Петракевич поздоровался мрачно, отрывисто и сел в угол. Лисаневич поздравил всех по очереди и у каждого осведомился, как они себя чувствуют и какое мнение составили о сегодняшней погоде. Язевич, увидав накрытый уже стол, плотоядно улыбнулся и, вспомнив, что ему полагается быть язвительным, стал давать комментарии к подаркам.
- Палка, Петр Петрович, - это вам не иначе, как на нас. Теперь чуть что, сейчас берите палку в руки и ею же лупите Райкина и Геранина за несознательность. А уж портфель этот имеет цель такую ясную, что всякий может догадаться: это вам, Петр Петрович, чтоб любовные письма собирать.
- А вы, Язевич, имеете цель столь же определенную: поскорее дорваться до пирога, - сказал Ендричковский, как-то неожиданно выросший в дверях. - Петр Петрович, поздравляю вас и желаю вам на общую непритворную радость по крайней мере прожить еще пятьдесят пять.
Петр Петрович испытывал искреннее удовольствие от подарков и поздравлений и одобрительно смеялся каждой шутке. Только когда вошел Ендричковский, ему на секунду стало как-то не по себе. Но это ощущение мгновенно прошло, и он даже не подумал о причине его.
Графинчики выстроились на столе в таком скромном и лукавом порядке, что, казалось, поддразнивали и подзадоривали. Огромный пирог с поджаристою коркой благоухал и лоснился. Селедка простая и селедка маринованная пыжились друг перед другом, одна - естественною красотой и блеском, другая - искусною маскировкою под деликатес. Пышною цветочною клумбой возвышался посередине винегрет, - по части винегретов была Елена Матвевна такая мастерица, каких и не видано. Смешать всю эту зелень, низменную порой, как картофель и свекла, и прибавить соли, перцу, уксусу и масла так, чтобы не пропал вкус маленькой горошины и чтобы ни одна составная часть не заглушила не только вкуса, но и аромата другой, было искусством, граничащим прямо с гениальностью. Чистенькие, блестящие, будто лакированные, будто луч солнца упал на них, красовались, купаясь в соусе и ныряя под лавровый лист, как болотные кувшинки под свои листья, грибки. И, конечно, не были забыты стройные, крепкие огурцы в рассоле с укропом. Студень блистал матово и скользко, а запах хрена раздувал ноздри. И розовела нежностью девичьего румянца домашняя солонина. А на кухне что-то еще шипело, варилось, струило свои ароматы в воздухе, а жарившийся лук трещал от восторга, как зимою - дрова.
От нетерпения у гостей руки сами терлись друг о друга, а у Язевича даже пот выступил на лбу. Но все понимали, что необходимо ждать тов. Майкерского, и только украдкою поглядывали на часы. И когда раздался звонок, все кинулись к двери, но разочарование было так велико, что с вошедшею подругой Елизаветы, Маймистовою, почти не поздоровались. Только Петр Петрович снова испытал отчего-то такое же ощущение, как при входе Ендричковского, и так же быстро об этом позабыл.
И, наконец, тов. Майкерский явился. К ручке он, правда, не подходил, потому что ручку считал буржуазным предрассудком, но приветствовал всех с необыкновенною любезностью и извинился, что пришел без супруги (а сотрудники знали, что он всегда является без супруги, и ходил слух, что он не считает для себя удобным вывозить супругу в свет, потому что она - женщина очень простая и могла бы оконфузить супруга разговором, а кроме того, оказавшись женою столь значительного лица, она полюбила пестро одеваться и несколько задирать нос, что опять-таки тов. Майкерскому было неудобно, - как бы то ни было, однако, женатые сотрудники и своих жен не брали туда, где могли встретить начальника). Тов. Майкерский торжественно вручил Петру Петровичу подарок - огромный красный карандаш и при этом сказал:
- Я заметил, что вы, Петр Петрович, каким-то огрызком расписываетесь на накладных. Это как-то напоминает купеческий лабаз. А в государственном учреждении все должно быть доброкачественное. А карандаш, обратите внимание, товарищи, советского производства. Что ни говори, подымается производительность у нас.
