- Что ты, что ты? Ничем я не расстроена. Ешь, пожалуйста, а то простынет, - ответила Марьяша.
Между тем Лейбеле снова вскарабкался на колени к отцу.
"Ребенок чувствует разлуку, - печально подумала Марьяша, - никогда он так не тянулся к отцу, как сегодня".
Фоля сидел, одной рукой обнимая Марьяшу, другой прижимая к себе малыша.
- Ну, так как же, пришла повестка? - спросил он.
- Пришла, Фоля. Через час ты должен явиться… - отозвалась Марьяша. - Не положить ли тебе еще одно полотенце на смену, - заботливо предложила она, - да и теплые носки не помешают - как ты думаешь?
- Полотенце положи. А вот носки, если доживем до зимы, выдадут, - ответил Фоля.
Фоле хотелось сказать Марьяше что-то особенно важное, значительное, но мысли путались, он не мог найти нужных слов, чтобы выразить всю свою любовь к жене и ребенку.
- Пишите мне почаще… Берегите себя и Лейбеле… - сказал он, глядя на Марьяшу, стоящую с ребенком на руках, и тещу, которую полюбил, как мать, за последние годы.
- Храни тебя бог, - сказала Лея. - Сколько людей на моей памяти ушло из Миядлера воевать, и все вернулись домой целы и невредимы. Вот и тебя сохранит господь, чтобы мы не осиротели.
Всё наконец уложили, и Фоля, надев вещевой мешок, прижал к груди сына и прощальным взором окинул комнату.
"Суждено ли мне вернуться в этот дом, увидеть Марьяшу и сына, мать?.. Суждено ли снова увидеть родные места, где я родился, где прожил всю свою жизнь?"
Вместе с женой и тещей, взяв на руки сына, Фоля вышел на улицу и направился к машине, которая должна была отвезти мобилизованных в военкомат.
С каждым днем все больше и больше жителей Миядлера получало повестки. Их место на полях и фермах колхоза занимали женщины, подростки, старики, и работа шла своим чередом. Днем и ночью гудели комбайны, жатки и сноповязалки. Все было пущено в ход. Не теряя ни часу, люди старались поскорее убрать урожай и сдать хлеб государству. И хотя на душе у каждого было тяжело, хотя военные сводки не радовали, люди не падали духом, все яростней налегали на работу. Они трудились, недосыпая ночей, почти валясь с ног от усталости, с красными от беспрерывного напряжения глазами. Ни на минуту не прекращалась страда, и бесконечные вереницы груженных хлебом подвод двигались к элеватору.
А из мест, на которые надвигались фашисты, потянулись, поднимая по степным дорогам густые облака пыли, доверху нагруженные домашним скарбом машины, повозки, арбы. Они шли вплотную одна за другой. На самом верху каждой повозки каким-то чудом держались измученные долгими скитаниями ребятишки, покрытые темным, почти черным загаром. И, сопровождая этот беспрерывный поток машин и усталых коней, впряженных в арбы и повозки, впереди его, по бокам и позади шли и шли неисчислимые стада скота. Они заполнили поля, вытоптали хлеба, кукурузу, подсолнух. Там, где они прошли, стада эти выпили всю воду из колодцев, до дна осушили пруды и речушки.
- Боже милосердный! Горе-то какое! Какое несчастье! - глядя на беженцев, ломала руки Эстер.
Завидев ее издали, Марьяша направилась ей навстречу. Но только что она успела перекинуться с ней несколькими словами, как ее знаком подозвал спешивший куда-то Шимен. Она еще не видела его с тех пор, как он приехал из области.
- Ты так и не застал Эзру? - поздоровавшись, спросила она.
- Так и не видел, - ответил Шимен, - опоздал всего на несколько часов.
Впервые Марьяша, глядя на его мужественное, смуглое, давно не бритое лицо и на его черные, слегка запавшие глаза, заметила, как он похож на брата. И на минуту ей почудилось, что не Шимен, а Эзра стоит перед ней.
Шимен взял ее за руку и повел в правление.
- У нас теперь не тыл, а фронт, - сказал он Марьяше, - трудовой фронт, и каждый должен чувствовать себя бойцом.
