- Значит, ты сознаешься? Ты сознаешься сам! Зачем же ты притворялся, что не понимаешь?.. Теперь я знаю, почему ты не дал мне текста диссертации! Ты опасался, что я найду там все, о чем ты меня выспрашивал. Какой стыд, какой стыд - воспользоваться чужим трудом!..
Он с досадой махнул рукой.
- Дурочка ты, Лариса, одно могу сказать. В науке всегда пользуются чужими достижениями, на них основывают свои собственные. Нет постой, дай уж мне досказать, я слушал тебя, не перебивал. Скажи, объявил ли я, что вот эти предположения, объясняющие изученные мною факты, что они мои, что я, один я их придумал?
- Еще бы ты это говорил!
- Но о выработанных рецептах я утверждал, что они мои, что это я их нашел, я разработал! Неужели ты не замечаешь разницы? И я во всеуслышание объявил, что исхожу из современных научных концепций, ничего не приписывал себе. Да, я воспользовался теорией Терентьева. С таким же правом я мог бы основываться на старой теории Аррениуса, и если не сделал этого, так потому, что Терентьев пошел дальше, его структурная активность захватывает глубже, чем электролитическая диссоциация Аррениуса. А завтра, возможно, воспользуются моими экспериментами, чтоб объяснить ими новые явления. Это же нормальный ход науки, пойми!
- Но он не опубликовывал своей теории, он ее не опубликовывал! А ты уже пользуешься ею.
- Ну и что же? Она еще по опубликована, но уже существует - она уже живет в пауке! А завтра он опубликует, и ему воздадут честь за открытие. Никто и не подумает, что он заимствовал у меня. Кстати, моя диссертация появится в печати позже его статьи, так что даже формальных неувязок не будет.
- Нет, ты невозможен! Ты не хочешь признать, что украл его достижения.
- И не признаю никогда. Я использовал его работу - да! Но достижение это принадлежит не ему одному, а всей науке. Наука всеобща. Никто не вправе положить ее себе в карман и выдавать желающим под расписку. Любой закон открывается не для себя и не на время, а для всех и навсегда, на всю историю человечества, ибо его уже не закрыть!
Она в отчаянии прижала руки к щекам. Она чувствовала, что он неправ, но не могла прорваться сквозь железную цепь его доказательств. Он продолжал, понимая, что одолевает:
- А когда появится его статья, знаешь, как скажут о моей работе: "У них в институте все явления объясняют по Терентьеву - создает человек свою школу". Вот как оно будет - меня зачислят к нему в ученики. И я спокойно мирюсь с этим.
Тогда она, снова теряя самообладание, крикнула:
- Самозванец ты, а не ученик Терентьева! Ты шел к его знаниям окольными путями, каких же результатов можно ожидать от тебя?
Впервые в этом споре она по-настоящему больно ударила его. Черданцев побледнел.
- А какие у меня оставались иные пути? - спросил он с горечью. - Разве меня не выставили из вашей лаборатории? Разве Терентьев твой не ходил к Жигалову с доносами, что я ухаживаю за тобой вместо того, чтоб заниматься наукой? Чтоб отшить от тебя, он пытался отшить меня от науки - вот какой это человек! Он мещанин, а не ученый. Я знал, я знал, что найдутся людишки, которые увидят недопустимое заимствование в том, что я излагаю мысли Терентьева, но не поминаю его фамилии. А как, как, я тебя спрашиваю, могу я сегодня назвать фамилию Терентьева, если работа его не опубликована, а официальные ссылки на неопубликованные работы запрещены? Но я опасался Щетинина, не Терентьева, и уж во всяком случав не тебя!
- Ты был уверен, что раз я люблю, то снесу от тебя всякую подлость?
- Не смей меня прерывать! Я уже сказал тебе - перестань щуриться! Если слепа, носи очки! Я не выношу, когда ты так щуришься!
- Что ты еще во мне не выносишь? Скажи уж все разом!