С этим все согласились. Тов. Майкерский увидал Ендричковского и не преминул сказать ему, усаживаясь за стол:
- Что, Ендричковский, сюда-то вы раньше меня пришли, поторопились, не то что на службу?
На что Ендричковский немедленно возразил:
- Так ведь сюда-то трест не по дороге, тов. Майкерский. И опять-таки праздник, не к чему и заходить.
Тов. Майкерский окинул стол взглядом и слегка нахмурился. Ему показалось, что слишком много наставлено на столе, если принять во внимание скромный бюджет сотрудников распределителя. Такое изобилие рождало легкую тревогу в его подозрительном сердце. Но разглядев, что все блюда приготовлены дома, и вспомнив, что Петр Петрович получает оклад по высшей ставке тарифной сетки, как незаменимый специалист, тов. Майкерский успокоился и разрешил налить себе рюмку водки, убедясь, что водка - государственной монополии. Он выпил и обвел глазами стол.
- Отчего же я не вижу Кочеткова? - спросил он, закусив грибком.
- Кочетков на кухне, - ответил Петр Петрович.
Тов. Майкерский покачал головою.
- Ай-ай-ай, - сказал он, - как сильны еще у нас предрассудки! Тов. Кочетков такой же сотрудник распределителя, как и все мы.
- Можно позвать его, - сказал Петр Петрович и даже отложил салфетку. - Только он уж закусил, он рано пришел.
- Конечно, позовите, - сказал тов. Майкерский, - пусть будет вместе с нами. Или, впрочем, - Ендричковский наливал уже вторую рюмку начальнику, а Елена Матвевна отрезала ему лучший кусок пирога, - или, впрочем, не стоит. Раз он уже закусил… Удивительно вкусно вы готовите, тов. Обыденная, удивительно!
Тов. Майкерский закрыл глаза и вздохнул. Может быть, он подумал о том, что в его доме готовят не так, и, может быть, когда он открыл глаза, ему стало несколько неловко, что он уделил столько внимания еде.
Между тем большой нож Елены Матвевны трудолюбиво и аккуратно взрезал пирог, отдельные куски тотчас переправлялись на тарелки и уничтожались, хотя и быстро, но со вкусом. От пышной клумбы винегрета осталась еле заметная развороченная грядка. Тарелки с огурцами и грибами несколько раз наполнялись снова и снова опустошались. И несколько раз Елена Матвевна нарезала солонины, но куски не залеживались. И скоро уже надо было кому-нибудь отправиться на кухню и вновь наполнить графинчики. Но разговор как-то не клеился, все ждали, что скажет тов. Майкерский, а тов. Майкерский никогда особенным многословием не отличался.
Занеся вилку с куском пирога ко рту, он сделал вдруг строгое лицо и спросил:
- А что, Петр Петрович, накладные вчера были отправлены?
- Были отправлены, Анатолий Палыч.
- А вы проверили, все сходится?
- Проверил, Анатолий Палыч. Все сходится.
- А вы, Евин, проверили?
- Проверил, Анатолий Палыч.
- Ну, вот и хорошо. А то я вспомнил вчера и опасался, все ли в точности. Да, что я хотел сказать? Петр Петрович, как вы находите ту партию товара, что вчера нам была доставлена?
- Качество высокое, - ответил Петр Петрович. - Несколько легок материал, не по сезону. Но качество высокое.
- А в дороге утечки не произошло?
- Кажется, нет, Анатолий Палыч.
- Вы знаете, это так неприятно: на железной дороге утечка, а нам отвечать, - сказал со вздохом тов. Майкерский и отправил кусок в рот.
После этого делового, служебного разговора все окончательно примолкли. Заговорить о службе полагалось только самому тов. Майкерскому, а заговорить о постороннем - могло показаться легкомыслием, тем более что тов. Майкерский, очевидно, неусыпно думал только о службе и неосторожное слово могло этим думам помешать. Сотрудники склонились над тарелками и неутомимо жевали, а Райкин и Геранин и жевали медленно и с осторожностью.
