Парень жил с братом, человеком суровым и себялюбивым. Парень был в доме чужим: день и ночь ему напоминали о том, что он всем помеха, всем в тягость. Как-то после праздничной демонстрации Гаврилин повел его к себе домой. Уж не знаю, что наготовила к празднику Шура, но было, видимо, там всего вдоволь. Товарищи посидели не один час за столом, толкуя по душам.
С той поры молодой рабочий стал заходить в семью Гаврилиных и в праздник, и в будни, и всегда ему бы там рады.
А спустя какой-то срок сложилась и его судьба: у него самого появилась семья, появился свой дом, и было кому не только о нем плакать, но и радоваться вместе с ним. И сейчас на заводе, пожалуй, не всякий и вспомнит о том, каким парень был забулдыгой: люди рады, когда можно о дурном навсегда позабыть.
Рассказав это, мой собеседник неожиданно произнес:
- Чего я больше всего не люблю - это когда человек нелюдимый. Я считаю - это хуже всего! Я и Сережку своего так воспитаю, чтобы он был людимый, чтоб вырос человеком для людей…
"Людимый"… Жило, наверное, когда-то в русском языке это слово, но мы позабыли его, а ведь полно оно доброты и света, И сам-то он, Михаил Гаврилин, и есть человек "людимый", любящий людей, полный к ним уважения и бережности. В этом, наверное, и есть отгадка того, почему так добро говорили о нем на заводе товарищи.
…Вот и кончился наш разговор - разговор, в котором человек ничего не хотел рассказать о себе, а вместе тем, не желая этого, сказал немало.
Я снова вышла в тот же переулок.
Знакомый мне старичок, ловя солнце, перебрался со своим стулом в самый конец квартала: видимо, я просидела в доме Гаврилина долго. Солнце шло к закату, и луч, лежащий на плече старичка, был розовым и узким.
Я прошла вперед и вдруг остановилась.
Дома расступились, открылось высокое небо, полное золота и света.
Солнце пылало, рассыпая свои лучи щедро и привольно, и всё: легкие облака, деревья, стекла домов, лица людей - было облито торжествующим теплом. Светлое небо обещало, что завтра заря будет еще щедрей, еще прекрасней, как прекрасна и щедра наша земля.
И, точно угадав мои мысли, старый человек, сидящий в конце переулка и греющийся в скупом солнечном луче, встал и подставил свое лицо этому торжествующему свету жизни.
Живая ветвь
Для каждого настоящего журналиста творческая командировка начинается с того дня, когда в газете напечатана первая его работа. Он находится в этой командировке всю свою жизнь.
Где бы ни находился пишущий человек, с кем бы ни сводила его судьба - его невидимая "записная книжка" всегда раскрыта, даже если у него и нет обычного блокнота в руках.
Эта огромная, неиссякаемая записная книжка - его память.
Так бывает и со мной.
Едва я встречаю нового для меня человека, едва начинается разговор, подчас совершенно случайный, в котором человек приоткрывает свою жизнь, свое отношение к труду и людям, - как невидимая "записная книжка" бесшумно распахивается и память впитывает новую строку, новый рассказ о человеческой судьбе, новую черту жизни и времени.
Вот об одной из таких случайных встреч и о мыслях, которые она пробудила, я и хочу сейчас рассказать. Как-то я торопилась в редакцию, где должна была состояться беседа с нашим товарищем, польской журналисткой, приехавшей из Варшавы. Я явно опаздывала на эту встречу. Увидев зеленый глазок такси, я кинулась к нему и через секунду уже ехала по мосту, запорошенному мокрым снегом.
За рулем сидел человек лет пятидесяти, крепкого сложения, с худощавым, обветренным лицом. Я сама вожу машину, и по тому, как он вел такси, ныряя между автобусами, троллейбусами и грузовиками, я сразу поняла, что это опытный, первоклассный водитель.
Водителю с водителем легко завести разговор.