- Да, да, фронт, - согласно закивала Марьяша и вместе с Шименом вошла в правление, где велась подготовка к митингу.
А вереницы машин и подвод катились и катились по степным шляхам, на многие километры застилая их серыми облаками пыли. Эти облака затуманивали голубые просторы южного неба, сквозь их густую завесу красным и расплывчатым казалось пламенеющее солнце Приазовья. Пыль оседала на дороги, на несжатые хлеба, на перестоявшиеся, успевшие пожелтеть травы, на давно не беленные хаты. А из-за туч, словно ястребы, камнем падали вражеские самолеты, бросая зажигательные бомбы на перезревшие хлеба, и по обеим сторонам степной дороги занимались пожары, захватывая все большие и большие массивы полей. Не сразу подошли они к Миядлеру. Сначала только в сумерках становилось видным отдаленное зарево, и трудно было определить, где вспыхнул пожар. Небо тогда пылало на западе, как темно-багровый закат, предвещающий наступление ветреного дня. Здесь и там в серой пелене туч появлялись огоньки: это с приглушенным гулом шли вражеские самолеты, чтобы сеять смерть на беззащитные поля и селенья.
Марьяша с первых дней войны начала работать на комбайне. Однажды она, устав после долгого дня тяжелой работы, прилегла отдохнуть на невысоком стоге соломы и незаметно для себя уснула. И приснился ей сон. Будто бродит она одна в роще, той самой, где должна была в день объявления войны встретиться с Эзрой. Где-то невдалеке кукует кукушка, и Марьяше снится, что она не успела сосчитать, сколько раз прокуковала кукушка, как запел соловей. Откуда ни возьмись, перед Марьяшей появился Эзра.
При виде его Марьяшино сердце затрепетало, она ждала, что вот-вот Эзра скажет что-то очень важное для них обоих, какие-то особенные слова.
- Марьяша, - начал Эзра ласковым, прямо в душу проникающим голосом, - нас разлучила война…
Но Марьяше не удалось досмотреть свой чудесный сон. Отчаянный крик: "Пожар! Спасайте хлеб!" - разбудил ее.
Степь пылала. Огонь с чудовищной силой охватил перестоявшуюся пшеницу и уже рвался к скирдам сжатого, но еще не обмолоченного хлеба и к стогам сухой соломы.
Марьяша подбежала к бушующему пламени и вылила в него из стоявшей неподалеку бочки несколько ведер воды. Но разве этим можно было остановить разгулявшуюся на степных просторах стихию?
Огонь разгорался все сильней и сильней.
- Берите лопаты! - раздался зычный голос подоспевшего председателя. - Гасите огонь землей! Впрягайте лошадей в плуги, пашите глубже, преградим огню дорогу!
Марьяша поспешно впрягла в плуг лошадей и повела их вдоль стены бесновавшегося пламени. От нестерпимого жара кони становились на дыбы. На Марьяшу сыпались искры, прожигали одежду, обжигали руки и лицо, но она не сдавалась и упорно тянула за повод коней.
В эти страшные часы Марьяша чувствовала себя бойцом. Она не вправе отступать, какая бы опасность ей ни угрожала, она должна отстоять хлеб, который так нужен армии. Ни шагу назад в этом поединке со стихией, даже если это будет стоить ей жизни!
И только на рассвете, когда огонь начал затухать, не встречая себе пищи на свежевспаханной земле, Марьяша ушла домой, в обгоревшей одежде, с грязными от копоти волосами, с ожогами на лице и руках.
Назавтра Марьяша по обыкновению проснулась на заре и, как всегда, хотела сразу же. отправиться в поле. Но обожженное во многих местах тело так ныло, что она не могла двинуться с места. Мысль о том, как упорно и смело она боролась с пламенем, наполнила сердце Марьяши горделивой радостью. Так гордится после первого боя храбро сражавшийся солдат. Да полно, она ли это совсем недавно боялась выйти из дому с наступлением темноты? Она ли это пугалась, бывало, малейшего шороха? А тут, в схватке с огненным шквалом, в котором она могла сгореть, как сухая былинка, она не дрогнула, устояла. Да и как она могла бы не подставить плечо под чудовищный груз, который лег на всю страну, на весь народ, на нее и на ее близких? Пусть болит ее обожженное тело, но если это будет нужно, она опять бросится навстречу огню, чтобы спасти хлеб, который так нужен фронту…
Сознание того, что она не сдалась в минуту опасности, не щадила жизни во имя победы, придавало ей силы и дальше быть стойкой в напряженной борьбе.
