Скромничает, подумал Веня, или стесняется меня. Просто так такой ключ не принесут и не доверят. Что она меня, за дурака принимает, что ли? Ключ от города - это как сердце, не каждому в руки его положишь, и не каждый удержит его. В Париже, говорят, тоже есть ключ от города. Он, верно, весь из золота и хранится у мэра под семью печатями, чтобы не украли. А этот вот ключ повесили на почте у девчонки, которая, должно быть, имеет на него прав в десять раз по десять больше, чем парижский мэр.
- И не стыдно тебе с таким ключом план не выполнять?
- По почтовым доходам я выполняю.
- Что это за доходы? - спросил Веня.
- Марки. Марки и открытки хорошо берут. А телеграммы не посылают. Ни в кредит, ни в рассрочку.
- Сейчас праздники на носу, самое время для телеграмм.
- Поздравительные мы давно отправили, две недели назад. Тогда скидка была на пятьдесят процентов. Я обошла весь посёлок, каждую квартиру, - ответила девушка. - А теперь месяц новый и план новый.
- И сколько ты телеграмм приняла в этом месяце? - спросил Веня и посмотрел в глаза девушки.
Глаза Валентины были лучистыми и грустными, в них притаилась задумчивость и волнение, и было в этих глазах много света и глубины, такой глубины моря, в которой хочется искупаться. Что-то переливалось в этих глазах, как переливается под солнцем гладь ключа, вырвавшегося на волю, и ты стоишь на коленях перед ним, и пьёшь из этого бесконечного ключа, и не можешь оторваться, и видишь в чуть дрожащей воде свои глаза.
- Пока ещё ни одной, - вздохнула девушка и опустила глаза.
Она не умела кокетничать, хотя кокетство - врождённое чувство женщины, впитанное с молоком матери.
- Может быть, к вечеру будет одна, - вдруг вспомнила Валентина. - Меня просили в больницу зайти к больному. Приезжий.
Вене не хотелось уходить с почты. Он задержал свой взгляд на ключе и сказал:
- Ты знаешь, сколько у меня друзей? Сколько угодно и ещё шестьдесят четыре человека. И все они умрут, скоропостижно скончаются от апоплексических ударов, если не получат от меня поздравлений к празднику.
Он достал из кармана пачку писем и деньги, которые вручил ему папа Чингис, польскую авторучку и ярко-красную записную книжку, выпущенную "Машприборинторгом", которую Вене подарил зам Гуревича Штейнберг, когда прощался с колонной, переходя работать в управление.
- Что требуется такой великой личности, как мне, Валюта? Шестьдесят четыре марки для авиа и шестьдесят четыре бланка для телеграмм.
Девушка недоверчиво посмотрела на Веню - шутит, что ли? У них в посёлке не было таких шутников - слова как мёд, дела как дёготь, но она была знакома с подобными универсалами в Харькове, откуда приехала на восток.
Но Веня не собирался шутить.
Мне всё равно, где отправлять эти письма и телеграммы, думал он. Конечно, не всё равно. В городе почты всегда план дают. Что им до моих телеграмм? У них и без моих телеграмм работы по горло.
- А переводы ты примешь?
- И переводы можно. Всё можно, - она улыбнулась. И глаза её улыбнулись тоже.
Всё можно, подумал Веня. Звучит, чёрт возьми. Если бы люди всегда говорили только такие слова, тогда бы мир не ссорился, не косился, не дрался и не трещал от пощёчин и оскорблений, не разводился, не судился. Эх, мир. Старый ты дурак, старина мир. Придётся прийти тебе на практику в этот посёлок.
Веня наклеивал разноцветные марки на конверты. Марки были пёстрые, квадратные, красивые. Они составляли целую олимпийскую серию, которая на долгие годы сохранит память о нашей победе в Инсбруке, австралийском городе. И кто знает, может, через полсотни лет какие-то по счёту олимпийские игры будут проходить в этом посёлке Роз, который вырастет в большой город. Он будет стоять среди тайги гордо, как Гавана, и сиять под крыльями стальных птиц, как Москва.