Мы поговорили о новых правилах уличного движения, об удобстве подземных пешеходных переходов, о марках машин, и вскоре мой собеседник уже сообщил мне, что только вчера он переехал на новую квартиру.
- Семья у нас небольшая: я, жена и сын студент, - сказал он, притормаживая у перекрестка. - Квартира хорошая, в Юго-Западном районе, - воздуха много, вокруг деревья, кустарники… Утром проснулись, посмотрели в окно, огляделись - гляжу, жена смеется. "Ваня, говорит, я будто во сне все это вижу…" Правда, квартиру эту мы ждали долго, - добавил он, помолчав. - Во время войны я на фронте был, потом демобилизовался, стал работать на грузовике. Жили мы в деревянном доме на окраине. Домик старый, еще отец мой в нем родился, - удобств мало, да и тесно. Сын школу кончил, поступил в институт, я на такси стал работать. Стареем мы с женой помаленьку… Ну, а если люди стареют - то и дом моложе не стал, сами понимаете. А сейчас… - Он засмеялся. - В новом доме мы сами вроде помолодели, честное слово!
Бывают минуты в жизни людей, когда их тянет поговорить. Так было, видимо, и с моим собеседником. Лавируя в потоке машин, мчащихся по Садовому кольцу, он рассказывал о годах войны, о том, как его ранило под Минском, о фронтовых товарищах… Это были, в общем, обычные истории военного водителя, и вспомнил он их, видимо, только потому, что люди, переезжая в новый дом, часто вспоминают все то, что пережили под старым кровом.
И вдруг я насторожилась.
Невидимая "записная книжка" бесшумно раскрылась, и все, что мой собеседник сейчас рассказывал, стало впитываться в память строка за строкой.
Вот его рассказ.
В конце войны, когда Советская Армия уже была на подступах к Берлину, мой собеседник, Иван Антонович Соколов, за рулем военной грузовой машины ехал по шоссе.
Вдоль дороги, по обочине, тянулся поток беженцев - старики, женщины, дети. Затормозив, Соколов увидел у крыла своей машины немку, которая держала за руку мальчика лет шести. Это была еще молодая женщина, но, видимо, измученная дорогой, бессонными ночами, страхом, недоеданием: лицо у нее было бледное, глаза глубоко запали, одежда казалась грязной и измятой. Таким же худым и измученным выглядел мальчик.
В ту пору сынишке Соколова, живущему с матерью в Москве, было столько же лет, сколько этому немецкому мальчугану.
Соколов долго молча смотрел; на мальчика: многое прошло в эту минуту перед его глазами. Женщина, оцепенев, со страхом глядела на сидящего в машине русского солдата. Неожиданно русский солдат высунулся из машины, схватил мальчика и посадил рядом с собой.
Немка помертвела от ужаса.
Когда она увидела, что Соколов, порывшись в вещевом мешке, вынул большой нож, лицо ее исказилось, она заметалась, прижала обе руки ко рту, сдерживая крик.
Но советский солдат вслед за ножом вынул из мешка большой кусок сала и буханку хлеба. Отрезав толстый ломоть сала, он положил его на хлеб и дал ребенку: мальчуган тотчас же вцепился в сало, как мышонок.
- И тут я ей сказал… - задумчиво проговорил мой собеседник. - Чего пужаешься, говорю? Раньше надо было пужаться, когда твой муж воевать с нами пошел, совесть свою Гитлеру продал! А сейчас бояться нечего: советский солдат ребенка не обидит. У меня у самого такой малый дома растет… Она молчит, только глаза на меня таращит. И тут я ей говорю: но вот что ты запомни. Ты этот день крепко запомни, чтобы твой сын с моим сыном никогда на военной дороге не встретились. Поняла?
Соколов помолчал.
- Немецкого языка я не знаю, - продолжал он. - Да и она по-русски, наверное, ни бум-бум. Но понять меня - поняла. По глазам вижу, поняла. Вот только не знаю - запомнила ли… А запомнить ей надо было, навсегда запомнить. - Он почесал подбородок. - Отдал я ей мальчишку, отъехал от перекрестка, вижу: стоит мальчуган, мое сало жует, второй ломоть сала в другой руке держит. А мать на него смотрит. Смотрит и плачет.
