"В самообладании этой девочке не откажешь. Не откажешь".
- Морем. Вот, когда немного окрепнешь, мы заберем моих ребят, сядем на теплоход и, как говорит мой Вовка, рванем в море.
- С детьми? Я же больна…
- Господи, да забудь ты о своей болезни!
- А если я не могу о ней забыть, если…
- Ну, ну, мы не договаривались кашлять. Сядь прямо. Вот так, хорошо. Постарайся вздохнуть глубже, а потом немного задержать дыхание. Возьми таблетку. Вот видишь - уже легче. Ну, на первый раз достаточно. Пойдем-ка в санаторий.
Когда дверь за Анной закрылась, Ася села, взяла с тумбочки стакан, отпила несколько глотков.
"Вернулась бы я к нему, если бы он позвал… Только не больная. Вернуться в город, в школу. Ребята пишут сочинение. Тишина. Стук в дверь. Она даже рассердится. Подойдет. Он! Нет, не надо думать об этом. Вот так поудобнее лечь, положить руку под щеку и что-нибудь повторять, хотя бы "Слово о полку Игореве". Нет, никогда он не вернется. Но не бросил он меня, Анна Георгиевна не понимает, я сама… И не бросила, а оставила… Ради него же… Все-таки он испугался… Я выздоровею. Приду к нему и скажу… Ничего не надо говорить…"
Ася встала и вышла на веранду.
Южное небо глазастое. Будто все звезды - сколько их есть в галактике - табунятся над Черным морем. Умереть?! Не видеть неба, деревьев, звезд… А он? У него будет все: и небо, и деревья, и звезды…
Глава семнадцатая
В дверь постучали. Мужской голос спросил:
- Можно?
Высокий смуглолицый парень в синей рабочей робе, с сумкой, из которой торчали какие-то инструменты шагнул на веранду.
- Анна Георгиевна просила сделать розетку.
- Да, пожалуйста.
- Придется постучать.
- Пожалуйста.
- Мне стул нужен. Куда книги убрать?
- Если вам не трудно, отнесите, пожалуйста, в палату.
- Не надорвусь!
Ася с досадой взглянула на парня. Вчерашний разговор с Анной не выходил у нее из головы. Вот уже второй месяц Ася всем своим существом, всеми помыслами хотела одного: никому не мешать, никого не пускать в свой тесный мирок болезни, одиночества и тоски. Плохо? Да, плохо. Но, если болезнь сбила тебя с ног, отобрала самое дорогое, так уж будь добра - не мешай другим. Лежи себе, в одиночку, чтобы никому не портить настроение. Научись молчать. Можно? Все можно! Можно часами, например, не спускать глаз со спиц, считать петли и ни о чем не думать. Главное - не думать. Покой - это ее убежище.
Когда-то в детстве Ася и ее подруги построили ледяной домик, посадили туда куклу. Всю ночь Асе снилось - кукла замерзла; чуть свет она поднялась и потихоньку выбралась во двор. Куклу через дверь вытащить не удалось, она примерзла, и Ася, плача, разломила ледяной домик, вытащила пленницу и, дрожа от жалости и холода, вернулась в спальню.
Вот так и Анна Георгиевна - сломала ледяной домик, а как же дальше? И главное, для чего? Человек же не может только брать для себя. Он должен и давать. А что доброе и полезное она может принести людям?!
"Господи, этот парень стучит и стучит, ушел бы скорее", - подумала Ася.
А монтер, словно назло, долго возился. Неожиданно, кивнув на книгу Ремарка "Жизнь взаймы", спросил:
- Читали?
- Нет, - удивленно ответила Ася.
Монтер с каким-то ожесточением принялся вколачивать в стену пробойник. Еле дождалась, чтобы ушел.
Наконец-то. Можно попытаться уснуть. Сон - это тоже убежище.
Выйдя из Асиной палаты, монтер заглянул в кабинет врача. Анна собиралась уходить.
- Что, Костя? - спросила она.
- Все в порядке. Что это за мадонна там?
- Новенькая. Уже месяц как не встает с постели.
Он вытащил из кармана робы книгу и положил перед Анной. Ремарк "Жизнь взаймы". Встретившись с недоумевающим Анниным взглядом, пояснил:
- У нее взял… не взял, а, в общем, свистнул. На кой черт ей такие книги читать! Вообще-то стоящая вещь, но…
- Может быть, она ее уже прочитала? - Анна тревожно взглянула на Костю.
- Нет. Я спрашивал. Ольга Викентьевна библиотечное дело знает, но старушке пора на пенсию.