Наклеивая марки, Веня диктовал адреса, заглядывая в записную книжку, и Валя заполняла конверты и бланки. Почерк у неё был мелкий и ровный. Работа у них спорилась, они работали в четыре руки.
А что может быть лучше - работать в четыре руки, где две крепкие и сильные, две другие - мягкие и нежные, не каждый ли мечтает об этом? Что только не сделают эти две пары слаженных рук! Сильное тянется к нежному, как грубое к изысканному. Наверное, всё и начинается там, где ладится и спорится работа в четыре руки.
Текст на все телеграммы Веня диктовал один и тот же, что рассмешило Валентину: скоро сдаём трассу, перебираемся на Саяны, шлю ноябрьские поздравления, целую.
Самому Вене некому было отправить такую телеграмму. Все его закадычные друзья-гвозди были совсем рядом. Он долго копался в памяти и придумал. Что только не придумаешь, занимаясь прогулками по прошлому!
Правда, в его записной книжке не было адреса, но такая телеграмма всё равно дойдёт, решил Веня. А если и нет, невелико горе. Хотя кто знает, лучше всё же, если она дойдёт.
Весной, как раз перед тем, как Веня поспорил, что съест полкилограмма соломы, к ним в колонну приезжал журналист из Москвы.
Ему-то и хотел написать Веня. Просто так захотелось, и всё. Почему захотелось, разве это так важно.
- Он хороший парень? - спросила Веню девушка.
Веня задумался и принялся ей рассказывать:
- Его звали Яша Риловский. У него были очки в тонкой позолоченной оправе и великолепнейшая "лейка", которой любовались все ребята. Фотоаппарат ему подарили в редакции за фоторепортаж об Арктике, который был признан лучшим за год.
И, рассказывая о Яше, Веня вспоминал прошедшую весну, когда залежалый снег в тайге становится мягким, как перина, и по утрам на трассе можно разглядеть волчьи следы, и небо становится удивительно чистым, такого неба нигде нет, как весной в Сибири, а лёд отливает голубизной.
Яша Риловский не курил. Все шутили над ним, что он не настоящий журналист, и он с этим соглашался. Но после его отъезда Веня и Боря Зарян бросили курить. Просто так, бросили, и всё.
Он не умел петь под гитару звонких и грустных песен и не забирался туда, где можно было свернуть себе шею и сломать голову. Голова нужна была ему самому.
Яша дотошно интересовался всякими пустяками, расценками, работой профсоюза, футбольной командой, питанием в столовой, баней и прочей чепухой. Он спал в вагончике Вени и рассказывал ему, что мечтает пройти на яхте от Петропавловска-на-Камчатке до зелёной Калифорнии.
Мальчишки отнеслись к Риловскому недоверчиво, но только лёд растаял быстро. Яша торчал вместе с ними на трассе с утра до темноты, и тоже проклинал дороги, когда дежурная машина возвращалась из тайги в колонну и, дрожа, тряслась на колдобинах.
Перед отъездом он ругался и спорил с Гуревичем до поздней ночи, но о чём - никто не знал. Это так и осталось тайной. Уезжая, Яша сделал всем на память по карточке, глянцевые большие портреты. Карточки были что надо - высший класс. Не зря Риловский получил "лейку" за лучший фоторепортаж.
После его отъезда Гуревич провёл ремонт во всех вагончиках, устроил крестовый поход на клопов и тараканов и купил для красного уголка телевизор, который работал редко, но всё же работал. Может быть, это было простым совпадением событий.
Статья Яши в "Комсомолке" была небольшая, очень серьёзная, как и его очки в тонкой оправе. Он тепло писал об их коллективе, о сорок первой механизированной колонне, прокладывающей первый след.
Эта статья в двести строк, которую Костя Луньков прочитал в воскресном выпуске их радиогазеты, разочаровала Веню. Всё в ней было просто и обычно, как каждый их день. Разочарование прошло само собой. В Первомай, когда вся колонна собралась за одним столом, сколоченным за пару часов под кедрами, Веня предложил выпить за Яшу Риловского, за толкового парня в очках. Тост поддержали единодушно, в том числе и Гуревич, и все пожелали очкарику прокатиться на яхте до зелёной Калифорнии. Исполнилась ли его мечта?