…В это время мы подъехали к редакции, и Соколов установил машину у подъезда. Но я не выходила. Я продолжала сидеть рядом с водителем, раздумывая над историей, которую он рассказал, и ожидая ее продолжения.
Он молчал и только курил. Молчала и я. Молчала и думала о его поступке.
Нет, это не была сладенькая доброта "всепрощения" Солдат, прошедший дороги войны, видевший своими глазами раны, нанесенные Родине врагом, проливший свою кровь, потерявший на войне многих товарищей, - помнил все, он ничего не простил.
Но он думал не о мести за прошлое, а о мирной жизни в будущем.
Это была подлинная гуманность, истинное великодушие мужественного, сильного, чистого человека.
Перед ним еще были дороги войны, но он уже видел впереди светлый путь мира. И во имя утверждения мира на земле он сказал стоящей перед ним растерянной, беспомощной, начавшей что-то понимать немецкой женщине:
- Запомни этот день! Запомни так, чтобы твой сын с моим сыном уже никогда бы не встретились на военной дороге.
Сумела ли она это запомнить?
Запомнил ли это ее сын, шестилетний мальчуган, который нынче стал взрослым?
Что делает сейчас этот немецкий юноша? Что делает сын Соколова, которому сейчас столько же лет, сколько его немецкому сверстнику?
Эти вопросы настолько занимали меня, что, позабыв о том, что меня ждут, я продолжала сидеть в машине, остановившейся у подъезда редакции.
- Расскажите мне о вашем сыне, - попросила я. - Где он, что делает?
- Да что особо рассказывать! Учится неплохо. Парень как парень. Вот только драчливый шибко.
- В каком смысле?
- Да в самом обыкновенном. Недавно домой пришел весь перепачканный, под глазом синяк, у пиджака рукав оторван… Мать так и ахнула. Оказалось, был он в парке, увидел, как к девушке три хулигана пристают. Их трое - он один. И полез все-таки один против трех, дурья голова! - сказал отец со скрытой гордостью. - Потом уже товарищи подоспели… - Он покашлял. - А то летом был в колхозе на практике. И там, можете представить, в драку полез - только уже в другом роде. Нашел какие-то упущения, пошел к председателю, к главному агроному - те от него отмахнулись. Так он, верите, уперся на своем! Я, говорит, не уеду, пока не докажу, вы, говорит, и сами это понимаете, только вам спокойней ничего не менять. И пошел, и пошел… Ну, уж на него писали и туда, и сюда: мальчишка, мол, невежда, берется нас учить, разводит склоку вместо того, чтобы своим делом заниматься… Его товарищи уже в Москву вернулись, а он все там. Наконец вызвали его в область для объяснений. И тут оказалось, что в чем-то он по молодости хватил лишку, начудил, а в главном - правда-то все-таки была его! Ему бы, конечно, поостыть маленько, куда там… - Отец засмеялся. - Вернулся домой опять в шишках, хоть их глазом и не увидишь. А довольный! Правда-то все-таки оказалась его? Его! Ну, дома, конечно, начался разговор. Мать говорит: "Витя, ну что ты не в свои дела лезешь! Больше всех тебе надо, что ли?" А он помалкивает. Мать говорит: "Отец, ты бы ему сказал! Гляди, как бы не навредил себе Витька…" А я же помалкиваю. Смотрим мы с ним друг на друга молчим. Но мать у нас, между прочим, тоже не из колодца вылезла. Глазами поморгала и говорит: "Зря я, конечно, нервы трачу, оба вы одинакие, что сын, что ты. С вами, говорит, не соскучишься, все что-нибудь да выкинете…"
Мы помолчали.
- Жениться он не собирается?
- Нет, пока бог миловал.
- Что так? Считаете, что рано ему семьей обзаводиться?