Пока она размышляла так, распахнулась дверь и вошел председатель колхоза. Темно-серая рубаха Шимена была расстегнута и обнажала волосатую грудь. Он был небрит, щеки провалились, в глубоко запавших глазах таилась тревога. Марьяша поняла, что только срочное дело могло привести к ней председателя, - иначе зачем было ему приходить в такую рань.
"Может быть, Эзра письмо оставил, просил мне передать?" - с замиранием сердца подумала она, но, прежде чем успела задать хоть один вопрос, Шимен сказал:
- Ухожу на фронт.
- Как же так? - встрепенулась Марьяша. - А кто останется на твоем месте?
- Ты.
- Я? Почему я? Разве я справлюсь? - растерялась Марьяша.
- Справишься, - уверенно проговорил председатель, вынимая из кармана печать и ключи. - Повестка пришла неожиданно - общего собрания мы созвать не успеем, а из членов правления, кроме нас с тобой, никого не осталось. Кому же, если не тебе, могу я передать колхозные дела?
- Да пойми - не под силу мне это! - возражала Марьяша.
Только что ей казалось, нет ничего на свете, что могло бы ее устрашить, - не испугалась же она схватки с огнем! Нет тех трудностей, казалось ей, которые заставили бы ее отступить. И вот при первом же испытании она смалодушничала!
- А вдруг придется эвакуироваться? - с тревогой сказала она. - Как я, женщина, могу взвалить на себя ответственность за судьбы стольких людей, за все наше колхозное добро?
Марьяша почувствовала, что у нее готовы хлынуть слезы, но изо всех сил сдерживалась.
- Да ты найдешь помощников, - начал утешать ее председатель. - И райком наш не за тридевять земель - подсобит, ежели что. Да и сама ты молодец - вчера показала, что не сдрейфишь перед опасностью… Главное - не теряться. Остаешься за командира! Поняла? Ну, так как?
Ободряющие слова председателя немного успокоили Марьяшу. Она согласилась. Шимен обнял ее, поцеловал в обе щеки и простился, как с близким, родным человеком.
В тот же день Марьяша приступила к работе. Трудно было ей вначале - в колхозе остались одни солдатки, старики и дети. С кем урожай убирать, свозить хлеб, вести хозяйство? Но она хорошо знала каждого человека и постаралась как можно лучше распределить силы. Во главе бригад она поставила тех, кто успел проявить себя на работе, - главным образом женщин, которые первыми вызвались заменить своих мужей, ушедших на фронт. Марьяша решила сразу же разбить на участки громадные массивы неубранного хлеба, разделить их широкими полосами вспаханной земли, чтобы задержать огонь, если враг снова сбросит зажигательные бомбы на колхозное поле.
Раскаты войны гремели еще где-то далеко от Миядлера, но она неумолимо шла сюда сквозь облака дыма и пламя пожаров.
А солнце все так же сияло в голубом просторе южного неба; вечерами все так же переливались зеленым и фиолетовым светом звезды. Деревья в садах ломились от груза желтоватых, румяных и коричневых яблок, темно-красных вишен и лиловых слив; на гибких лозах зрели тяжелые кисти винограда, а на колхозных баштанах наливались сладкими соками арбузы и дыни. Но зловещая тень войны все ближе надвигалась на поля, сады и бахчи Миядлера, грозя уничтожить все, чем благодарная земля отплатила своим преданным сыновьям и дочерям за неустанные заботы, за труд, за безграничную любовь.
И вот война пришла в Миядлер. Среди ночи Марьяша, переходя из дома в дом, будила людей:
- Немцы близко… Надо уезжать - готовьтесь! Подводы будут. Надо вовремя переправиться через реку.
Перепуганные женщины, старики и дети выбежали из домов.
