- Начинай! - надо крикнуть вожаку, бородатому старому козлу, если хочешь, чтобы овцы перешли реку.
И козел первый ступит в воду.
- Шек! Прямо! - надо крикнуть ему, и он пойдет, потому что он храбр, стар и умен, и овцы пойдут за ним.
Первая зима была трудной, с буранами, с жестокой поземкой. По ночам было слышно, как в студеной тьме воют волки. Но за всю зиму ни одна овца в отаре не пропала, не погибла - их всех сберегла Бибижар, молодой чабан. А ведь отара немалая - свыше 500 голов…
Обо всем этом рассказывает нам Бибижар.
Она живет в юрте - вон видна в долине юрта, круглая похожая на перевернутую пиалу. Может показаться, что чабаны живут далеко друг от друга, но на пастбищах ощущение расстояния совсем не такое, как в деревне или в городе. От чабана к чабану - рукой подать, они знают о каждом событии, о том, кто сыграл свадьбу, к кому приехали родные, у кого заболела овца…
Когда на ферму приезжает киномеханик с фильмом, туда съезжаются на конях чабаны со всех концов.
Ночью над кинопередвижкой в степи дымится золотой волшебный свет, слышна музыка и голоса, поющие о счастье. Во тьме жмутся друг к другу овцы, похожие на серое облако; бесшумно бродят огромные сторожевые псы, а степные кони пасутся без привязи: конь чабана никуда не уйдет от хозяина. На экране живет и дышит влекущий, прекрасный мир искусства, и молодые чабаны, рассевшись на кошме, внимают ему, затаив дыхание.
В юрту чабана юная Бибижар взяла с собою учебники и книги. По обычаю отцов, пол юрты застлан кошмой, в углу лежат сложенные горкой одеяла, у печки - закопченный казан.
Но на полке стоит "Молодая гвардия" Александра Фадеева. И вечером, вернувшись с пастбища, можно включить радиоприемник и слушать голос всей родной страны, далекие голоса мира.
Вместе с Бибижар на отгоны поехали ее отец и мать.
Отец Бибижар - старый человек, ему скоро семьдесят лет. Он работал табунщиком. Когда года три назад ему предложили перейти на работу чабана и уехать из колхоза на пастбища, он отказался: "Я уже стар…"
Но вот единственная дочка, маленькая Бибижар, решила стать чабаном, покинуть деревню. И отец забыл о том, что он стар.
Он оставил дом в деревне, взял с собой все, что необходимо для жизни чабана, и переселился с женой и дочкой на отгоны.
Он стал таким же чабаном, как и Бибижар, они работают вместе. На рассвете, когда только поднимается из-за холмов солнце, они выгоняют овец на пастбища. В тот ранний час воздух прохладен и свеж, земля пахнет медом, дымок очага недвижимо стоит над юртой.
Я вижу отца Бибижар.
Он подъезжает на молодом коне - худой, легкий, высушенный солнцем. На голове его - высокий войлочный колпак, в морщинистой крепкой руке кнут с трещоткой. У него приветливое лицо, отзывчивое на улыбку.
Он сам рассказывает, как отказался стать чабаном три года назад, и подшучивает над собой, и поглядывает на дочку. Видно, что ему приятно рассказать приезжему человеку о том, как его дочь вместе с товарищами пошла по выбранному ею пути, по широкой степной дороге, где оставили следы свои многие поколения чабанов.
…Уже начинает темнеть, на небе проступают звезды. Отчетливо слышно, как с холма, вниз по склону, катится к нам тишина. На гребне холма, четко обрисованные на светлом небе, стоят цепочкой овцы.
Старик громко свистит, щелкает кнутом и скачет вверх по склону.
Вслед за ним, круто повернув коня, скачет Бибижар. Услышав стук копыт, овцы, как по команде, поворачивают головы и смотрят вниз.
А Бибижар, пригнувшись к седлу, мчится по каменистому склону, из-под копыт сыплется мелкий щебень, рыжая грива коня пламенеет огнем. Вязаная алая кофта Бибижар похожа на степной мак.
И высокая звезда неподвижно стоит над холмом.
Подвезите!