- Конечно рано! Пусть на ноги станет, специальность получит, тогда и женись. Девушка у него есть институте с ним учится на одном курсе. Тамарой зовут. Веселая такая, хохотунья и до того пересмешница, таких просто и не видал! Разве что в лесу, вроде как дрозд. Но Тамарка, знаете, очень добрая. Хороший добрый человек, и нам с матерью она нравится. А жениться Витьке все-таки рано.
- Простите… Это, конечно, дело не мое. Но вы-то сами женились рано? Если посчитать, то, наверное, раз в таком возрасте, в каком сейчас ваш сын…
Мой собеседник покосился на меня с некоторым неодобрением.
- Ну, знаете, вы нас с ними не равняйте! В ихнем возрасте я уже сам себе хозяином был, самостоятельным человеком был, шофером работал. Возраст, может, и один, а понятие о жизни другое.
Мы опять помолчали.
- Вчера с женой у нас был разговор. Рано, Ваня, говорит, Витьке жениться, пусть хотя бы подождет, пока на пенсию выйду. Вдруг ребеночек, говорит, у них родится, разве я смогу и работать, и за дитем смотреть? Это, говорит, мне не по силам будет, надо, говорит, и о матери ему подумать. За маленьким смотреть и растить - дело нешуточное. А потом помолчала, глазами поморгала и вздыхает: "А если правду сказать, Ваня, так я этого маленького жду не дождуся!.." Вот и разбери этих баб. - Он искоса посмотрел на меня.
Я засмеялась и только хотела еще о чем-то спросить его, как нечаянно глянула на часы и ужаснулась. Конечно, я уже опоздала на встречу с польским товарищем и так опоздала, что просто совестно было туда идти.
Попрощавшись с новым знакомым, я вылезла из машины и пошла по Кузнецкому мосту.
Как всегда, там было людно и шумно.
Узенькие тротуары заполнились прохожими, машины с трудом втискивались на стоянки, троллейбусы, нервно подрагивая длинными подвижными усиками, катили по скользкой брусчатке. Весь привычный, милый сердцу гул московского дня обступил меня, и я шагала по мостовой, засунув руки в карманы и раздумывая над тем, что только что услыхала.
Я думала о Витьке, которого ни разу не видела, о беспокойном парне, что не умеет и не хочет стоять в стороне, о великом чувстве "ответственности за все", которое определяет одну из главных черт морального облика каждого настоящего человека.
Думала я и о матери Виктора, о том, что голос мудрого сердца подчас куда сильнее, чем подсказка будничного благоразумия.
Снова и снова вставала в моей памяти удивительная история, рассказанная Соколовым, дальняя военная дорога, испуганные, вопрошающие глаза немецкой женщины, хлеб, которым советский человек, русский солдат, накормил чужого ребенка во имя мира, утверждаемого на земле.
И вся эта семья, судьбы которой я случайно коснулась, вдруг предстала передо мной, как живая ветвь, полная света и правды жизни.
Два товарища
Они работают в цехе рядом.
Поначалу даже кажется, что они похожи друг на друга. Не сразу поймешь, откуда берется это ощущение сходства: ведь у них различны и возраст, и внешность, и характер.
Петру Алексеевичу Авдееву лет пятьдесят с лишним. У него обветренные румяные щеки рыболова, голос у него тихий, внешность мягкая, степенная, движется он неторопливо.
У Леонида Михайловича Куропаткина взгляд с "колючинкой", движения быстрые и ухватистые; производит он впечатление человека ершистого, резковатого. Он моложе Авдеева лет на пять-шесть.
Рабочая повадка их тоже различна.
Куропаткин скор на решение, на придумку; живая искра творческого поиска загорается в нем быстро, с неудержимой силой. Чем сложней задача, тем с большим азартом он за нее берется. Для него не так уж важно, кто закончит начатую им работу: найдя верное решение задачи, он может легко передать другому ее "доводку".