- Горе нам, горе горькое! - заголосили старухи. - Куда мы денемся? Останемся без крова, без крыши над головой. С голодухи помрем, на дорогах косточки наши посеем! Ох, горе наше горькое!
- Моя Хьена вот-вот должна родить. Как же пуститься с ней в такую дорогу?! - влился в причитания полный отчаянья возглас.
От всех этих горестных криков и детского плача Марьяша растерялась, но чувство ответственности за судьбы доверенных ей людей заставило ее взять себя в руки, и она начала наводить порядок.
- Всех вывезем, никто не останется у фашистов, - успокаивала она людей.
- Где моя Фейгеле?! - истошным голосом кричала какая-то женщина. - Ох, горе мне, горемычной! Подождите же, дайте мне найти мою доченьку!
- Пожалейте меня, не уезжайте, - выбежал на дорогу невысокий, коренастый Йосл, в здоровенной плеши которого отсвечивали первые лучи восходящего солнца. Его заросшее темной щетиной лицо кривилось от боли, в глазах застыла тоска. - Хьена моя рожает! Как же ее оставить? Ведь фашистские звери растерзают ее вместе с ребенком!
Вслед за Йослом, завернувшись в одеяла, выбежали двое полуголых ребятишек:
- Нас тут убьют, папа, пусть они не уезжают без нас!
- Садитесь на подводу, поезжайте со всеми, - стала уговаривать ребят подоспевшая Марьяша, - мы вас отвезем на переправу, а потом вернемся за вашими папой и мамой.
- Я лягу вместе с детьми под колеса и не допущу, чтобы вы уехали, не дождавшись всех нас! Не допущу! - не своим голосом кричал Йосл.
Марьяша и еще несколько человек окружили Йосла, и пока они его убеждали, что вернутся за ними, обоз двинулся дальше.
- Курица, курица у меня с арбы спрыгнула! - раздался крик какой-то не ко времени заботливой хозяйки, и сразу же нашелся шутник, насмешливо отозвавшийся ка эту жалобу:
- Эй, Либе-Рейзл, не иначе как твоей курице не терпится у фрица в котелке побывать!
- Куда, Рябчик, ступай домой, пес паршивый! - стала гнать Марьяшина мать свою собаку. - Иди сторожи дом! Куда тебе, старому, тащиться с нами - мы и сами не знаем, где найдем приют!
- А что же - разве охота ему тут оставаться с фашистами? - снова откликнулся тот же насмешливый голос.
Марьяша организовала транспорт, на ходу указывала, как рассадить людей по машинам и подводам - чувствовала себя словно на командном посту. Она переходила из дома в дом, посылала людей на помощь старикам и немощным, утешала отчаявшихся и, где это было нужно, покрикивала на малодушных.
Марьяша была повсюду, повсюду слышался ее охрипший голос, повсюду видели ее посуровевшее в эти часы испытания лицо.
А между тем в домах женщины, старики и дети наспех, беспорядочно собирали все, что попадалось под руку из вещей, одежды и еды, вязали большие узлы, собирались в дорогу. Из дворов доносилось отчаянное кудахтанье кур, которых резали, чтобы потом сварить где-нибудь на привале. Рев выгоняемого из хлевов рогатого скота и блеянье овец оглашали предрассветный воздух.
"Сейчас, - подумала Марьяша, - подойдут подводы, рее рассядутся, и потянется по степным дорогам обоз беженцев. Осиротеют дома, опустеют колыбели, в которых безмятежно спали младенцы. Не будут больше по вечерам ласково мигать прохожему огоньки из окон миядлерских домов; никто не встанет утром на крик забытого в курятнике петуха; ни одна домовитая хозяйка не затопит печи, чтобы приготовить семье завтрак, не будут больше скрипеть, опуская и поднимая длинные шеи, журавли колодцев, бурьяном зарастут тропинки и З’лицы. Пустынно станет кругом, и только случайно оставшиеся псы будут дремать на порогах домов, поджидая своих хозяев".
Тяжело нагруженные подводы с женщинами, стариками и детьми, сидящими поверх больших и малых узлов с домашним скарбом, двинулись в дорогу. В сутолоке люди теряли друг друга, забывали порой то, что особенно пригодилось бы в дороге, тащили на подводы совершенно не нужные вещи.