- Да, скажу, все скажу! Но раньше послушай о своем дорогом Терентьеве. Помнишь, я просил передать, что мне надо с ним поговорить? Я собирался сказать ему: "Борис Семеныч, вы еще не обнародовали ваши замечательные работы, но они уже оплодотворяют наши исследования, они вдохновляют и нас на открытия. Я не могу поминать ваше имя, чтоб не ссориться с Жигаловым, но я буду говорить о науке, подразумевая вас, ибо вы и наука для меня едины!" Вот как я собирался объясниться - воздать ему высшую благодарность, какую может заслужить ученый! А он? Он не захотел и выслушать меня. Он обдал меня презрительным взглядом и прошел мимо. Он процедил сквозь зубы: "Нам не о чем договариваться перед защитой!" Как будто я просил о голосе в свою пользу! Он, возможно, так и подумал, что я собираюсь упрашивать проголосовать за меня. Высокие мотивы он не способен понять, только низменные! Из мести он и вкатил мне этот единственный черный шар! От него всего можно ожидать!
- Я запрещаю тебе так говорить о нем!
Черданцев подошел к ней с перекошенным лицом.
Ларисе показалось, что он ее сейчас ударит, она невольно отодвинулась. Он проговорил злым шепотом:
- Ах так, запрещаешь? А не кажется ли тебе, дорогая, что корень твоего неистовства в том, что задели Терентьева, а не кого другого? Я излагал также и идею Шутака, но честь академика тебя мало тронула, а тут ты взвилась, потому что это твой возлюбленный учитель, может, и просто возлюбленный, без словечка "учитель"!
- Говори уж прямо, что он был моим любовником.
- Если ты сама признаешься…
- Значит, тебе нужно признание? Ты отлично знаешь, был ли кто у меня до тебя… Боже, какой ты подлец!
В нем клокотало бешенство. Он уже не помнил, что говорит:
- Правильно, подлец! Одни вы чистенькие, все остальные подлецы! Чистенькие, чистюлечки, чистоплюечки, молиться на вас, плакать от умиления! Нет, я все вижу, меня не обмануть! Я еще у Жигалова понял, какие твой Терентьев ходы роет…
Он взглянул на нее и замолчал, словно споткнулся на шаге. Только сейчас он понял, что зашел слишком далеко.
- Слушай и запоминай, потому что больше нам объясняться не придется, - сказала она. - Да, он мой возлюбленный, я люблю его, но иначе, чем ты воображаешь. Если бы ты только знал… Я ведь поссорилась с ним из-за тебя! Поссорилась, злилась на него из-за тебя, пойми! Как я ждала этой защиты! Как гордилась твоим умом, твоим дарованием, гордилась заранее, слепо, беспричинно! Нет, разве тебе понять - у меня все дрожало в груди, когда я думала, как ты выйдешь на трибуну, всех поразишь и мыслями и открытиями, его поразишь прежде всего, чтоб он подошел потом ко мне, протянул мне руку: "Я рад за вас, Лариса, я от души рад!" Вот о чем я мечтала, вот на что надеялась! А ты и на самом деле всех поразил - жалким заимствованием, раз уж тебе не нравится это слово "вор". Ему, ему его же собственные мысли - больше ты ничего не сумел! Да, теперь Борис Семеныч сможет меня поздравить: "Любите этого человека, Лариса, он очень ловко первым пускает в оборот созданное другими, он спешит воспользоваться чужим, чтоб кто-нибудь не перебил!.." Нет, как мне стыдно, как мне стыдно!.
Он воскликнул, пытаясь схватить ее руку:
- Лариса, это же безумие!..
- Не трогай меня! Когда ты прикасаешься, остается грязь!
- Я требую, прекрати наконец истерику!
Она схватила пальто. Нахмуренный и озлобленный, он следил за ней с дивана.
- Если ты уйдешь сейчас, я не прощу никогда этой сцены!