Авдеев всегда, при всех обстоятельствах хочет сам, своими руками вести дело от начала до конца. Для него нет в работе важного и неважного, любимого или нелюбимого. Когда вы стоите рядом и смотрите, как он, надев очки, неторопливо разглядывает чертеж и берет в руки инструмент, когда вы видите его движения, размеренные и поразительно точные, настолько отработанные, что, кажется, он не ошибется даже с закрытыми глазами, - вы вспоминаете поговорку: "Поезд доходит до конечной станции не потому, что идет быстро, а потому, что идет непрерывно".
Да, Авдеев и Куропаткин очень различны.
И все-таки они похожи друг на друга. Пожалуй, их делает схожими выражение их лиц. Это выражение определяется, очевидно, внутренним состоянием человека во время работы, тем, что можно назвать личным отношением к труду.
Оно, это отношение к своему труду, как бы высвечивает изнутри лицо человека, отшлифовывает его черты, придает зоркость взгляду, разливает по всему лицу выражение справедливой и умной силы, покойной и глубокой сосредоточенности.
Так они стоят рядом, Авдеев и Куропаткин, у своих рабочих мест в цехе - похожие и разные.
Из окон заводского цеха можно увидеть высокое здание научно-исследовательского института.
Завод "Станкоконструкция" и институт ЭНИИМС объединены в одно целое. Их объединяет не территориальная связь, а общность работы. То, что конструкторы института делают в чертеже, - на заводе воплощают, в металле.
Особенность этого завода, его индивидуальность сказываются, пожалуй, прежде всего в том, что рождение нового, работа над новым являются основным его состоянием.
Повторы весьма редки: если и выпускают станки "малой серией", то и тогда, в ходе производства, конструктор продолжает изменять и улучшать машину. Таким образом, получая новое задание, весь завод, начиная от литейного цеха и кончая сборочным, каждый раз сталкивается с новой работой.
Что же делают на заводе Авдеев и Куропаткин?
Их рабочее место находится, пожалуй, где-то у первых ростков этой живой ветви труда.
По профессии они слесаря-лекальщики. Для того, чтобы обработать деталь, следуя жестким и высок требованиям точности, нужна специальная оснастка станка. Эту оснастку и делают инструментальщики. Самую тонкую и сложную, почти ювелирную работу выполняют два "кита" инструментального цеха: Авдеев и Куропаткин.
Как-то я спросила у Петра Алексеевича Авдеева:
- Что, по-вашему, является основным в работе лекальщика?
- Уменье пилить, - сказал он так простодушно, как если бы речь шла о том, как перепилить большой пилой бревно.
Но у него в руках не пила, а напильник, и пилит он не дерево, а металл.
Я попробовала прикоснуться к приборчику, сделанному им, и ощутила под ладонью безупречно гладкую поверхность, как если бы это был отполированный и цельный металлический цилиндр. На самом же деле этот прибор состоит из нескольких тысяч деталей. Увидеть это можно только в лупу. Подгонка всех миниатюрных сопрягаемых частей сделана так, чтобы сохранить им "эластичность" движений. Думаю, что и легендарному Левше, подковавшему блоху, этакая работа была бы не по плечу.
"Станкоконструкция" - один из современнейших заводов, вооруженных высокой и точной техникой. Казалось бы, основная "ответственность" за точность прежде всего падает на станок; современная машина дает человеку гарантию точности выполнения полученного ею задания.
А тут всего лишь человеческие руки…
Руки, которые могут дрогнуть, могут ошибиться, могут что-то не удержать или выронить.
Руки, которым не свойственна железная, неукротимая точность машины.
Но это - живые, талантливые человеческие руки, руки творца, руки, которые машина никогда полностью не заменит.
Ибо машине дана способность выполнить, но не дан дар создавать, творить. И чем совершенней машина, тем выше разум создавшего ее человека, тем искусней и прекрасней руки мастера.
И вот я смотрю на руки двух рабочих - Авдеева и Куропаткина.
Они так же не похожи друг на друга, как и их владельцы.