- Я бы не назначил вас следователем военно-полевого суда, - сказал по-английски генерал, с любопытством глядя на Шахова быстрыми красноватыми глазами, - я полагаю, что нет необходимости впутывать меня в вашу личную жизнь… Впрочем, в чем же дело?
- Дело только за вашим распоряжением, - тоже по-английски отвечал Тарханов, - вы можете мне поверить, ваше превосходительство, что только такими мерами… По всей строгости законов военного времени…
- Да, да, - нетерпеливо произнес генерал, - поступайте как вам угодно…
Шахов усмехнулся.
- Я понимаю по-английски, - сказал он медленно.
- Тем хуже для вас, - коротко произнес генерал, - в таком случае, вы знаете, что вас ожидает. А теперь, - обратился он к Тарханову, - вы меня извините, у меня…
Казаки подошли к Шахову; он, не торопясь, повернулся и вышел из комнаты. Тарханов щелкнул шпорами и осторожно закрыл за собою двери.
24
Солдат долго топтался в кухне, вытирая ноги о половик и боязливо поглядывая на маленькую женщину, одетую с ног до головы в черное, которая стояла подле него и молча ждала, когда он заговорит.
- Это вы и будете Мельникова? - сказал он наконец.
- Да.
Солдат внезапно побагровел и стащил с головы фуражку. Потом, не говоря ни слова, он расстегнул пояс, сбросил шинель, обеими руками полез куда-то в карманы и с усилием вытащил кусок бумаги.
- Это вам.
Маленькая женщина взяла у него бумагу: на бумаге жирным шрифтом было напечатано:
"…Приказываю всем начальникам и комиссарам во имя спасения родины сохранить свои посты, как и я сохраняю свой пост верховного главнокомандующего, до изъявления воли Временного правительства республики. Приказ прочесть…"
Она протянула бумагу обратно.
- Ничего не понимаю.
Солдат, нахмурившись, взял бумагу и вдруг захохотал так, что на кухонной полке задребезжала посуда.
- У него, наверно, бумаги не было. На другой стороне писал.
На другой стороне было написано:
"Вот видите, Галя…"
Маленькая женщина не стала читать дальше.
- Это сестре, - объяснила она и вышла.
Солдат, оставшись один, надел шинель в рукава и аккуратно затянул пояс.
На оборотной стороне военного приказа было набросано карандашом несколько строк; бумага измялась, кое-где карандаш стерся:
"Вот видите, Галя, я бы очень хотел, чтобы те письма, которые я писал вам и которые вы не получили, были бы все-таки прочтены вами. Они в Томске, у моего товарища, преподавателя Томского университета Крачмарева. Он пришлет их вам, если вы захотите.
Вот и все. За последние дни я приучился курить, а здесь очень трудно достать что-нибудь; у дверей комнаты, в которой я сижу, стоят два казака, очень милые люди, которые, к сожалению, ничего не понимают в политике. Впрочем, о политике мне нельзя писать, - мы с вами не сошлись в этом деле".
Галина достала с этажерки папиросы, дрожащий огонек спички никак не мог выполнить свою простую задачу.
"…Мне всегда казалось, что я окончу жизнь таким образом, но все-таки я предпочел бы получить свой свинцовый паек два года назад; тогда расстреливали целым отделением, и из двенадцати пуль по меньшей мере три попадали в сердце. Теперь сумятица, неразбериха, и все это будет гораздо проще. Ну, прощайте, дорогой друг мой.
Ваш Шахов"
- Кто это принес?
- Какой-то солдат. Он, кажется, ждет ответа…
Солдат на цыпочках прошел в комнату Галины, вежливо кивнул и остановился, крепко прижимая к груди фуражку.
Галина попросила его сесть, он взялся рукой за спинку стула, но остался стоять.
- Вам сам Константин Сергеевич передал эту записку?
- Такого не знаю, - немного покраснев, отвечал солдат.
- Так кто же вам ее передал?