- Думаю, тебе надо позаботиться: совсем о другом: чтоб я тебя простила. И это вряд ли тебе удастся!
- Не умру. Меня не тянет к веревке. Самоубийство от несчастной любви для меня пройденный этап. Думаю, впрочем, что ты еще вернешься, и мы поговорим по-человечески, а не как базарные торговки.
- Не надейся! - крикнула она, рванув дверь. - В этой отвратительной комнате больше и ноги моей не будет! Меня воротит от одного ее вида!
Его почему-то уязвило, что она обругала комнату. Он вышел за Ларисой в коридор, отпер ключом наружную дверь.
- Раньше ты была другого мнения о ней, - напомнил он, силясь улыбнуться дрожащими губами. - Ты говорила, что в этой каморке прошли лучшие часы твоей жизни…
- Я и о тебе раньше была другого мнения. Я противна себе, что так могла обмануться!
Он стоял у двери и молча смотрел, как она торопливо уходила.
Сперва она пошла домой, потом, уже на Петровском бульваре, внезапно повернула к институту. Надо было подождать трамвая или перехватить такси, на ожидание у нее не хватало терпения - она заторопилась пешком. До института было далеко, она три раза присаживалась отдохнуть, но тут же опять вскакивала и шла, почти бежала. Ее обогнал возвращавшийся в парк пустой троллейбус, она умоляюще махнула рукой, сердобольный водитель подкатил к тротуару. Троллейбус был без кондуктора. У Ларисы не хватило мелочи. Она уже собиралась бросить в кассу бумажку, но водитель крикнул, что этого не надо.
- В другой раз положите двойную плату, - сказал он. - Что это вы так задержались? Маленькие давно спят.
В институте всегда кто-нибудь работал ночью. В подвале гудели генераторы, заряжавшие аккумуляторные батареи, химики возились со срочными анализами, подготавливали заказанные на утро растворы и реактивы. Лариса промчалась мимо вахтера и раскрытых дверей в другие лаборатории. Она была уверена, что Терентьев тут, он иногда поздно задерживался, сегодня он, конечно, не пойдет домой. Она толкнула дверь, не постучав.
В комнате сидели Терентьев и Щетинин.
21
Щетинин понимал, что предстоит нелегкий разговор. За год их знакомства он еще не видал Терентьева в таком возбуждении. Когда тот рванулся, не давая подтащить себя к Жигалову, Щетинину показалось, что его крутануло рычагом машины - он еле устоял на ногах. Как это иногда бывает, один гнев был перекрыт другим. Щетинин взял себя в руки. Пока они в молчании шли из зала совета в комнату Терентьева, находившуюся в другом конце здания, Щетинин торопливо обдумывал, как правильнее подойти к делу.
Одно он чувствовал с полной отчетливостью: уступать нельзя! В Терентьеве удивительно объединились логика с фантазией, последовательность с капризами, проницательность, почти ясновидение, с детской беспомощностью и ложными представлениями. Он жил словно в двух мирах. В одном - мире науки - Терентьев был ясен, глубок и систематичен. В другом - обыденной жизни, в значительно более простом для каждого человека мире непосредственного окружения - Терентьев двигался словно во сне, всматривался в этот мир и не понимал его: тот проносился мимо хаотической путаницей лиц и событий, любые несообразности в нем казались естественными. Здесь уже не было логики, одни настроения. Под эти настроения приходилось подлаживаться, их надо было искусно и незаметно менять, чтоб чего-нибудь от Терентьева добиться. Щетинин заметил, как напряженно Терентьев следил за убегающей ив зала Ларисой - где-то здесь таились причины его противоречивого поведения. Он обижен безобразным поступком Черданцева, это несомненно, размышлял про себя Щетинин, иначе он и не заговорил бы на эту тему. А дать Черданцеву по рукам опасается, чтоб не обидеть влюбленную в того Ларису. Разумеется, он не признается мне в этом. Он будет искать мотивы поблаговидней и посерьезней, пустится в фантастические теории всепрощения, вот тут и дать ему крупной сдачи!