Любому водителю машины случалось подвозить нежданных пассажиров.
На обочине дороги вдруг вырастает фигура с поднятой рукой. Одни "голосуют" решительно, стремясь во что бы то ни стало остановить машину; другие поднимают руку неуверенно, смущаясь; третьи вообще не поднимают руки, а только вглядываются в водителя, чтобы понять уважит он просьбу или нет…
А водитель тоже посматривает на них и тоже решает: вот этого я подвезу с охотой, а вон того, с мутными глазами, что стоит, покачиваясь, как верба под ветром, - того лучше в машину не пускать…
Не раз случалось тормозить машину у обочины и мне.
Когда двое незнакомых людей оказываются сидящими рядом в машине, между ними легко завязывается разговор. И вот о нескольких случайных седоках, которых довелось подвозить мне в течение одного дня, я и хочу рассказать.
По делам редакции я выехала из Москвы ранним утром. Дорога предстояла не близкая. Отъехав от дома километров двадцать, я увидела у обочины на шоссе рослого мужчину и рядом маленькую старушку.
Мужчина, вытянув шею, вглядывался в проходящие машины. Завидев меня, он поднял руку. Я затормозила.
- Не подвезете ли мою маму? - спросил он. Он произнес именно так: "мама", а не "мать", и слово это было неожиданным в устах плечистого дяди с лысиной. - Хотя бы до поворота на Зюзино.
Старушка была худенькая, в веснушках, с живыми карими глазами. Голову ее покрывал белый платочек, воротник сатинового платья скрепляла брошка из янтаря. Из рукавов платья высовывались большие, красные, жилистые кисти рук. Она весело, с любопытством посматривала на меня.
- Садитесь… - Я приоткрыла дверцу.
Привстав на цыпочки, старушка обняла сына.
Он стоял, послушно наклонив голову, пока она целовала его. "Долго еще?" - сказал он с напускной ворчливостью, и старушка засмеялась: было видно, что это у них давняя шутка.
Он помог матери сесть, положил ей в ноги объемистую сумку. Мы отъехали.
Я посмотрела в зеркальце над щитком: он стоял на обочине и смотрел вслед машине - широкоплечий, лысый немолодой человек… Мне показалось, лицо его было печальным.
- Без шляпы ходит… - сказала старушка и вздохнула. - Вот напечет солнцем голову… Все не слушаются, все знают лучше!
- У него живете? - спросила я.
Старушка покачала головой.
- Нет, живу одна. Это у вас что?
- Радио. А почему ж не с сыном?
- У меня и дочка есть. А живу все-таки одна.
- Вот как! А кто ваш сын по профессии?
- Ветеринарный врач. Дочка - учительница. Вы только до поворота подвезите, а там я уже пешочком.
Мы помолчали.
- Меня, между прочим, многие спрашивают, почему я с детьми не живу, - сказала старушка. - А я считаю так: если есть возможность, лучше жить самостоятельно. Посудите сами. У дочки, к примеру, муж человек хороший, но вспыльчивый. Порох! Пока я в гостях, это одно дело. А если жить у них? Первая же ссора, и готово: "Мама, видите, какой у него характер?" Они через час помирятся, а у тебя на душе камень, и зять косится. Или, допустим, я у сына. Он с работы приходит поздно, невестка уже спит. Я его дожидаюсь, чай вскипячу, сядем с ним, он мне все расскажет - и про работу, и про домашние дела. Он, еще когда мальчиком был, всем со мной делился. Утром невестка спрашивает: "Что это ты стал такой разговорчивый? Со мной все молчишь, а с матерью рта не закрываешь! Откуда только слова берутся?" Вот вам и все. Сами понимаете, что было бы, если б я у них жила. А так - погостила, внуков обшила, невестке платок связала… И все рады! - Она вздохнула. - Но, конечно, уезжать всегда грустно, - сказала она и вытерла глаза. - Видели, какое у него лицо было? Как у маленького, ей-богу…
Она наклонилась и достала из сумки кусок пирога.
- Может, скушаете? С капустой, сама пекла…
Спутница моя задумалась.