- Эту записку ктой-то… Ее, что ли, в штаб прислали. Меня товарищ Кривенко послал.
- А где он находится?
- Товарищ Кривенко стоит в Пулкове.
- Да нет, не Кривенко, а этот, от кого записка?
- Неизвестно, - сказал солдат, вытирая о шинель вспотевшие руки, - мы находимся в деревне Паюла, около Красного Села, а где он находится, ничего не могу сказать. Не знаю.
- Так Кривенко в Пулкове искать?
- В Пулкове. Там и штаб. Там могут, конечно, знать, только…
Он почесал голову.
- Туда всёки ехать опасно. Не то, что бои, а… Вам всёки туда ехать не годится.
Он неожиданно сунул Галине руку, надел фуражку и вышел.
- Маруся, я сейчас же еду.
Маленькая женщина в черном подняла на нее глаза.
- Куда?
- В Пулково, на фронт! Может быть, что-нибудь еще удастся сделать!
Покамест сестра накладывала на заживающую рану свежую повязку, она мысленно составила себе план действий: сперва в Смольный, чтобы получить пропуск на фронт; должно быть, туда без пропуска не проехать; потом в Пулково, в штаб, чтобы узнать, где находится Кривенко, оттуда на фронт, а там…
Она говорила вслух:
- Не может же быть, чтобы его уже…
- Что уже?
- Нет, ничего. Ты кончила? Вот что еще нужно сделать. Она вытащила все папиросы и табак, который у нее был, и попросила сестру крепко увязать все это в газетную бумагу. Та молча исполнила ее просьбу.
- Кажется, все? Деньги, документы… Ах да. Не забыть бы… Она выдвинула ящик стола и достала маленький браунинг.
- Теперь, кажется, все?
У потускневшего зеркала она надела свою черную меховую шапочку и простилась с сестрой.
25
В ночь на первое ноября Гатчинский дворец напоминал тонущий корабль.
Офицеры сбились в одну комнату, спали на полу не раздеваясь, казаки, не расставаясь с ружьями, лежали в коридорах. И так же, как команда пущенного ко дну корабля не доверяет своим командирам, казаки Третьего конного корпуса больше не верили офицерам. У офицерских комнат давно стоял скрытый караул, назначенный казачьими комитетами.
- Довольно мы ходили на Петроград… довольно мы по своим стреляли.
Корабль тонул, и те, кто руководил им, все чаще задумывались о том, какою ценою они, в случае крушения, могли бы купить свою жизнь.
У них оставалось немного времени, чтобы решить этот вопрос, - вода проникла в трюм, и команда уже перебралась на верхнюю палубу; а прежде чем потонуть, команда в любую минуту готова была потопить виновников крушения.
Накануне вечером представители казачьих комитетов переехали линию фронта и отправились в Царское Село, чтобы предложить революционным войскам перемирие. Это перемирие было концом первой кампании гражданской войны.
Корабль тонул, - а крысы бегут с тонущего корабля! Эти крысы бросаются вплавь и тонут и доплывают до берега.
На этот раз берег был недалек, - крысы доплыли. Они бежали с правого борта на Дон и с левого борта на Волгу, в подвалы своей страны, в амбары иностранцев.
В ночь на первое ноября только капитан сидел на капитанском мостике со своими вестовыми. Он молча сидел в кресле у камина и смотрел на огонь своими близорукими глазами.
Он ждал до тех пор, покамест волны стали захлестывать мостик.
Тогда бежал и он, - капитан, превращенный в крысу.
Часовой похаживал туда и назад, поправлял сползавший с плеча ремень винтовки и пел по-татарски: "Двадцать пять шагов туда, двадцать пять шагов назад, вот я, караульный Бекбулатов, стою на посту".
Он скучал, этот татарин, бог весть как попавший в красновскую дивизию.