В соответствии с этим заранее придуманным планом Щетинин прямо спросил Терентьева, когда они вошли в лабораторию и тот уселся у своего стола:
- Сам ты поступил бы, как он?
- Нет, - сердито ответил Терентьев. - Я слишком самолюбив для этого. Но я не хочу всех стричь под свою гребенку. И я не считаю, что самолюбие относится к числу человеческих достоинств.
- Дело не в самолюбии, а в порядочности! Ты порядочный человек, а он нет. Непорядочных людей надо наказывать, чтоб пакости не сходили им с рук легко.
- За что ты его собираешься наказывать? Он написал, в общем, неплохую диссертацию, правильно объяснил эксперименты…
- Вот-вот! - закричал Щетинин. - За это самое - за правильность! Сам бы он до нее не добрался. Исследования его - заемные, а научная степень ему достанется личная! Я не хочу, чтоб совершилась эта несправедливость - награда не по заслугам.
- Иначе говоря, ты продолжаешь считать его вором, настаиваешь на плагиате?
- Нет! Тут я погорячился, признаю. Прямого плагиата не было, он не приписывал себе твои открытия. Но поступок его неэтичен, он недостоин ученого. Вот на чем я настаиваю - ловкачам не место в науке. Я напишу свой личный протест в ВАК, если ты откажешься присоединиться.
Терентьев не ответил. Некрасивый Щетинин, злясь, напоминал взъерошенного зверька, готового накинуться даже на того, кто его погладит. Переубеждать его, особенно когда он рассержен, - нелегкий труд. Но Терентьев думал не о возражениях Щетинину, а о Ларисе. Для нее доклад Черданцева оказался неожиданным, как и для Терентьева. В этом было что-то очень важное, но Щетинин не давал спокойно продумать, где тут истинный корень дела. Одно знал о себе Терентьев: первое возмущение от доклада прошло, многих мыслей, сгоряча одолевших его на защите, он уже не принимал. Правда лежала где-то в стороне, не у него и не у Черданцева; нужно было спокойно и объективно допытываться правды, а не кричать и размахивать руками, как Щетинин.
Щетинин в возмущении топнул ногой, остановившись перед Терентьевым.
- Чего ты молчишь? О чем думаешь?
- Я хочу тебя спросить вот о чем, - сказал Терентьев. - Допусти на минуту, что меня официально назначили руководителем его темы. В этом случае он мог ведь все явления толковать сообразно моим представлениям? Иначе зачем тогда и руководитель, зачем создаются научные школы?
- Но ты не был его руководителем, пойми, ты не был!
- Значит, дело в словечке "руководитель"? Был бы выпущен приказ с этим словечком, не было бы у Черданцева проступка, нет этого приказа - проступок. Вот о чем у нас идет спор - о словах, а не о существе, самый дрянной, самый никчемный спор…
Щетинин так разволновался, что у него запрыгали губы. Начиналось то самое, чего он опасался. Чтоб оправдать свою трусость, Терентьев срочно придумывал очередную фантастическую теорию. Теперь он будет носиться с ней, как дурень с писаной торбой! Щетинин горячо и быстро заговорил, не давая Терентьеву вставить словечко. Все это ерунда, абсолютнейший вздор, неумная софистика! Спор не о словах, о деле, поступках, о законной награде за работу. Кто трудился над разработкой структурной активности ионов в растворе? Терентьев? Значит, ему за это - признание, степени, слава, вовсе не Черданцеву - гнать подальше от науки проходимца! Все остальное или сладенькое толстовство - этакие голубенькие христосики, или, по-современному, пошлейшая уравниловка! Да, уравниловка! Вот самое точное, самое убийственное определение - уравниловка! Тем, что ты оправдываешь использовавшего твои мысли Черданцева, ты не одним собой поступаешься, нет, ты замахиваешься на священные принципы - уравниваешь дурака и талант, трудягу и тунеядца, создателя и стяжателя… Нет, но только сейчас, даже и в отдаленном будущем, при развитом коммунизме, будет жить этот вечный принцип: почет и признание тому, кто заслуживает почета и признания…
Щетинин вдруг оборвал свою страстную речь. Терентьев, встав, надвигался на него. Он возвышался горой над маленьким Щетининым, всматривался в него побелевшими от гнева глазами.