- Или вот, допустим, насчет денег, - продолжала она. - Я этого не понимаю, чтоб считать, сколько у кого на книжке. Есть, знаете, такие матери, которые готовы детей, как грушу, трясти. "Я тебя вырастила, ты мне обязан…" А я так думаю: плохо ты его вырастила, если приходится попрекать да напоминать…
Старушка помолчала.
- Дети у меня хорошие, дай бог всем таких детей, - сказала она. - Пенсии мне хватает, силы пока есть - что мне им в руки смотреть? Я им не в тягость, а в помощь, в ласку. Семьдесят третий год - и все нужна… - произнесла она с гордостью.
Надев очки, она вгляделась в дорожный указатель.
- Я вас довезу до самого Зюзина.
- Что вы! Тут недалеко. А вам лишнее беспокойство. Спасибо, что посадили!
Старушка взяла сумку и зашагала, проворно переступая маленькими ногами в мальчиковых башмаках. Спина у нее была сутулая, но шагала она привычно и легко, как человек, который немало прошел по земле.
На сиденье возле меня лежал аккуратно завернутый кусок пирога с капустой.
Километров тридцать я ехала одна. Погода испортилась, пошел дождь. Обдавая стекло жидкой грязью, проносились самосвалы. Я проехала село Вязники, площадь с большой чайной, базар…
За Вязниками дорога опустела. У развилка маячили под дождем две фигуры: верзила с мешками и мальчонка лет семи.
Верзила поднял руку.
Признаться, я хотела проехать мимо. Но в это время увидела мокрое от дождя лицо мальчика и по-стариковски терпеливый взгляд, которым он проводил меня, как, вероятно, провожал не одну машину, обдававшую его грязной водой и исчезавшую за поворотом.
Я затормозила - и тут же пожалела об этом.
- Степка, садись! - кричал верзила, запихивая в машину мешки. - Хозяйка, может, багажник откроешь? ладно, мы и так! Степка, закрой дверь! Поехали, хозяйка. Сколько возьмешь до Куприяновки, если по-божески?
- Не такси, - хмуро ответила я. - Ничего не возьму.
- Во как! - сказал он презрительно и засмеялся. - Из прынцыпа или боишься? Так я инспектору не скажу! Мы тоже с понятием. Скажу: "К теще еду с золовкой…"
Я промолчала.
Машина наполнилась тем особым духом, который немедленно распространяет подвыпивший человек. В смотровое зеркальце мне было видно красное лоснящееся лицо моего пассажира.
- С базара? - спросила я.
- Ага. Рыбу привозил. Девяносто килограммов наловил, судак и щука. Расхватали враз.
- Девяносто килограммов? - изумилась я. - Как же вы столько на удочку поймали?
Пассажир захохотал.
- На удочку! Баба - она и есть баба, хоть и шофер. Удочка - это, брат, для дачников. А я человек серьезный, мне рыба для дела нужна. - Он высморкался. - У меня сети, знаешь, какие? Из чистого капрона. Шестьсот рублей плачено старыми деньгами. А ты говоришь: удочка.
- Так сетями же ловить запрещено!
- А как же! - охотно согласился пассажир. - Все как есть запрещено: и сети, и бредень, и мережа. Одно слово - любитель, последний человек. А какой же я любитель? - Он фыркнул.
- И не боитесь?
- Рыск, конечно, есть. Без рыска нельзя. Главное, доброхотов много развелось, - сказал он сквозь зевок. - Обчественных инспекторов. И уж окорачивали их, и пужали, и лодки ихние пробивали - и все ничего. Стараются. А для чего стараются? Что рыба - ихняя? Рыба обчая, для всего народа. И моя, и твоя. И хватает ее, слава те господи.
Он снова с хрустом зевнул.
- Спит Степка, уморился, паршивец, - пробормотал он. - Я его для дела беру, чтоб рыбу сторожил. Живем хорошо, ничего живем, не жалуемся. Только с умом, конечно, надо. С понятием.
Он тяжело заворочался, устраиваясь удобней.
- Вылезайте, - сказала я, не оборачиваясь, и остановила машину.
- Разве уже Куприяновка? - удивился он. - Что ты!
- Вылезайте. Дальше не повезу.
- Но-но! - сказал он с угрозой. - Ты это брось! Как это - не повезу?