- Спасибо, Костя.
- Не за что. Небольшое дело розетку поставить.
- Я еще тебя попрошу, проведи ей на веранду радио!
- Есть провести радио!
Явился Костя на другой же день, Ася лежала на веранде и вязала. Она поздоровалась, не поднимая головы и не выпуская спиц из рук.
Внимательно посмотрев на торчащий из-под подушки томик стихов в синем переплете, он спросил:
- Тютчев ваш собственный? Я знаю: у нас в библиотеке его нет.
- Да, собственный.
- Хороший поэт?
- Да. А какого поэта вы считаете хорошим?
- Вы, конечно, у Блока любите "Незнакомку"?
- Люблю. А вы какие стихи любите?
- У Блока - "Двенадцать". Светловская "Гренада" - стих высшего класса. Я считаю: сочинил поэт такое и может больше никакой бодяги не писать. И давно вы в таком горизонтальном положении?
- С марта.
Костя свистнул.
- Медицина вообще-то довольно абстрактная наука.
- Вы в нее не верите?
- Я привык верить только в себя.
Ася выпустила из рук спицы и, с неприязнью глянув на его черномазое самоуверенное лицо, сказала;
- Хорошо вам, здоровым, так рассуждать.
- А вы знаете Григория Наумовича?
Ася кивнула.
- Железный старик! Я ему обязан жизнью…
- Вы?!
Он стоял, прислонившись к косяку двери, в своей робе, из-под которой выглядывала тельняшка. Большие руки с обломанными ногтями вертели отвертку. Черные без зрачков глаза смотрели на нее.
- Да, ТБЦ. Четыре года носил двухсторонний пневмоторакс.
"Носил - очень точное определение", - подумала она.
- Вас как зовут?
- Константин. А вас - я знаю.
- Костя, а до болезни… - она замолчала.
- Вы хотите спросить, кем был до болезни? Римским папой. Во-во, чаще улыбайтесь! Это полезнее всяких "биотиков". И жмите на манную кашу. Я съел тыщу каш. - И вдруг без всякого перехода огорошил: - А давайте махнем сегодня на танцы!
Ася засмеялась: таким нелепым ей показалось его приглашение.
- Нет, танцы - исключено. Я не съела еще тыщу каш.
Он молча собрал инструменты и вышел.
А через два дня снова явился. После ужина.
На этот раз Костя был в узких черных брюках и белоснежной рубашке.
Ася вопросительно взглянула на него.
- Я взял билеты на "Римские каникулы". Из уважения к римскому папе. Нет, серьезно - фильм железный.
- Я не хочу в кино. Не могу.
Костя изорвал билеты и швырнул их за веранду.
- У вас температура?
- Небольшая.
- Плюньте. Пошлите ее подальше.
- Ничего вы не понимаете.
- Понимаю. Я же все испытал на собственной шкуре. Махнем. Здесь рядом. Вечер теплый. Если вам будет трудно, смотаемся.
- А билеты?
- Я изорвал старые.
- Махнем! - сказала Ася. - Только я оденусь.
- А я пока сбегаю за билетами. Через пять минут буду ждать у корпуса.
"Может, не идти? - спросила себя Ася, когда Костя умчался. - А почему не ходить?"
Глава восемнадцатая
Не умолкая, перезванивались цикады. Кажется, что звенит небо, звенят звезды, звенит душный ночной воздух.
Ася перевернула подушку прохладной стороной и закинула руки за голову. Но так было неудобно, и она снова перевернулась на правый бок. Потом села в кровати. Поставила локти на приподнятые колени и обхватила голову руками.
Сегодня днем пришла Анна и сказала:
- Вы знаете Галю из седьмой палаты? У нее большая семья, и, видимо, они трудно живут.
- Да, - равнодушно отозвалась Ася, не понимая, к чему Анна клонит.
- Ей не в чем пойти на танцы, - продолжала Анна. - Вчера был ее день рождения, и палата подарила ей на платье. Помогите Гале. Надо только скроить и сметать. А прострочить она сумеет. Я дам свою машину.
И вот тут она ответила Анне Георгиевне что-то невразумительное: отвыкла, руки не поднимаются… боится испортить… и тогда Анна встала и сухо, не глядя на нее, сказала:
- Я все понимаю. Но такое, извините меня, отказываюсь понимать, - сказала и ушла.
Даже сейчас, наедине с собой, вспомнив об этом, Ася покраснела. Разве можно оправдать себя тем, что после она позвала Галю и все ей сделала? Нет, до чего докатиться! Ведь раньше такого она себе не позволяла. Она, которая обшивала всех девчонок в общежитии. Ну, а если бы Анна Георгиевна ее не пристыдила?! Лежала бы себе, полеживала, довольствуясь тем, что ее не тревожат. Безвольное, ко всему безразличное существо. Говорила когда-то ученикам красивые и громкие слова. "В жизни всегда есть место подвигам". А сама? Уж очень она стала пренебрежительно к людям относиться. И к Косте. Сегодня он заглянул в палату, а она притворилась спящей.
В кино она боялась: вдруг схватит за руку или обнимет. Ничего подобного. Хохотал во время сеанса, как мальчишка. На него даже оглядывались. Она подумала: "А он славный". Ну, для чего ей было так демонстративно вести себя; когда он на обратном пути попытался взять ее под руку, чуть не оттолкнула его. Совсем одичала. Разыгрывала из себя какую-то недотрогу. Ну, что особенного? Не дай бог, парень еще подумал, что она не хочет идти с ним под руку, потому что он всего-навсего монтер. Ох, уж совсем было бы глупо!
Вдруг что-то упало на кровать. Камушек. Не успела Ася подумать, что все это значит, как над перилами веранды появилась взлохмаченная голова.
Костя уселся на перила, свесив ноги на веранду.
- Что вам нужно? - шепотом сердито спросила она, натягивая простыню на плечи.
- Пойдемте туда, - тоже шепотом ответил он. - Внизу скамейка. Посидим. Все равно вы не спите.
Ася отрицательно мотнула головой.
- Вам все равно. Можете вы сделать для меня?
- Уходите, я оденусь.
Он, как кошка, бесшумно спрыгнул.
Страх, что он снова залезет и их смогут услышать, заставил ее одеться и подойти к перилам веранды… Он ловко, так же бесшумно вскочил и осторожно помог ей спуститься на землю.
- Говорите, что вам нужно, и я уйду.
- Я же сказал вам: мне нужно, чтобы вы со мной просто посидели. Не сердитесь. Послушайте лучше, о чем вызванивают цикады.
- Ого! Да вы романтик.
- Я монтер. Или, как меня здесь громко называют, электрик. Ну, а вы чем занимались на большой земле? Вы смахиваете на художницу или на актрису.
- Учительница. Была…
- Почему была?
- Неужели не понимаете?
- Ладно. Пусть на год, на три - осечка. Ну и что? Вы же вернетесь в школу.
Он это сказал таким тоном, как будто все зависело от нее.
Она понимала: его слова ровно ничего не значат, и все же, наперекор здравому смыслу, на какой-то миг поверила его словам.
- Костя, у вас есть что-нибудь заветное? Ну, о чем бы вы мечтали с детства?
- Есть. Вас поцеловать.
- Костя!
- Не буду. Буду тихим, как море в штиль. Только не уходите. Между прочим, помните Багрицкого: "…Но я - человек, а не зверь и не птица…"
Немного помолчали.
- Я еще мальчишкой мечтал отправиться в кругосветное путешествие. Я из-за этого и в моряки подался.
- Вы были моряком?
- По совместительству с римским папой.
- Расскажите о себе.
- Ну, не притворяйтесь, что вам интересно!
- Я не умею притворяться.
- Тогда слушайте. - Он начал говорить суховато, как будто говорил не о себе. - Отец был моряком. Потерял я его шести лет. Мы жили вдвоем с матерью. Учился я, как и все мальчишки: из кожи не лез. Смешно: даже когда знал, не поднимал руки, считал, что только подлизы поднимают руки. Любил географию и физику. Географию у нас преподавал, теперь-то я понимаю, превосходный учитель. Мы его звали Гео-Граф. Если мы уж слишком начинали шуметь, он, снимая очки, говорил: "Дети, я возмущен вашим поведением". Он никогда на нас не кричал. Ни в одном учебнике не было того, что он нам рассказывал. Это уж мы проверяли. Физику преподавал фронтовик. Моряк. Он говорил, что человек, не знающий физики, не может быть полноценным. А мы хотели быть полноценными. Он оборудовал в школе мастерскую, хотя тогда еще производственное обучение в программу не входило. Как видите, мне это в жизни пригодилось.
Когда был в девятом классе, у меня объявился отчим. Я его возненавидел за то, что он стал мужем моей матери. У меня появилась к ней… брезгливость, что ли. Я не был наивным мальчиком. Но до этого мать для меня была святыней.
Я заявил, что у меня отец один. И это ничего не значит, что он погиб. И убежал. Через неделю милиция торжественно доставила меня домой. С этого дня я стал усердно доказывать, что меня не так-то просто воспитывать. Я подлил в водку уксусу. И тихо злорадствовал, увидев, как у него перекосилась морда.
Напихал ему раз червей в карман пальто. Прятал карты. Он любил играть в преферанс. Когда ему надо было вечерами работать, он был лектором, - в доме перегорали пробки.
По глупости мальчишеской я надеялся выжить его из дому. Ей-богу, верите: меня, мальчишку, бросало в дрожь от ненависти к нему. Даже от звука его голоса.
Я загнал на барахолке часы, свой велосипед, костюм и удрал на Камчатку. Парень я был здоровый. Пошел в матросы. Плавал на рыболовецком судне. Там я узнал, почем фунт лиха. Дома-то я не привык трудиться, а там пришлось попотеть. Затем служба на флоте. Занесло меня на Север. На службе и заболел. Глупейший случай. Во время штормяги одного матросика снесло в море. Ну, я за ним и окунулся. В общем, схватил воспаление легких. Тут-то я и попал в объятия госпожи чахотки. Когда человеку плохо, он первым долгом мать вспоминает. И я вспомнил. Совесть заговорила. Написал ей. Ответил отчим. Она умерла от туберкулеза. Конечно, я виноват. Тосковала она по мне. А я, идиот, себя гордым считал. Как же, помощи не прошу. И раз никому нет дела до меня, так и писать не буду. Страдалец несчастный! Так меня смерть матери перевернула, что я больше года в госпитале провалялся.
Потом меня демобилизовали. Путевку в зубы - и отправили в Крым.
Григорий Наумович сказал: "Оставайся в Крыму, если хочешь быть здоровым". Пришлось пришвартоваться здесь. В плавание меня из-за болезни не брали. Пошел землю кайлить. Никак не мог привыкнуть, забывал, что больной. Перестарался. Если хотите знать: старушка, у которой я жил на квартире, три месяца меня выхаживала. И ведь за здорово живешь. Мне хлеба не на что было купить. С Григорием Наумовичем они меня кормили. Поднялся и сказал себе: черта с два! Не меня чахотка доконает, а я ее! Доктор и надоумил в электрики пойти. Он, хоть и говорит, что ничего за меня не хлопотал. Но меня он не обманул. Устроился в санаторий… Вот и все…
- Костя, а вас не тянет отсюда? Ведь где-нибудь на заводе…
- Я не унижался бы до починки утюгов, так? - закончил за нее Костя. - Во-первых, я хочу окончательно вылечиться. У меня еще весной был небольшой рецидивчик.
- Вот видите: выходит, не совсем Крым излечивает.
- Ерунда! Все было по моей вине. И потом - не могу я уехать от моря. Я же родился на море.
Он замолчал. Ася сорвала веточку самшита и стала машинально обрывать жестковатые листочки. Он, видимо, ждал, что она о чем-то его спросит, но она не спросила, и он заговорил.
- А вообще-то обленился. Не для кого стараться.
- Учиться не тянет?
- У меня нет аттестата. А садиться в двадцать шесть лет за парту…
- Стыдно!
- Если вы хотите меня перевоспитывать, боюсь, что из этого ничего не получится. - Он помолчал, а потом, видимо, несколько уязвленный, сказал: - Я не считаю, что позорно быть простым работягой.
- Я не говорила, что позорно. Если человеку по силам делать больше - он должен это делать.
- А сами-то вы следуете этому правилу?
Костя встал и, отойдя от скамейки, прислонился к дереву. Чиркнула спичка.
- Ну, я все о себе и о себе. Расскажите вы что-нибудь. Если доверяете.
Ася молчала.
- Если не хотите, не надо. - Огонек папиросы прыгнул вверх.
- Я… У меня был муж… Ну, а потом… Мы разошлись. Но я все равно его… люблю. - Она умолкла.
- Кажется, я совсем вас заморозил. Пойдемте.
Солнце заливало веранду. На столе под салфеткой стоял завтрак. Ничего себе - одиннадцатый час. Ася поднялась, натянула халатик. Подумав, открыла шифоньер. Вот спасибо Александре Ивановне. Позаботилась. Ася надела ситцевое платье. Широковато немного. Не важно. Затянем потуже ремешок. Как это у Светлова? "Наши девушки, ремешком подпоясывая шинели…" Они-то - эти девушки, что "на высоких кострах горели", - не покорялись обстоятельствам.