюса щекой! Его душила ярость, презрение к Фисенко, который каждый день понукал его, как собаку. С какой бы радостью он плюнул сейчас в его рожу и бросил ему эти деньги!
Но Сёмка не бросил двадцать рублей. Он весело сказал:
- Чудо номер один, - и порвал на глазах своего начальника деньги на мелкие кусочки. - Можешь считать, что ты дал мне взятку. Мне всё равно. Что ты хочешь в Таёжном?
Фисенко сидел молча на подножке машины и тупым взглядом смотрел себе под ноги. У него был вид пойманного пирата, измученного, какого-то занюханного и никому не нужного. Он был похож на больного, который ждёт своей очереди к врачу, но, когда эта очередь подойдёт, ему неизвестно. А может быть, он потерял сантиметр, которым изо дня в день мерил людей, встречавшихся ему на пути? И теперь Фисенко не знал, как быть без этого сантиметра и что делать.
- Мать у меня в Таёжном, - глухо сказал начальник участка и поднялся с подножки. - Во вторник ей стукнет шесть десятков. Заехать надо, поздравить бы. И все дела.
Сёмке нечего было сказать. Ему стало неловко и стыдно перед Фисенко. Хотя почему стыдно? Он сам тут темнил, балда, и в жмурки играл. Теперь двадцать рублей обратно отдать надо. Что же он за обезьяна, этот начальник участка Фисенко? Понять его невозможно.
Сёмка достал портмоне из брюк. Отличное портмоне! Ему ребята подарили к Восьмому марту. У них тогда в первые месяцы, когда здесь стояли две палатки на тридцать человек каждая, не было совсем девчонок. В женский день подарки дарили каждому четвёртому по списку, и Сёмка попал в этот список. Сёмка вытащил из портмоне две десятки и протянул их Фисенко.
Кто-кто, а Фисенко-то никогда бы в жизни не порвал денег. Смеётесь, что ли? Это преступление. Купеческие замашки, блажь нездоровой головы. И жалко, конечно, это же двадцать рублей, а не пятак. И пятак тоже жалко. Но не мог же он опозориться перед таким мальчишкой, который ещё два часа назад дрожал перед ним как осиновый лист.
У Фисенко под сердцем заскрипели все тормоза, и полетели крепкие и ржавые гайки от этих тормозов, но он твёрдой рукой порвал деньги и выругался:
- Что ты здесь шатаешься? Отгул взял? Так и иди отдыхай! Вот взяли моду - болтаться без дела!
Сёмка повернулся и ушёл.
А Фисенко ещё долго стоял у Вениной машины и смотрел на порванные деньги.
Их ведь можно собрать, эти кусочки, думал Фисенко, и наклеить на папиросную бумагу. Конечно, можно. Попросить тётю Марусю и Зойку, и они обменяют деньги где-нибудь в банке. Это же деньги. Как он мог так опростоволоситься? А может, вот так же и сорвать решётку с окна? Провались она пропадом, эта решётка, сдалась она ему.
Фисенко вконец расстроился. Подумать только, столько неприятностей за один день. Он плюнул себе под ноги и пошёл домой. И чем ближе подходил он к дому, тем сильнее охватывало его желание - выдрать к чёртовой бабушке и решётку и оконную раму вместе с ней заодно.
Зря я её вставил, решил Фисенко. Ей-богу, зря. Помру скоро и что же после себя оставлю - решётку? Выдеру её сегодня. И новоселье сыграть надо, да новоселье справить надо! Он давно обещался, да всё зажимал.
МЭР ГОРОДА
В дирекции Веня проболтался целый час, но в город так и не дозвонился, ничего не было слышно.
Сёмка явно наврал, он и не собирался жаловаться. Больно ему надо. Да и какой прок жаловаться на Фисенко? Он и в могиле с флюсом будет. Только флюс у него на самом сердце. Такого ни один врач не вылечит.
Но дозвониться в город ему очень хотелось, он бы поговорил со Штейнбергом об уголках, чтобы потом не тратить без толку время. И тогда Веня отправился искать почту.