- Не повезу - и все!
- Вот сумасшедшая баба! Да я тебе денег дам. На три рубля! Ну, бери пять, мы с этим не считаемся… - Он совал мне в руки деньги, обдавая сивушным дыханием.
- Вылезайте! - закричала я.
- Скажи, как разошлась! - забормотал он испуганно. - Куда же это я вылезу с дитем и мешками? Ты хоть дите пожалей! Разве пройдет такое малое двадцать километров пешком? Надо совесть иметь! - сказал он плачущим голосом. - Так с людями не поступают…
Было слышно, как посапывает во сне уставший Степка. Я со злостью нажала стартер. И машина снова покатила по пустынной дороге.
Пассажир притих.
Впереди мелькнул шлагбаум: это был объезд, а за ним - Куприяновка. Но едва я съехала с шоссе вниз, как машина забуксовала и остановилась, увязнув в м< песке.
Мы вышли.
- Лопата есть? - деловито спросил мой пассажир. - Ну, давай! А топорик? Ладно, я тебе свой нож дам. Иди лозняк нарежь, а я пока подкопаю. - Он, кряхтя, нырнул под машину. - Ничего, неглубоко увязла… - И он принялся ловко и быстро подкапывать песок.
"Хозяйственный, дьявол!" - подумала я, глядя на сноровистые движения.
Когда я, нарезав веток, вернулась к машине, она стояла в песке, с распахнутыми настежь дверцами.
Не было ни пассажира, ни мешков, ни Степки.
Пока я стояла здесь, держа в руках мокрый лозняк, мой пассажир, вероятно, уже подходил к Куприяновке.
Разложив ветки, я попыталась дать задний ход. Не тут-то было! Я подкопала колею. Машина не сдвинулась с места. Сыпал мелкий дождь, я успела промокнуть. Махнув рукой, я залезла в машину и стала соображать, что делать дальше.
В это время я услыхала свист.
Кто-то невидимый, скрытый ивняком, шел по тропинке вдоль речки и насвистывал. Спустя несколько минут он показался на дороге.
Это был молодой парень без шапки, в трикотажной рубашке с короткими рукавами. От дождя рубашка облепила плечи, по лицу и мокрым, свисающим волосам текли водяные струйки. Он был лобастый, с носом "уточкой", с длинной шеей. Но лицо его дышало такой свежестью, таким радостным изумлением, столько в нем светилось добродушия, что нельзя было не залюбоваться им.
- Буксует? - сказал он и обошел вокруг машины. - Да тут и дело чепуховое! Подтолкнуть - вы и выедете…
Он уперся руками в багажник, я включила скорость, машина качнулась разок-другой и выскочила на пригорок.
- Спасибо большое! - сказала я. - Без вас мне бы здесь до вечера возиться. Садитесь, подвезу. Вам куда?
- Да мне пройтись в охотку… - Он с тем же радостным изумлением посмотрел на меня.
- Это под дождем-то? Садитесь…
- Можно и сесть, - согласился он. - Мне до Крутогорска.
Он залез в машину, и мы покатили снова.
- На стройке в Крутогорске работаете?
- Ага. Слесарем-водопроводчиком.
- Где учились?
- В ремесленном. Сейчас в вечернем техникуме занимаюсь. Скоро экзамены, а тут… - Он со счастливой отчаянностью махнул рукой.
- Что-нибудь стряслось?
- Завтра женюсь! - сказал он и повернул ко мне лицо, сияющее все тем же радостным изумлением, словно он сам не мог поверить тому, что с ним случилось. - Честное слово! Женюсь - и все!
- Что ж, поздравляю! А кто она?
- Бетонщица. Два года рядом работали. Просто смех! Два года рядом - и ничего. Тоня и Тоня, и все тут. И вдруг глянул… Тоненькая она такая, из себя беленькая. А руки ухватистые, бетон укладывает - будь здоров! Посмотрел я, стоит она на стройке, курточка синяя, шаровары, голубая косынка в горошек… И таково это она весело поворачивается, таково ловко да знатно… И тут во мне что-то словно охнуло. Стою, как фонарь, и уйти не могу. Пропал - и конец! - Он покрутил головой. - Верите, полгода ходил за ней, как привязанный. И выходил! - Он опять широко улыбнулся. - Завтра женюсь! Ну что ты скажешь - женюсь, и все!..