- Ну, - сказал наконец тов. Майкерский, - что же все примолкли? Сегодня у нас праздник, рождение незаменимого работника, надо веселиться. Ну-ка, Язевич, расскажите что-нибудь, вы ведь у нас самый веселый человек.
Язевич проглотил кусок и закатил глаза кверху, будто ища на потолке темы. Все посмотрели на него. Воспользовавшись паузой, Елена Матвевна с помощью Дашеньки быстро собрала холодное со стола и отправилась за горячим, а Петр Петрович, наклонясь к девице Маймистовой, вполголоса спросил о здоровье ее брата, которого третьего дня увезли в сумасшедший дом. Почему-то судьба этого мальчика его очень волновала, и, услыхав, что перемен никаких нет и что врачебный персонал единогласно установил сумасшествие, Петр Петрович вздохнул и покачал головою.
- Ну, что же, Язевич, - спросил тов. Майкерский, - придумали?
- Думайте скорей, - вставил Ендричковский, - а то хозяйка лавры у вас отобьет. Такое подаст, что и слушать вас никто не станет.
- Вспомнил! - закричал вдруг Язевич. - Это я вспоминал, тов. Майкерский, чтобы точно слова передать. Это такой рассказ, вроде анекдота, и вместе с тем почти шарада. Когда я в реальном училище учился, был у нас один преподаватель, француз, страшно, смешно по-русски говорил. А мы, мальчишки, над ним всегда издевались. Булавки, там, в сидение накалывали или мелу в чернильницу подсыпали. А один раз мы вход в класс воском натерли, он вошел и растянулся. Так знаете, что он тогда в журнал записал? Вот я вам сейчас точно процитирую. Так он написал: по натрении пола класса чем-то до невозможности скользким, я был принужден войти в предыдущий (в класс то есть) лежа (вы заметьте: войти лежа!), да, - в предыдущий, - лежа, с громкими криками (как будто он кричал, а это мы кричали), с громкими криками: "Браво, браво, еще раз!"
Главным недостатком острот Язевича было то, что автор сам же первый и смеялся над ними - и ударный, так сказать, конец анекдота топил в неистовом смехе. Однако все посмеялись в меру над его рассказом и затем общим восторженным вздохом приветствовали горячее блюдо. Нельзя утверждать, чтобы опустошенные графинчики не повысили настроения. Но это повышение температуры больше чувствовалось в воздухе обилием винных паров, больше было заметно на раскрасневшихся лицах, чем в поведении и разговоре. Даже Ендричковский воздерживался от обычных резкостей и молчал, - он-то, конечно, не из страха перед тов. Майкерским, а от угрызений совести: он заметил, какое впечатление произвело его "ого-го!" на Петра Петровича, и теперь раскаивался, что обидел хорошего человека, а зная невоздержность своего языка, остерегался, выпивши, обидеть еще кого-нибудь в этой милой семье.
Молчали и остальные, одни - налегая усиленно на еду, другие, наоборот, - как бы конфузясь и уменьшая свои порции. И не то чтобы одно присутствие начальника так парализующе действовало на всех. Нет, помимо этого, каждый, кроме, может быть, только Райкина и Геранина, полувысказанно чувствовал, что, в сущности говоря, общество сослуживцев ему несколько приелось, что он с удовольствием провел бы вечер где-нибудь в другом месте, что анекдот Язевича он слышит в сотый раз, а деловые замечания тов. Майкерского - в тысячный и что в конце концов ему просто скучно. Не скучал, должно быть, один тов. Майкерский - он и питался как-то по-деловому.
Петр Петрович первый почувствовал неловкость от все удлинявшихся пауз. Он, как и Елена Матвевна, пытался налечь на угощение, вопросительно поглядывал на каждого, надеясь вызвать хоть какое-нибудь оживление, и даже сам то и дело обращался ко всем с разными замечаниями. Однако он тоже не имел успеха, и главное - это общее изнеможение коснулось и его. И ему отчего-то стало неопределенно тоскливо, не хотелось общаться с гостями, и ни одна тема не казалась заслуживающею внимания и обсуждения.