Он искал её недолго, она оказалась рядом, за углом.
В маленькой свободной комнате, которая совсем не напоминала почту с привычными барьерами и окошками, как кассы на вокзале, было тепло и уютно.
Здесь было много стульев, расставленных вдоль стен, и два стола. Над одним из них была надпись: "Приём телеграмм". На столе лежала цветная коробка из-под монпансье с мелочью и стопка бланков. Сам пиши - сам плати.
В углу у окна, за которым виднелись цветные кубики деревянных домов, прямо на полу стояла большая ваза, напоминающая грузинский кувшин, сделанный из чёрной керамики. Ваза была классически проста по своей форме. Певучие линия контуров был и очень удачно схвачены художником. Чёрная гамма блестящих и матовых поверхностей, красиво положенные коричнево-красные полосы из поливной глазури делали вазу нарядной и скромной в одно и то же время. В ней стояли две веточки берёзы с желтоватыми листьями, и ваза подчёркивала красоту поздней сибирской осени. Вене почему-то показалось, что две берёзовые ветки - подарок от любимого человека. Но он тут же забыл об этом.
За вторым столом сидела девушка с веснушками и рыжеватым пучком густых тёмных волос, которая чем-то напоминала стройный кувшин. Веснушек у девчонки было много, и Вене захотелось потрогать и пересчитать их. А разве можно сосчитать звёзды в небе?
Девушка с испуганным выражением на лице осторожно поправляла что-то в пишущей машинке, но древний "Ундервуд" не работал.
- Здравствуй, почта! - сказал Веня.
- Я не почта, а Валя, - ответила девушка.
Она повернула голову к Калашникову. Ей было не больше восемнадцати, и печатная машинка годилась ей в бабушки.
- Мне позвонить в город надо, Валя.
- Позвонить? - удивилась девушка.
- Ну.
- А у нас телефона нет.
- Как это так? - удивился Веня. - Сапожник без сапог, конюшня без лошадей.
- У нас телефоны в каждой квартире.
- Всё ясно, - вздохнул Веня и снова оглядел комнату, задержав свой взгляд на керамической вазе. - Я так и думал, что скорее в Англию пешком доберёшься, чем от вас дозвонишься в город.
- А вы пошлите телеграмму или телефонограмму или письмо-телеграмму, - посоветовала девушка.
- Это мне не подходит. Ты одна здесь работаешь?
- Пока одна. - Валентина улыбнулась и посмотрела на Веню. - И за шефа, начальника отделения, и за себя, и за почтальона. А скоро нас будет трое.
Веня покачал головой.
- Бог в трёх лицах: отец, сын и дух святой. Ну и как?
- Плохо, - сказала Валя и принялась за ремонт "Ундервуда". - План не выполняем.
Веня улыбнулся. Он смотрел на её тонкие руки, чуть тронутые загаром, на розовые ногти, на которых заметил белые крапинки. Говорят, это к счастью.
Он взял в руки древний агрегат и потряс его грубо, изо всех сил, даже сморщился от напряжения, словно пытался вытряхнуть из машинки её душу, если она в ней имелась.
- Что вы делаете? - испуганно сказала Валя.
- Я всегда знаю, что делаю.
Веня перевернул машинку и ткнул толстым красным карандашом, который взял со стола, какую-то поржавевшую деталь. Потом он поставил "Ундервуда" на прежнее место и несколько раз ударил по клавишам - машинка заработала.
- Нежность в такой работе - предрассудок. Надо мыслить конструктивно, - сказал Веня. По глазам девушки он понял, что его авторитет был завоёван по-цезарски - пришёл, увидел, победил.
- Что это за игрушка? - спросил он кивнул на ключ, который только что заметил.
Странно, почему Веня не заметил его раньше? Ключ был метра в полтора, сверкающий, отполированный до блеска, как мрамор, лёгкий и красивый. Он висел на стене, как сувенир.
- Это ключ от нашего города, - сказала Валя.
- А почему он здесь?
- Просто так. Сначала ключ ко мне повесили, а потом и должность мэра пожаловали.