Впереди показался мокрый березняк, за ним был поворот на Крутогорск.
- Вы меня здесь высадите, - спохватился пассажир, - Я пешком пройдусь. В такую погоду прогуляться одно удовольствие. Я ее до дома проводил, она в Сусекино живет, с отцом и матерью. А с завтрева уж в Крутогорск переедет. Была Касаткина, станет Бродий. Антонина Бродий. Ах ты, боже мой!
Я остановила машину, он выскочил и пошел под дождем по дороге.
И снова я услыхала, как он свистит.
Он свистел, как птица, и шагал, подставляя лицо теплым струям дождя, размахивая руками, не в силах сдержать переполняющее его безудержное счастье.
А я поехала дальше.
Встреча
Жаркий летний день, над асфальтом площади вьется зной. Как всегда, в этот час здесь очень людно. Я стою в тени липы, неподалеку от агентства Аэрофлота. Отсюда хорошо видна вся площадь: Музей Ленина, округлый подъем на Красную площадь, по которому непрерывно движется живой поток, тень Александровского сада вдали и обелиск, вытянувшийся, как часовой.
Стою я долго, ожидая товарища, с которым должна вместе уехать. Чтобы скоротать ожидание, начинаю старую и вечно новую игру: стараюсь угадать профессии тех, кто идет мимо.
На это занятие уходит довольно много времени.
Я уже угадала командировочного инженера, угадала приезжих в добродушной, изнемогающей от жары супружеской паре, нагруженной сумками, пересекающей площадь с той неуверенностью, какая бывает у людей, попавших в Москву впервые; определила туриста в высоком малом, что шагает, засунув руки в карманы, глазея по сторонам, с фотоаппаратом, болтающимся на плече…
Красивая, очень сосредоточенная женщина с маленьким чемоданчиком в руках - вероятно, врач поликлиники. Прошагали влюбленные, взявшись за руки. Прошла продавщица мороженого, слесарь-водопроводчик с торчащим из кармана разводным ключом, известный артист…
Под деревом, неподалеку от меня, стоит человек в соломенной шляпе. Это плотного сложения блондин лет сорока трех с добрым, пухлым ртом. Он снимает шляпу, вытирает ее изнутри платком, и тогда видно, что волосы у него коротко подстрижены, а над бровью глубокий шрам. Я смотрю на него, и он смотрит на меня. Смотрит рассеянно и вместе с тем сосредоточенно, как человек, занятый своими мыслями.
- Скажите, пожалуйста, это действительно площадь Революции? - наконец спрашивает он и вытирает лоб.
- Да.
- Может быть, и там площадь Революции? - Он показывает в сторону Малого театра.
- Нет, там уже другая площадь - Свердлова. Вы кого-нибудь здесь ждете?
- В том-то и дело, что жду, - говорит он. - В том-то и дело…
Кого он ждет?
Сколько судеб, сколько человеческих историй сталкиваются с нами каждый день!
Они проносятся в поездах метро, проходят, едва коснувшись дыханием, по улице, беззвучно проплывают мимо нас в звездном блеске московского вечера, как незнакомые планеты… Сколько рассказов исчезают нерассказанными, сколько радостей и горестей подчас остаются неразделенными! Большой город Москва, необыкновенный город Москва, если можно было бы все увидеть в тебе, все узнать…
Я делаю шаг вперед и спрашиваю:
- Кого же вы ждете?
Человек в соломенной шляпе поворачивает ко мне голову.
Он добродушно улыбается, пожимает плечами. Потом просто и охотно, словно перед привычными слушателями, начинает рассказывать.
И я слушаю, стараясь ничего не пропустить, слушаю под грохот автобусов, под разноголосый шум, стук шагов, гул, шорох покрышек по асфальту - под всю музыку, наполняющую полуденную площадь.
Вместе со мной слушает женщина в платье горошком, ожидающая автобуса на аэродром, и ее муж, озабоченный толстяк, не спускающий глаз со своих чемоданов.