Кто знает, чем бы закончилось ставшее столь томительным молчание, которого не замечал один тов. Майкерский, но от которого даже полные графинчики на столе осиротели и уныло плескались, не возбуждая ни в ком жажды, - но на пороге внезапно вырос жилец Обыденных и, дождавшись, когда все взоры обратились на него, воскликнул:
- Какое прекрасное общество! Я очень извиняюсь, что опоздал, но задержала меня служба. Петр Петрович, Елена Матвевна, Елизавета Петровна, Константин Петрович и все присутствующие, прошу вас еще раз принять мои горячие поздравления! Петр Петрович, в знак моего глубокого уважения примите от меня эти мягкие ночные туфли. Насколько я мог заметить, ботинки часто натирают вам ноги, но тем не менее вы носите их и в часы отдыха. Конечно, эти туфли - не сапоги-скороходы, но они, я надеюсь, будут вам удобны и теплы после трудового дня. Граждане, разрешите ограничиться общим поклоном и представиться тем из вас, кто меня не знает: артист местной оперетты, Черкас, Аполлон Кузьмич. Прошу обратить внимание: Черкас, а не Черкасов.
От звука голоса Черкаса все встрепенулись. Посторонний незнакомый человек, так весело, одним духом проговоривший длинное приветствие, сразу всех заинтересовал. Язевич испытал тотчас же глубокую зависть к дару слова Черкаса, Лисаневич - к его любезности, Райкин и Геранин - к его умению держаться и пестрому галстуку. Один тов. Майкерский поглядывал на нового человека с недоумением. Черкаса усадили за стол. Петр Петрович, в тайниках души недолюбливавший жильца, как и Елена Матвевна, обрадовался, почувствовав, что тот внесет необходимое оживление, и налил ему рюмку. Елена Матвевна обнаружила необыкновенную заботливость: оказалось, что на отдельной тарелочке она оставила последнему гостю и пирога, и всех закусок. Черкас рассыпался в благодарностях. Лисаневич, горя желанием показать артисту, что и он умеет быть любезным, первый обратился к нему:
- Черкасовы - ведь это, кажется, князья были?
- Вот именно, - с полным ртом ответил Черкас. - Но то - Черкасовы, а я - Черкас. На князя я, правда, похож, но только на такого, что по дворам старье ходит продавать-покупать. Однако я - чистокровный великоросс.
Все рассмеялись, и Петр Петрович, почувствовав облегчение, воскликнул:
- Что же вы все разговариваете, Аполлон Кузьмич? Вы нагоняйте нас, мы ведь уже пятую осилили.
Геранин, глядевший Черкасу в рот, тотчас налил ему. Черкас опрокинул рюмку и закусил. Все, что он делал, он делал легко и изящно, по-балетному. Он вообще казался слишком воздушным, непоседливым каким-то, вроде бабочки: вот-вот вспорхнет и улетит. Белокурый Геранин смотрел на него с восторженною улыбкой и думал: "Вот что значит - артист". И все как-то подтянулись, оживились, всем хотелось быть похожими на этого человека, соединяющего такую легкость с такою приятностью. Только тов. Майкерскому Черкас показался слишком легкомысленным. Тов. Майкерский жил мыслями о службе; бабочка на сукне - это казалось ему опасностью, чьим-то упущением. Он спросил, откашлявшись, строгим голосом:
- Вы, гражданин, в театре служите?
Черкас быстро проглотил кусок и повернулся к нему, сделав почтительное лицо. Он, очевидно, откуда-то знал всех, кто сидел за столом.
- Совершенно верно, тов. Майкерский, в театре.
- Я не был еще в местном театре, - сказал тов. Майкерский, и сказал неправду, потому что ему и его супруге оперетта очень нравилась, но он считал для себя неудобным такое признание и, кроме того, хотел показать Черкасу его настоящее место.
- Там ведь оперетка, кажется? Вы что же, поете?
Черкас потупил глаза и вздохнул.
- Нет, не обладаю достаточным голосом. Я - танцор и балетмейстер. Я танцы ставлю.
У Геранина ноги сами дернулись под столом, когда он с тоскою подумал, каким изысканным танцам и манерам мог бы обучить его Черкас.