- Адрес его я не знаю, - сказал Веня.
- Мы напишем так - "Комсомольская правда", Риловскому, - ответила Валя, и Веня с ней согласился.
Потом Валентина считала слова в телеграммах, выписывала квитанции, а Веню попросила сходить в больницу и забрать у больного телеграмму.
- Там ты можешь дозвониться в город, - напомнила она ему.
Но Вене совсем не хотелось уходить с почты. Здесь было хорошо. Пахло берёзовым соком и табаком. Валя, наверное, разрешала ребятам курить на почте. Она писала очень быстро тонким и гладким химическим карандашом, а Вене хотелось порвать все квитанции, сломать карандаш, сидеть около неё и смотреть ей в глаза.
Я обязательно её поцелую, подумал Веня. Непременно. Даже если мне придётся просидеть здесь до самой ночи. До города теперь не так далеко.
Веня улыбнулся и сказал девушке:
- Я скоро вернусь.
ПОРТФЕЛЬ ИСАЧЕНКО
Больница юного посёлка Роз (такое название после длительных споров придумали химики своему будущему городу, и в этом споре принимала участие Валентина, и она отдала свой голос за розы) находилась рядом с вечерней школой.
Больница занимала весь второй этаж, а поликлиника первый.
Попытка дозвониться в город ни к чему не привела и оказалась напрасной и тщетной - нужно было звонить ночью, но Веня не расстроился.
Поликлиника и больница представляли собой уникальное явление - здесь люди в белых халатах, их было пятеро чудаков, и они все приехали с дипломами врачей из Ленинграда, но не только резали и пичкали таблетками своих пациентов. Все палаты, в которых было по шесть пустых коек, потому что никто не хотел болеть, все коридоры и кабинеты, за исключением операционной, совсем белой, как зимний бородатый Байкал, напоминали собой Эрмитаж под микроскопом.
Это был аквариум искусства.
Пять чудаков в белых халатах собрали в своём медицинском центре цветные репродукции всех художников мира, заявивших о своём существовании. Часть этих репродукций была куплена в командировках, часть прислана друзьями по почте, некоторые редкие репродукции были подарены посёлку Роз от музеев и Союза художников.
Все репродукции, как правило, были небольшие и аккуратно развешаны, застеклены.
Господи! Это был настоящий храм влюблённых в искусство людей, чудаков в белых халатах. Этот храм порой служил курсом лечения для больных. Говорили, что многим помогали такие процедуры.
Веня увидел на стенах живопись Италии, Испании и Англии, гравюры Франческо Гойи, офорты из его серии "Капричос", картины Эль-Греко, Веласкеса, работы нидерландских художников и нидерландское художественное стекло; рисунки пером Питера Брейгеля Старшего, искусство Швеции и Дании восемнадцатого века, портреты Александра Рослина; Рубенс, Ван Дейк, натюрморты Яна Фейта; голландские мастера - Ян Равенстейн, Ян Гойен, Ян Порселис, Ян Стен и Ян де Брай, гигант Рембрандт.
Веня забыл обо всём на свете, стоя перед Полем Сезанном, Полем Гогеном, Пабло Пикассо и русскими передвижниками; около Врубеля он думал о Блоке, у пейзажей Александра Иванова - о тайге, ставшей для него родным домом.
Неплохое, чёрт возьми, думал Веня, совсем неплохое чудачество.
Он не играл в просвещённого интеллигента, не притворялся - не всё нравилось, не всё было ясно, понятно, что-то подсказывало сердце, кое-что собственная голова.
Всё понять и всё принять никогда не возможно. Так уж устроен человек. Но что может быть отрадней, когда непонятное вчера становится ясным и простым сегодня? Из этих маленьких радостей и состоит познание мира.
Галка, голубоглазая медсестра, кудрявая и хорошенькая, как ветка сирени, проводила Веню к единственному больному.