По коридору время от времени проходили казаки, в комнате напротив тихо и тревожно разговаривали офицеры; Шахов лежал на полу, расстелив шинель, глядел на сумеречные огни Гатчины и прислушивался к ночным шорохам, к позвякиванию шпор и оружия, которое казалось ему чудесной музыкой в эту ночь, как будто повторявшую печальные и знакомые минуты жизни.
Он не подводил никаких итогов, ни о чем не жалел. Утром ему удалось отправить письмо Галине, и с этим письмом от него отошло все, что тяготило его, все заботы и радости, и то, что он сделал, и то, что еще собирался сделать.
Остались только эти ночные шорохи и глухой разговор и эта песня, которую бормочет за его дверью часовой.
- Очень хочу спать, - пел часовой, - я очень, очень хочу спать… Вот скоро придет смена, и тогда я пойду спать, спать, спать…
………………………………………………………………………………………………………
- Ему начальство, елки зеленые, распоряжение делает, а он хоть бы хны! - сердито сказал кто-то за дверью.
- Начальство? А что, мне начальство? Было, да сгнило. Нас начальство по всем фронтам третий год гоняет, а большевики хотят сразу на Дон отпустить… Вот тебе и начальство.
- Сволочь ты после этого!
За дверью весело и лениво засмеялся кто-то.
- А сейчас бы славно домой… Матросы вчера говорили, что целыми маршрутами отправлять будут! А девки там! Эх, дядя! Разве тут есть такие девки?
- Девки! - хмуро сказал первый голос. - Тебе вся суть в девках. А присягу ты, сукин сын, забыл?
- Тоже, брат, взялся про присягу разговаривать. Довольно мы им присягали! Будет!.. Пускай теперь они нам присягнут!
- Что-то ты, Васька, больно разговорчивый стал, дерьмо такое!
Молодой возразил было, но шум внизу, в первом этаже, заставил казаков вскочить на ноги.
Беспорядочный говор катился по лестницам наверх.
Ни шагов, ни звона оружия не было слышно; казалось, что каждый коридор, каждая комната этого сумрачного здания заговорили сами собой.
Шахов вскочил и прислушался: в этом сплошном шуме все чаще и чаще повторялось, перекатываясь из комнаты в комнату, охватывая дворец со всех сторон, одно слово:
- Матросы!!
26
"Серое небо, скучная земля… и эта молочница с бидонами, и этот дачный вагон, и дым за окном, этот кондуктор с измятым лицом, и грязь вокруг.
Снова рука начинает болеть… Как медленно тащится поезд. До Царского Села только сорок пять минут, а мы уже часа два едем.
И этот старик с грязной бородой. Куда он едет? На фронт?.. Революция…"
- Фронт, революция… - снова повторила она про себя, стараясь понять до конца все значение и смысл этих слов.
"И он там, на фронте… Константин".
Она впервые за последние годы назвала Шахова по имени, и это имя вдруг показалось ей незнакомым, как это иногда бывает со словами, которых подолгу не случается произнести.
- Кон-стан-тин, - сказала она про себя по слогам и вздрогнула.
"Письмо… Быть может, все кончено уже?.. Теперь сумятица, неразбериха, и все это будет гораздо проще, - вспомнила она. - А я даже не знаю, что с ним случилось".
Бледные, мокрые поля проплывали мимо окон, где-то далеко в пригороде шел трамвайный вагон, солдаты нехотя тащились по вязкой дороге, маршрутный воинский поезд стоял на боковой ветке.
В вагоне разговаривали о голоде, о большевиках, об очередях, и все это, как надоедливый граммофон в пивной, уходило в мутный свет за грязными окнами, в скрипучее пошатывание вагона.
Она перебирала каждый час последних дней, которые с такой стремительностью выбили ее из привычного строя жизни.
И это глупое решение отправиться в Зимний с тайной надеждой умереть, в которой она не желала себе признаться, и встреча с Шаховым…
В тот день она как будто подчеркнула, что она - чужой для него человек, что нужно наконец порвать ту непрочную связь, которая, несмотря ни на что, все-таки еще держалась между ними.