- Ногами дрыгаете, - мрачно заметил Петракевич, весь вечер не проронивший ни слова, сидевший одиноко в углу и выпивший больше всех.
- Ногами дрыгают паяцы, которых детям на ярмарке покупают, - вежливо, но твердо ответил Черкас, - я танцую.
- Разница невелика, - еще мрачнее возразил Петракевич, не обращая внимания на знаки, которые ему делали, и на то, что Евин толкал его под столом.
Черкас откинулся на стуле, пристально посмотрел на Петракевича и потом обвел взглядом всех. Под этим довольно пронзительным взглядом кое-кто опустил глаза. Геранин готов был убить Петракевича, но тот, ни на кого не глядя, опустил голову и с вызовом, боком, повернулся к Черкасу.
- Как вам сказать, - медленно процедил Черкас. - По-моему, разница есть.
- Не вижу ее, - упрямо заявил Петракевич и отмахнулся от Евина. - Что ты лезешь? Отстань! (Евин покраснел и надулся.) Да, не вижу разницы. Танцуете ли, дрыгаете ли, - все голова не участвуем
- Голова - не главное в человеке, - загадочно ответил Черкас.
Этого никто не понял, и все, недоумевая, переглянулись.
- А что же, по-вашему, главное? - ехидно спросил Петракевич. - Может быть, ноги?
- Это странно, - вставил тов. Майкерский. - По бесспорной теории Маркса, главное - ум.
- Вы совершенно правы, - все вежливее и вежливее - особенно тов. Майкерскому - отвечал Черкас. - Ум - для человека, как члена общества. Но для счастья, для полноты жизни важно другое.
- Ноги! - выпалил Петракевич в упор.
- Да, - спокойно ответил Черкас. - Иногда ноги выразительнее головы.
- Это смотря по тому, какая голова и какие ноги, - вставил Ендричковский. - У Райкина ноги выразительнее.
Все расхохотались. Райкин был косолап и на свои огромные ноги никогда не мог получить в магазинах готовые ботинки, голова же его, несоразмерно с телом, была очень мала. Но тов. Майкерский посмотрел на Ендричковского неодобрительно. Он не оценил, что Ендричковский хотел разрядить сгустившуюся атмосферу, и ему вовсе не нравилось, чтобы сотрудников распределителя высмеивали перед чужим человеком. Он обратился снова к Черкасу и сказал довольно холодно:
- Это очень странно, что вы говорите. Не можете ли вы объясниться яснее?
- Граждане, - сказал Петр Петрович, - а выпить?
- С удовольствием, - ответил Черкас. - То есть я и объяснюсь с удовольствием, и выпью, если компания не отстанет.
Для виду поспорили было, заявляя, что отстал, собственно, Черкас, но выпили. Большинство было пока на стороне Черкаса, и Черкас нравился им все больше и больше.
- Видите ли, дорогие товарищи, - сказал Черкас, закусив грибком и не забыв поблагодарить хозяйку, - моя теория (то есть, может быть, и даже наверное, она вовсе не моя, у меня ведь тоже ноги выразительнее головы, такая уж специальность, ничего не поделаешь, и образование не бог весть какое), моя теория такая: с одной стороны, конечно, человек должен заботиться об общественном благе, об интересах класса, пролетариата, о мировой революции. Это все так, и спорить с этим не приходится. Но ведь вышеуказанным интересам можно служить по-разному. Вы рабочих одеваете, я для них танцую. Кто что может, и нельзя сказать, кто делает больше, хотя, конечно, быть одетым важнее, чем глядеть на чужие ноги, в этом я с вами совершенно согласен. Но кроме этого… впрочем, может быть, вам неинтересно меня слушать?
Поднялся шум, все уверяли, что, наоборот, интерес у них исключительный, и просили продолжать. Черкас улыбнулся очень тонко, как бы благодаря своих слушателей, и сказал:
- Ну, если так, то, может быть, сперва, с разрешения хозяев, опрокинем еще по одной?
В ответ на это предложение последовало общее согласие. Когда выпили с приличествующими случаю возгласами, Черкас продолжал: