- Не надо об этом, Анна Семеновна. Поговорите лучше о другом, - сказала Екатерина Тарасовна.
Но говорить о другом не хотелось.
Все тоскливо молчали.
Не слышно голосов и из соседней палаты.
Асю не покидало ощущение, что все это кошмарный сон и стоит сделать над собой усилие - она проснется и все будет по-прежнему. Она выйдет в коридор, увидит Петровича, а вечером, перед сном еще долго будет доноситься из-за стены знакомый глуховатый голос. Неужели больше его не услышит? Как дико привыкать к мысли, что хороший человек, еще молодой, - ушел из жизни, замолчал навсегда. Если бы можно было вернуть вчерашний вечер, она вышла бы к нему и говорила, говорила бы с ним…
Почему его не спасли?!
Перед ужином, прогуливаясь с Людой по скверу, думала все о том же и вслух произнесла:
- Это ужасно! Рабочий сломает станок, машину - его судят. А хирург зарезал человека - и ничего. - Ее душили жалость и злоба. Она живо представила, как Александр Петрович, стоя у обочины и дотронувшись носком ботинка до травы, сказал: "Трава тоже хочет жить". Как же он-то, наверное, хотел жить! Эта мысль обожгла, и с захлестнувшей сознание яростью она воскликнула: - За это судить надо!
Люда долго понуро молчала.
- Если хирургов за смертность на операционном столе судить, никто не возьмется за операцию. Вот я хочу быть хорошим врачом. Но когда такое случается… Я чувствую себя в чем-то виноватой и такой беспомощной. Я ведь скоро сама начну. Я не боюсь, что вот так скажут: зарезала или залечила, а вот… - она не договорила. Шла опустив голову, глядя под ноги.
- Правда, что Анна Георгиевна была против операции?
- Да, против. Ася, я не имею права рассказывать, Ты понимаешь - никто не должен знать. Ты думаешь, все так бесследно проходит? Тот случай с Эллой Григорьевной. Ты заметила, что она не появляется?
- Да, да.
- Она больше у нас не работает. Только, пожалуйста, никому не говори, мне самой по секрету сказали. Было собрание. Очень бурное. Старик профессор так разволновался… Плохо с сердцем, предынфарктное состояние. Тебе, наверное, теперь все врачи кажутся плохими?
- Нет, почему же. Анна Георгиевна…
- Да разве одна она? Такая маленькая - Надежда Егоровна. Она трое суток не отходила от больного, трое суток не спала, не раздевалась. Потом уже профессор ее прогнал. А Нина Михайловна! Тоже замечательный врач. Одна больная, молоденькая девушка, поправилась, собралась домой, а реки вскрывались. Место нужно было - привезли больную из района. Так Нина Михайловна взяла эту девушку к себе домой, и она у нее чуть ли не месяц жила. Ну, у Нины Михайловны опыт, а Николай Павлович совсем молодой. Помнишь, такой черноглазый? Как-то понадобилась срочно кровь - он отдал 600 кубиков. Думаешь, легко лечить? Николай Павлович рассказывал: выписал больному сильнодействующее лекарство - так ночью в больницу прибежал… - Люда замолчала, задумалась.
На красных веточках черемухи набухли почки. Воробьи копошились на кустах. На сером асфальте дорожки растоптанный кем-то подснежник. В лесу уже расцветают цветы. Скоро распустится черемуха. Но он ничего этого не увидит. И не придет на скамейку в углу сквера, где он когда-то ждал ее.
Ах, если бы можно было вернуть вечер, в который она не пришла к нему.
Только теперь, столкнувшись со смертью, Ася почувствовала, как мучительно сознание того, что человек, ушедший из жизни навсегда, уносит с собой все: не только радость общения с ним, но и возможность вернуть ему долги дружбы.
Глава девятая
Вечером, к всеобщему удивлению, напился скромный парень, которого ласково называли Васильком.
Василек орал на всю палату заплетающимся языком:
- Где этот хирург? Позовите его. Я ему морду набью.
Замещая Идола, дежурила Варенька, но она была у тяжелобольного.
В дверную щель Шурочка видела: Люда спокойно вошла в палату.
- Отпустите его, что вы его держите, - властно произнесла она и уже другим тоном обратилась к пьяному парнишке: - Василек, ну чего ты расшумелся? Ведь нам тоже жаль Петровича. Петрович любил тебя и, знаешь, ему было бы за тебя совестно.
- Люда, думаете, я его не любил? Да он был мне заместо отца родного. Деньги я потерял. Я не просил, а он мне дал… Без звука. Деньги - тьфу… Он сознание мне дал. Я, как сюда приехал, думал - конец, в петлю. А он? Да я… - Василек кулаком с остервенением тер глаза.
Люда обняла его и подвела к кровати. Василек сел и, уткнувшись Люде в плечо, всхлипывал. Она что-то ему говорила и гладила по голове, плечам.
Парни деликатно вышли из палаты.
Шурочка оповестила:
- Утихомирился. Пока не уснул, не ушла. А он сразу, верите, как теленок стал.
- Пьяного разве криком возьмешь, - вздохнула тетя Нюра, - теперь его, поди, выпишут.
- Нет, надо отсюда уматывать, а то обратно заболеешь, - с ожесточением проговорила Зойка.
Промучившись без сна до трех часов, Ася, стараясь не шуметь, оделась и направилась в дежурку. Немыслимо лежать с открытыми глазами и видеть в темноте бледное лицо Петровича.
Так можно с ума сойти.
В пустынном коридоре - полумрак. Вот диван. Здесь он сидел. Разговаривал… Ждал ее… О чем-то хотел сказать ей…
Ася опустилась на диван. Посидела немного с закрытыми глазами.
У дверей сестринской вспомнила: сегодня дежурит Варенька. Но не спать остаток ночи невозможно. Варенька сидела за столом, по-бабьи подперев щеку рукой, перед ней лежала закрытая папка с историей болезни, Ася прочитала: "Курагин Александр Петрович".
Варенька подняла голову и обернулась - Ася увидела серое лицо с красными глазами. Вымученным голосом не Асе, а себе она сказала:
- Ведь я же его выходила…
Ася опустилась на кушетку и услышала:
- Примите-ка таблетку. Снотворное. Нельзя не спать.
Варенька проводила Асю до палаты. Но трудно было сказать, кто из них кого поддерживал.
…Анна Георгиевна ушла из больницы. Почему? Никто не знал. Что-то было известно Екатерине Тарасовне, но она помалкивала. Даже Шурочке ничего не удалось выведать. Уезжает, кажется, на юг. Говорят, будто дочка у нее болеет.
В пятой палате приуныли. Гадали, кто теперь будет их палату вести.
- Хорошо бы Нина Михайловна, - сказала Рита, - у нее всегда больные на первом плане. Все же не молоденькая.
- Ну, а Николай Павлович вон молодой, а ребята его хвалят за милую душу! - сказала Зойка.
- А что? Он красивенький? - оживилась Шурочка.
- Ну, ни стыда, ни совести - перед молодым-то оголяться.
- Так, тетя Нюра, он же не мужчина, а доктор.
Зойка хихикнула.
- Для тебя все ж перво-наперво мужчины. Ну, а доктор? - пропела Зойка. - Ну, а доктор уж потом!
- Смотри, Зойка, отрежут у тебя язык!
- А у меня все, что можно, уж повырезали, - беззлобно отшучивалась Зойка.
Нового врача, Римму Дмитриевну, женщину молодую, лет двадцати пяти - двадцати семи, кокетливую, с тонкими и звонкими каблучками, встретили сдержанно. Следили за ней придирчивыми глазами.
Кудри выпустила! Будто на танцы пришла. Нет, все не так, как у Анны Георгиевны.
- Не могли кого постарше поставить! - сокрушалась тетя Нюра.
Одна Екатерина Тарасовна молчала. Асю почему-то это задело, и она сказала:
- Римма Дмитриевна провела обход скоростным методом. И чего она все улыбается?
- А вы поставьте себя на ее место. Метод подстановки отлично помогает понять поведение незнакомого человека. А улыбаются иногда, чтобы скрыть смущение. Особенно молодые.
Ася обиженно замолчала.
Всего второй месяц она в больнице, а, кажется, вечность. И словно не она, а другая - беспечная и здоровая женщина, хорошо одетая, занятая собой, мужем, своими важными и интересными делами, равнодушно проходила мимо этого серого здания. И ни разу, ни единого разу не задумывалась о том, что делается вот за этими стенами.
Как за спасательный круг, Ася хваталась за вязание. Мелькали спицы. Мелькали мысли: грустные, путаные, цепляясь одна за другую, как петли.
Неожиданно уехала Зойка.
Муж договорился со своим товарищем, доставлявшим почту в их район.
Целый час Зойка ходила по палатам и оповещала:
- Мой-то! Стосковался - страсть! Самолет под меня посылает.
Провожала ее вся больница. Кто не мог выйти, высунулись в окна. Какой-то парень крикнул:
- Смотри, Зой, как бы твой летчик в космос тебя не отвез.
- А мне делов-то. В космосе, поди, тоже мужички водятся!
- Ну, и бедовая девка, - сказал кто-то.
- Какая она девка, у нее муж есть, - внесла ясность тетя Нюра.
- Ну, есть такие бабы, в которых, сколько они ни живи - девка не помирает, - сказала тетя Стеша.
Зойкину кровать заняла новенькая - женщина с рыбьим профилем и скрипучим голосом. Рассказывала она одно и то же. Схоронила мужа. Руководящий работник. Другие бы на его месте имели дачу, а у них - ничего. Осталась с дочерью. Студенткой. Только подумать - еще три года ее тянуть. На какие средства жить! На книжке всего тысяча. Разве это сбережения?! Просила мужа завести пианино. Так нет - вот и осталась на мели.
Манефа Галактионовна ("ну и имя - не выговоришь", - жаловалась тетя Нюра) могла говорить своим скрипучим голосом несколько часов кряду.
Манефа - как сразу же стали называть ее за глаза в палате, - подсела к Екатерине Тарасовне.
- Я слышала, что вы тоже одинокая женщина, - завела она. - Самая несчастная женщина - вдова. Болеть и воспитывать ребенка - кошмар.
- У вас есть ребенок?
- Да, дочь.
- Это студентка-то?!
- Но она еще не на ногах. Нет, видно, нам с вами одно остается - последовать за своими мужьями.
- Ну, это как вам угодно! - с не свойственной ей резкостью проговорила Екатерина Тарасовна. - Что касается меня, так я не собираюсь умирать. Ася, вы еще не прочли ваших "Форсайтов"?!
Пелагея Тихоновна жаловалась:
- Как она заведет свою канитель, так у меня зубы ломит.
Однажды Манефа завела "канитель" в тихий час. Минут через пять раздался стук в стену и мужской голос крикнул:
- Выключайте шарманку! В ушах звенит!
- Хамы! - Манефа повернулась к Асе. - Это ужасно, когда мы - интеллигенты - вынуждены жить с простонародьем!
Манефа пересела на кровать тети Нюры.
Ася с тоской вспомнила Зойку, милую, бесшабашную Зойку. Скорее бы поправиться и выписаться. Уехать? Ася думала об этом теперь настойчиво. Приходили учителя, говорили, что ей дадут путевку на юг. Они поедут вместе с Юрием. Вместе - к Черному морю. Ради этого стоит потерпеть.
- Анна Семеновна, принесите мне, пожалуйста, аспирин, что-то зуб болит, - попросила Екатерина Тарасовна.
Ася сказала:
- Могу я.
Но Екатерина Тарасовна подмигнула ей.
Когда тетя Нюра вышла, Екатерина Тарасовна произнесла дрожащим от негодования голосом:
- Послушайте, мы все сочувствуем вашему горю, но нельзя же быть такой жестокой - вы битый час говорите Анне Семеновне о смерти.
Манефа вздернула рыбий профиль:
- Я жестокая?! А вы бессердечная женщина! Правду говорят, что судьи давно совесть продали, - сказав это, Манефа поспешно ретировалась.
- Нет Зойки, она бы ей всыпала по первое число! - возмутилась Шурочка.
- Ну и злая, - вздохнула Рита.
- За такие слова привлекать надо. Давайте напишем общее заявление, - предложила Пелагея Тихоновна.
- Нет уж, пожалуйста… - Екатерина Тарасовна брезгливо передернула плечом.
Ася отправилась к главврачу. Нельзя же всем молчать - нужно принять какие-то меры.
Главврач - тучный, начинающий стареть мужчина, в очках в золотой оправе, вежливо выслушал ее, а потом сказал:
- Милая девушка, вы поступили к нам лечиться и не обращайте внимания на пустяки. Не пустяки? Возможно. О павловском учении, надеюсь, мы знаем не меньше вашего. Извините, но я спешу на прием.
Он встал.
Утром на обходе Римма Дмитриевна сказала Асе:
- Будем вас готовить к операции.
Ася испуганно взглянула на врача.
- Мне Анна Георгиевна ничего про операцию не говорила.
- Она думала об этом. Но вас надо было сначала подготовить - подлечить.
Ася вспомнила Петровича.
- Нет, нет!
Римма Дмитриевна покачала головой.
- Пусть вас не тревожит то, что недавно было. Там был тяжелейший процесс. У вас другое дело.
Они не настаивают. Пусть Ася посоветуется с родными.
В пятницу будет расширенная консультация.
Агния Борисовна, услышав от Аси об операции, разволновалась.
- Конечно, соглашайся, Асенька. Надо идти на все, лишь бы быть здоровой.
Теперь свидания со свекровью оставляли у Аси тревожный осадок. Агния Борисовна кляла докторов, а заодно и всю медицину и часто повторяла:
- Как же это я просмотрела!
Вечером стало плохо Пелагее Тихоновне. Она лежала с кислородной подушкой.
Пятая палата провела ночь беспокойно.
Ася засыпала, просыпалась и снова засыпала. И каждый раз, открыв глаза, видела очень белое, страдающее лицо Пелагеи Тихоновны и около ее кровати - Римму Дмитриевну.
На другой день обход начался с опозданием. Пелагея Тихоновна дремала. Разговаривали шепотом. У Риммы Дмитриевны под глазами синяки, развившиеся локоны прямыми прядями то и дело выбивались из-под шапочки. Она уже не улыбалась, но в пятой палате ее встречали улыбками.
Настала пятница. Вся палата напутствовала Асю: "Ни пуха, ни пера".
У дверей, за которыми должна решиться ее судьба, Ася вспомнила слова Зойки: "Посадят тебя, а все врачи - штук десять сидят вокруг и смотрят на тебя, как удавы на кролика".
Никаких удавов! Интеллигентные, доброжелательные лица. От белых халатов - ощущение чистоты и свежести. В центре - грузная фигура профессора. Толстые щеки покоятся на туго накрахмаленном воротничке. Он смотрел на нее по-стариковски тепло, по-домашнему.
Ася смутилась: не знала, куда девать глаза, руки. Ноги стали ватными. Хорошо, что пододвинули стул. Ее о чем-то спрашивали, она что-то отвечала, а мысленно молила: скорее бы уйти.
Хирург - мужчина лет сорока с умным и суховатым лицом спросил:
- Вы хотите оперироваться?
"Какой странный вопрос? Разве можно этого хотеть?"
- Нет… Да… Собственно, если это необходимо…
- Видите ли, дорогая, - медленно заговорил профессор, - вот мы тут посоветовались и пришли к общему мнению, оперативное вмешательство вам показано. Вы молоды, процесс у вас свежий - все это говорит за операцию. Подлечим ваши бронхи, проверим их и, если все будет в порядке, удалим верхнюю долю легкого. Мы бы хотели знать ваше мнение: вы согласны на операцию?
- Да, согласна, - сказала Ася, изо всех сил пытаясь улыбнуться.
- Идите, деточка, - ласково произнес профессор. И заговорил с врачами другим, жестким голосом, профессорским.
- Ну, что? - подскочила к ней в коридоре Шурочка.
- Не знаю, - сказала Ася.
Больше всего на свете она сейчас хотела заснуть и не просыпаться до самой операции.
Глава десятая
Ей сказали:
- К вам пришли из дома. Внизу дожидаются.
"Может быть, Агния Борисовна принесла письмо от Юрки", - эта мысль примирила с предстоящей встречей.
Она увидела его с верхней ступеньки лестницы.
Юрий показался ей очень высоким. Он прижимал к груди охапку желтых мимоз и пристально, без улыбки, смотрел на нее.
Ася на миг замерла, чувствуя, что ноги отказываются идти, потом медленно стала спускаться по лестнице. На последней ступеньке споткнулась. Он подхватил ее. Всхлипывая, прильнула к его плечу.
- Ну, перестань, Асенька, девочка. Слышишь? Что случилось?
- Потом скажу. Уйдем отсюда.
- Конечно. Иди, оденься. Я подожду на улице.
Одежду больным без разрешения врача гардеробщица не выдавала. На этот раз тетя Поля, питавшая, как и все пожилые санитарки, к Асе особую симпатию, - выдала вещи беспрекословно.
- Вот теперь другое дело, - сказал Юрий, оглядывая ее.
- Знаешь, уведи меня куда-нибудь, - попросила она. - Возьми такси и увези домой. Так хочу домой.
- А можно?
- Вообще-то нельзя. Но до обеда еще три часа. Никто и не узнает.
- Влетит от мамы. Куда бы нам махнуть?
- Махнем в лес! А? Ну, Юрка, пожалуйста.
- Идет!
Сидя рядом с ним в машине и прижимаясь щекой к его плечу, она спросила:
- Я очень похудела?
- Нет… Не очень…
- Почему ты не прислал мне телеграммы?
- Не хотел, чтобы ты волновалась.
- Знаешь, я чувствую себя школьницей, сбежавшей с урока.
- Ты всегда была маленькой девочкой.
- Вот именно - была! Я столько за эти два месяца, столько пережила, что самой себе кажусь старухой.
Она принялась, все время сбиваясь, рассказывать о больнице.
- Понимаешь, умер на операционном столе один больной… Необыкновенный человек… он… он… - Ася вдруг увидела тоскующие глаза Петровича и не выдержала - заплакала навзрыд.
- Ну, вот, этого еще не хватало, - произнес Юрий. - Забудь ты хоть на час об этой проклятой больнице.
Они остановили машину у березовой рощи и, наказав шоферу ждать их, пошли по дороге, уходившей в глубь леса.
После грохота города и свиста ветра за стеклами машины - вдруг лесная тишина. Кругом березы… березы… Белоствольные, с чуть зеленеющими тонкими косами. В дорожных выбоинах черные зеркальца луж отражают и синеву неба, и пышные облака, и вязь берез. Всюду, раздвигая прошлогодние листья - сухие и потемневшие, буйно лезла новая трава. Робко проглядывали подснежники. А запахи! Бог мой, какие запахи в лесу! Пахнет всем сразу: талыми водами, прелью, травой, клейкими почками и весенним тихим ветром, что запутался в вершинах деревьев.
Ася шла зачарованная, опьяненная.
Еще в машине муж несколько раз повторял: "Мне необходимо о многом поговорить с тобой", - а сейчас он молчал. Ася снизу взглянула на Юрия, и ее поразило хмуро-озабоченное выражение его лица.
- У тебя неприятности?
- Нет, что ты! Все хорошо. Лучше, чем я ожидал, - он горько усмехнулся. - Все, кроме твоей болезни. Но ты ведь справишься, девочка?
- Справлюсь. Тебе мама сказала об операции?
- Да. Я уже говорил с врачами. Ты обязана сделать все, чтобы поправиться.
- Я сделаю. Вот увидишь.
Он прижал к груди ее локоть.
- Я только боюсь, чтобы ты не промочила ножки.
Ася почувствовала себя непростительно счастливой и засмеялась.
- Ты что?
- Просто так… Хорошо!
- Да-а-а… - растерянно протянул он.
Они шли молча.
Но скоро в голове противно застучали молоточки. В ушах зазвенело. Ноги налились свинцовой тяжестью.
- О, черт! Тебе плохо?!
Между двумя деревьями Юрий устроил "кресло", подложив свой макинтош.
- Посиди, отдохни. Ты такая слабенькая, нельзя было тебя сюда привозить.
- Что ты! Сейчас все пройдет. Вот видишь, мне уже лучше. Юрка, где ты достал мимозы?
- Привез из Москвы. Проводницы воду меняли. Я сказал, что везу для жены. Ты не разговаривай. Отдышись сначала. У тебя ужасная одышка.
Несколько минут он как-то странно, пристально смотрел на нее.
- Нет, нет, я не могу. Это какая-то вивисекция, - произнес он чужим, отчаянным голосом и, упав перед ней, обнял ее колени и уткнулся в них лицом.