Рябчик сделал вид, что послушался хозяйку, и на какое-то время исчез из виду, но вскоре, словно передумав, появился опять. Тут ему не повезло: рыжий пес, который понуро брел за соседней арбой, набросился на него, и яростно рычащие собаки начали грызться. То и дело из живого клубка летели клочья черной и рыжей шерсти.
А подводы всё больше удалялись от низенького домика, где в тяжелых предродовых схватках исходила истошными криками жена Йосла Хьена.
Марьяша, Велвл Монес и еще два-три человека задержались, чтобы решить, что делать с оставшимся хлебом. Обмолоченный хлеб решили закопать в силосные ямы, а остальной сжечь. Но Марьяша никак не могла решиться жечь колхозное добро. Она сказала об этом Монесу, но тот, вытаращив на нее горевшие отчаянием и яростью глаза, закричал:
- А если оно достанется душегубам? Что тогда? Нет, уж пусть они лучше червей лопают да гадюками закусывают! Поджигай!
Марьяша взяла было спички, но они выпали у нее из рук.
"А что, если этот хлеб сложить в скирды и прикрыть соломой? А несжатый и сам осыплется до прихода фашистов", - подумала Марьяша.
По ее распоряжению несколько человек сложили скирды пшеницы и накрыли ее так, что они стали похожи на стога соломы. Но перед самым отъездом Марьяшу снова взяло сомнение: "Не сжечь ли все-таки эти скирды для верности?" - и она опять вытащила из кармана коробку спичек.
- Поджигай! - обрадовался Велвл Монес.
- Почему именно я должна поджигать? Поджигай ты! - возразила Марьяша.
- Ты у нас хозяйка, тебе колхозное добро доверили. Ты и должна распорядиться всем как надо, - ответил Монес.
- Не могу! Легче бы, кажется, вырезать у себя кусок мяса! - в отчаянии выкрикнула Марьяша.
Она почувствовала, как соленый комок подкатил к горлу и душит ее, и отшвырнула спички, которые и не зажженные, казалось, жгли ей руки.
Чтобы немного отвлечься от этих мучительных сомнений, она решила забежать к роженице.
У Хьены схватки были мучительными - еще издалека донеслись до Марьяши ее отчаянные вопли.
"Бедняжка терпит такие муки, а родит ребенка и сразу же, быть может, потеряет его, не узнает материнской радости!" - думала потрясенная Марьяша.
Чем ближе она подходила к дому роженицы, тем громче становились истошные крики и тем страшней казалось Марьяше войти в этот дом. И все же она должна принести этим людям слова утешения, заверить, что их не забыли в эту тяжелую минуту. Кто знает, быть может, это хоть немного облегчит роженице ее муки. "Во что бы то ни стало надо ее увезти! - решила Марьяша. - А значит, нельзя здесь задерживаться, надо поскорей переправить людей и вернуться сюда".
На пороге дома Марьяша увидела Йосла. Он стоял, скрючившись, у косяка и плакал, но, завидев Марьяшу, смутился и, незаметно вытерев слезы, выпрямился.
- Не могу я видеть, - заговорил он сдавленным голосом, - как Хьена мучается и никак не может разрешиться этим несчастным ребенком. Сердце разрывается от жалости. И подумать только, что и рожает-то она его, может, на муки и смерть. Ведь если, не ровен час, мы тут останемся…
- Не останетесь, вы сами видите, что мы вас ждем, ну, а если роды затянутся, мы приедем за вами, - стала утешать Йосла Марьяша. - Нам бы только через реку переправиться.
На крыльцо вышла мать роженицы, которая сама была повитухой у дочери.
- Ну, как? - спросила Марьяша.
- Будем надеяться, что все кончится хорошо, - отозвалась старуха.
- Обязательно будет хорошо, - ответила Марьяша и добавила громко, чтобы услышала роженица: - Приготовьтесь - я пришлю за вами подводу. Ну, пусть все будет к счастью, - пожелала она на прощанье. - Вот увидите, еще немало радости принесет вам это дитя!
В этот момент она увидела, что вдалеке ярким пламенем полыхают скирды замаскированного соломой хлеба.