Зачем она делала это? Зачем с таким упорством отказывалась понять, что ей была ясна причина его приезда?
Это письмо, быть может, последнее, которое он написал в своей жизни, - вот что заставило ее, не обманывая себя и ничего не скрывая, сказать себе наконец, что он приехал для нее, для встречи с нею.
Старушка, дремавшая, прикорнув, в углу возле окна, испуганно вздрогнула и сердито посмотрела на женщину в меховой шапочке, с подвязанной рукой, которая вскочила и, сжимая руки, с отчаянием стала ходить вдоль заплеванного коридора.
- Ах, боже мой, как медленно тащится поезд! - сказала она вслух, опомнившись.
- Медленно? А вы бы, барынька, автомобиль наняли! - сказал кто-то сверху.
"И проволока как медленно тянется вдоль окна, - продолжала она думать, - у столба поднимается, а потом идет все ниже… поднимается… и вниз… поднимается… вниз…"
И снова она вспомнила Шахова, на этот раз молодым прапорщиком, когда увидела его впервые: это молодое прищелкивание шпор при первом поклоне и первые слова, произнесенные еще незнакомым, еще чужим голосом.
Но этот образ был неясен ей; другое лицо выплывало перед ее глазами на грязном, запотевшем стекле.
"Он тоже там… Тарханов, - подумала она смутно, - быть может, они встретились на фронте".
Со странным любопытством она представила себе эту встречу- твердое, насмешливое лицо Тарханова и эти слова, которые он должен был произнести при встрече с Шаховым: "Теперь мы можем окончить наш спор. Теперь я на деле покажу вам, что такое приговор военно-полевого суда!"
- Дай-ка я завяжу!.. - повторял кто-то над самым ее ухом. - Видишь, уже к станции подъезжаем.
Она очнулась. Парень в поддевке помогал старушке завязывать узлы, все давно собрали вещи и толпились у выхода. Поезд подходил к Царскому Селу.
27
Матрос, с размаху влетевший в комнату, где сидел Шахов, сам хорошо не знал, что он должен сделать.
- Арестованный? Освободить! - закричал он казакам, хотя те ничем не препятствовали освобождению Шахова. Тут же он бросился к Шахову, схватил за руки и потащил в коридор.
- Взяли Гатчину? Гатчину взяли, что ли? - торопливо спрашивает Шахов.
- Сама взялась! - весело прокричал матрос. - Перемирие, что ли! Пленными меняемся!
И хотя матрос сам хорошо не знал, заключено ли в самом деле перемирие и будут ли меняться пленными, Шахов ему тотчас же поверил.
- Где тебя взяли? - закричал матрос.
(Кричал он также без особенной причины, - в коридоре хотя и сильно шумели, но говорить можно было, не повышая голоса.)
- Под Пулковом в плен взяли! - ответил, тоже крича, Шахов.
Матрос радостно завыл и хлопнул его по плечу.
- Спирька Голубков, комендор Второго балтийского экипажа! Как звать?
- Шахов.
- Какого полка?
- Смольнинского красногвардейского отряда.
- А где тут еще пленные?
Шахов не успел ответить - толпа матросов хлынула вниз и разом оттеснила его в один из круговых коридоров. Дворец кишел как муравейник. Солдаты местного гарнизона бродили туда и назад по всем трем этажам. В каждой комнате был митинг. Матросы и красногвардейцы, согласно плану Военно-революционного комитета, "говорили с казаками через головы генералов".
Шахов, потеряв из виду матроса, пошел дальше один. С трудом пробираясь через толпу, он бродил по дворцу, пытаясь отыскать кого-нибудь из своего отряда. Наконец он снова спустился вниз и, незаметно пройдя лишний пролет лестницы, попал в узкий полутемный коридор, в котором гулко отдавались шаги, а свет электрических ламп становился все более тусклым.
Он хотел уже повернуть обратно, когда за беспорядочной грудой оружия, которою пересечен был коридор, услышал голос, показавшийся ему знакомым.