Румяный, как будто щёки его были натёрты гримом, глазастый мужчина очень мало был похож на больного. Но он лежал с температурой под сорок, и Галка строго наказала Вене долго не задерживаться у него.
Исаченко, так звали больного, позапрошлой ночью перепутал брод через Волчью речку, утопил машину, сам еле выбрался из столь невесёлого приключения и получил воспаление лёгких. Он лежал в постели такой большой, неуклюжий, с огромными глазами, как у кефали, вытащенной из морской воды, и проклинал всё на свете.
Утопите новую служебную машину и подхватите двухстороннее воспаление лёгких, тогда вы легко поймёте состояние его духа и тела.
Исаченко, оказалось, знал всех в посёлке, в городе, был знаком с Гуревичем, но его не знал никто. Он работал геологом и напоминал Вене человека, который не имеет ста рублей, а имеет сто друзей и тысячу рублей.
Когда Исаченко узнал, что Веня едет в город, он обрадовался и сказал:
Заедешь по дороге, передашь тут от меня кое-что. Не надо никаких телеграмм. К лешему все телеграммы! - Он махнул рукой, тяжёлой и волосатой. - Вечером ты сядешь на пароход и к утру будешь на месте. Тебя встретят.
- Нет, я не могу, - ответил Веня. - У меня машина. Её в карман не положишь, и времени у меня нет такой крюк делать. Я тороплюсь.
- Тебе всё равно по пути, - сердито сказал Исаченко. - Брось ломаться. На машине ты всё равно до города не доберёшься все дороги размыло. - И он снова принялся проклинать свою утонувшую машину и Волчью речку и называть себя законченным и круглым идиотом.
Потом Исаченко достал из-под кровати коричневый с пятнами от влаги портфель и положил на него обе руки.
- Я опоздать могу, - начал снова отказываться Веня. - Меня тогда живо к стенке приставят.
- Что тебе нужно в городе? - спросил Исаченко. - У меня там до чёрта знакомых, провернут всё, что нужно, в два счёта.
- Ничего мне не нужно.
Мужчина вздохнул и поправил подушку.
- Зачем тогда едешь?
- В горком партии.
- Принимают, что ли?
Веня кивнул головой.
Исаченко внимательно посмотрел на Веню и тоже кивнул головой.
- Не знал, - сказал он. - Извини.
Разговор был окончен.
Веня, придерживая полы белого халата, который дала ему кудрявая медсестра, посмотрел на кожаный портфель. Его всё-таки разбирало любопытство.
А как же? Человек чуть было не отправился на курорт, с которого не возвращаются, думал Веня, а портфель не бросил. Свою машину я могу оставить здесь. Сёмка посмотрит. В таком посёлке можно оставить машину, да и не только машину.
Он поднялся и спросил:
- Что у вас там?
Исаченко похлопал по портфелю и устало отозвался:
- Золото.
На востоке уже давно не удивляются ни смерти, ни золоту, ни алмазам, ни крупнейшим комбинатам. Это сибирские будни. По мнению некоторых оптимистов, промышленный пульс времени и центр комсомольской жизни совсем скоро переместится в Сибирь. Чему же тогда удивляться?
- Много? - спросил Веня.
- Почти пуд. Хочешь, посмотри, - сказал Исаченко. Он протянул Вене портфель. - Я поставлю новые пломбы.
В портфеле в чёрных мешочках находились золотые монеты самой разнообразной чеканки. Их было больше, чем шишек на кедре, и они были разложены по странам. В этой коллекции были собраны деньги всего мира с изображением всех королей и королев за последние сто лет. Вене они показались похожими на одно лицо.
Каких только монет не было в коричневом портфеле Исаченко! Французские, итальянские, английские, португальские, испанские с изображением императора Альфонса Двенадцатого достоинством по двадцать пять песет, гинеи и луидоры, доллары и злотые, дублоны и цехины, муадоры и двойные гинеи, кроны и русские золотые десятирублёвики с изображением Николая Второго; странные восточные монеты, на которых красовались человеческие кости и высохшая трава, в них особенно трудно было разобраться; монеты были круглые, треугольные с дырками, квадратные. Чего только не придумали люди, имея в руках жёлтый металл!