- Тринадцать карабинов, - говорил хмурый мужской голос, - один, два, три, четыре…
- Кто вам позволил здесь распоряжаться? - крикнул другой голос. - Зачем вы считаете оружие?
- Как зачем? Надо же его по счету принять, или как?
- Да, черт побери, поймите же вы наконец, что это не ваше, а наше оружие!
- Чье это ваше?
- Наше, Третьего конного корпуса!
- Идите вы к матери с вашим корпусом, - хмуро сказал первый голос; он продолжал считать - Семь, восемь, девять, десять…
- Согласно условиям перемирия, - раздраженно закричал второй, - все остается в распоряжении Третьего конного корпуса! Если вы сейчас же не уйдете отсюда, я…
- Ладно, ладно. Вам оружие не нужно ни к чертовой матери. Зачем вам оружие? Вы только и знаете по своим стрелять.
- Согласно условиям перемирия…
Хмурый голос окончил подсчет карабинов и принялся за винтовки.
- Вот сосчитаю, да как к вечеру чего не хватит, так тебя же как начальника арсенальной части расстреляю.
Над грудой винтовок, сваленных в кучу поперек коридора, Шахов мельком увидел лицо человека, с таким хладнокровием производившего подсчет чужого оружия.
Оно за последние три дня не очень изменилось, это лицо, только серая щетина выросла еще больше да глаза провалились еще глубже под нависшими старческими бровями.
- Кривенко!
Шахов подбежал к нему, едва не опрокинул столик, на котором красногвардеец записывал казачьи карабины.
- Кто это? Ты? Шахов? Вот как? Тебя, значит, не ухлопали?
Он стиснул Шахову руку.
- Вот это дело! Вот это дело!
Оба они промолчали несколько мгновений, неловко улыбаясь и глядя друг на друга с нежностью. Красногвардеец, открыв рот, переводил глаза с одного на другого.
- Ты, может быть, этого, - пробормотал Кривенко, - может быть, не ел давно? Я тебя сейчас…
Шахов и в самом деле давно ничего не ел, но сейчас ему не до того было.
- Послушай-ка, - спросил он торопливо, - ты мое письмо получил?
- Получил.
- И то тоже?
- И то получил.
- И отправил?
- Отправил.
Шахов вдруг усмехнулся невесело.
- Так, может быть, она… А впрочем, так оно и лучше!
Он замолчал.
Кривенко проворчал что-то, участливо посмотрел на него, хлопнул по плечу и тут же с затруднением почесал голову.
- Ну, и что ж такого? Еще раз напиши.
- Нет, ничего. Ты с отрядом?
- Отряд здесь, в кирасирских казармах.
- Ладно, так я к отряду.
Кривенко присел на опрокинутый табурет и задумался.
- Нет, погоди, мы тебя не в отряд отправим. У нас тут суматоха, путаница, людей не хватает. Надо бы с Турбиным поговорить! - Он с досадой посмотрел на груду еще не просчитанного оружия, - Поднимись в третий этаж, отыщи Турбина. Скажи, что я послал. А я тут пока…
……………………………………………………………………………………………….
На третьем этаже стояли матросские караулы. Было уже четыре часа дня, в Военно-революционный комитет давно уже была послана телеграмма о том, что "Гатчина занята Финляндским полком, казаки бегут в беспорядке и занимаются мародерством", а капитан пущенного ко дну корабля под защитой матросской шинели и синих консервов уже более трех с половиной часов тому назад покинул свой капитанский мостик.
"Турбин? Да ведь это, должно быть, тот самый прапорщик Турбин! Это к нему меня тогда, в городе, из главного штаба посылали. Я так его и не нашел тогда…"
Один из матросов провел его к запасной гостиной, той самой, в которой военный совет при штабе Керенского пять дней назад обсуждал план наступления на Царское Село.
Матрос вошел в гостиную и через несколько минут вернулся обратно.
- Занят. Говорит, что если насчет отряда, так пускай отыщет товарища Кривенко.