Веню золото мало трогало, у него было много других забот, но ему всё-таки хотелось узнать, как эти монеты попали в руки Исаченко.
- Откуда они? - спросил он.
- Лесорубы под Чалым снесли старую заимку и начали рубить новую. Под стеной нашли два бидона с этими монетами, а наша партия была совсем рядом. - И Исаченко снова начал ругать Волчью речку, и непогоду, и утопленную машину и величал себя самым последним кретином.
Какой-нибудь жмот и балбес с полсотни лет назад, подумал Веня, спрятал там эти бидоны и больше их не увидел. А мальчишки вот нашли.
Когда Веня насмотрелся на монеты и засыпал их обратно в мешочки, Исаченко поставил новые пломбы размером с копейку и сказал:
- А теперь вот везу я это золото туда, куда нужно. Там разберутся, что делать с этими монетами.
- А сколько их? - спросил Веня.
- Две тысячи и одна штука.
- Я отвезу, - решительно сказал Веня и взял в руки вместительный коричневый портфель. - По реке мне гораздо короче.
- Я позвоню Бельчуку. Он тебя встретит, - устало ответил Исаченко на прощанье.
- А не боитесь? - тихо спросил Веня.
- А чего мне бояться? - с закрытыми глазами отозвался Исаченко и слабым голосом повторил: - Чего?
Веня посмотрел на его бледные руки и заметил на них синие ручейки вен. Он тихо сказал:
- Поправляйтесь.
- Постараюсь.
Калашников вышел из палаты, прошёл по коридору второго этажа, увешанного цветными репродукциями, простился с кудрявой медсестрой Галкой, похожей на ветку сирени, отдал ей белый халат и открыл дверь на улицу.
Он шёл по центральной улице Влюблённых (в посёлке было только две улицы и шесть переулков) и думал, что этот посёлок чем-то напоминает радугу. Здесь живут люди, у которых по две руки и даже одна голова, а они придумали праздник Первого асфальта. Каждый год они будут отмечать этот праздник и дарить друг другу подарки. И эти чудаки в белых халатах. И почта. И розы, которые когда-нибудь зацветут на первой асфальтированной улице. Могут ли расти розы в Сибири? Конечно, могут.
Три года - не такой уж большой срок для юношеского возмужания. Но за три года Веня тщательно приглядывался к людям, следил и чувствовал, как едва заметно меняются события и люди. Время упорно откладывало отпечаток на каждом из них, и Веня замечал в людях тонкие перемены и понимал, что по-иному они ведут себя в разное время. Всё это он пережил вместе с ними и закономерность времени не была для него пустой фразой.
Когда Веня вернулся на почту, Валентина передавала по телетайпу телеграммы. Он поставил тяжёлый кожаный портфель на стол и пристально смотрел на профиль девушки.
- У меня в этом месяце будет перевыполнение плана, - сказала Валентина.
- Значит, получишь премию, - ответил Веня. - Ты тогда купи кубинского рома и выпей чарку за моё здоровье.
Валентина улыбнулась и ничего не ответила.
Веня сосчитал деньги за марки, телеграммы и переводы и положил их перед Валентиной.
- Положи туда, - девушка кивнула на соседний стол.
Калашников положил деньги в железную коробку из-под монпансье и усмехнулся. Ему было непонятно, то ли деньги лежали в коробке, то ли коробка лежала в деньгах.
- Что тебе привезти из города? - спросил Веня и повернулся к Вале.
- Ты сходи в театр, а билеты привези мне на память. И программу купи обязательно.
Калашников кивнул головой, помолчал и спросил:
- Ты знаешь русский обычай, когда люди прощаются?
- Знаю, - кивнула Валя. Она покраснела к опустила голову.
Веня молчал. Он понял, что у него не хватит смелости поцеловать девушку, что он пускает пыль самому себе в глаза и ему совсем не хочется уезжать.
Веня смотрел на ключ и на вазу.