- Хватит! - сказал он глухим голосом, стукнув кулаком по столу. - Слышишь, хватит! Нечего тебе говорить о будущем, в котором ты не разбираешься. Люди трудятся не ради одних высших знаков отличия, как воображаешь ты, есть еще и такая штука, как сама работа!
Щетинин чуть не обругал себя.
Приходя в гнев, Терентьев становился глух к логике. Спорить с ним сейчас все равно, что со стеной, со стеной даже удобней: она не затопает ногами и не застучит кулаком взамен аргументов. Самое же плохое было в том, что он, Щетинин, собственной неосторожностью отвлек разговор от вполне реального, элементарно ясного вопроса о недостойном поведении Черданцева в заоблачные абстракции, в дискуссию о далеком будущем. Терентьева хлебом не корми, но дай о нем поболтать: он говорит так, словно сам пришел в эту жизнь оттуда, из отдаленного будущего. Когда Терентьев садился на любимого конька, Щетинин усмехался или отмалчивался. Будущее, как его изображал Терентьев, Щетинина но увлекало - утопическая картинка гармоничного рая, без горестей, без неудач, без сомнений и, вероятно, без жгучих стремлений. Щетинин как-то купил у букиниста полтораста гравюр Доре на темы Данте. Залитый сиянием рай ему не понравился, жить в том раю было приторно и душно, как в конфетной коробке. Разговоры Терентьева о будущих временах рисовали такие же скучные райские картинки, как у Доре; Щетинину хотелось более мускулистого и энергичного будущего. Даже намокать на это Терентьеву было неблагоразумно, тот немедленно откроет дискуссию часа на три.
- Сядь! - потребовал Щетинин, взяв его за руку. - Успокойся! Ну, не ожидал, что ты способен так беситься. Прошу тебя, садись.
Терентьев присел, отвернувшись от Щетинина. Через некоторое время Терентьев заговорил спокойней:
- Уравниловка! Ты, значит, думаешь, что жадность к почету и материальным благам - вечные свойства человека? А мне на них плевать, и Аррениусу - вон он там, на стене, - было плевать, и этому Вант-Гоффу. Из-за одних денег они, что ли, работали? Из-за чинов и славы?
Щетинин возразил с достоинством:
- Ты, кажется, изображаешь меня погрязшим в материальных интересах, чуть ли не отрыжкой старины. Между прочим, я не так уж прикован к удобствам быта и не стал бы лезть в драку ради личного почета. А если забочусь о тебе, так потому, что ты заслуживаешь заботы, хоть и не понимаешь этого…
Терентьев остывал после вспышки. Ему было совестно перед другом, тот искренне желал ему добра. Он не заслужил оскорблений, которые нанес ему Терентьев. Принужденно улыбнувшись, Терентьев сказал:
- Давай договоримся: никакой уравниловки. Но только распространим этот принцип и на характеры людей. Люди разные. Одних больше интересуют материальные блага, других - духовные, третьи бредят славой, четвертым на славу начхать. Будем уважать их личные стремления, если, конечно, они вливаются в общественный поток, а не идут против него. Одно у нас должно быть общим - приносить посильную пользу обществу. Устраивает тебя такая высокая формулировка?
Щетинин больше всего боялся начинать новый спор на абстрактные темы. Воду в ступе можно толочь хоть неделю, толку не получится: толченая вода не лучше обычной. Терентьеву надо было дать время, чтоб он спустился с заоблачных высот на твердую почву. Щетинин, язвительно усмехнувшись, проговорил:
- Да, ты прав, люди, они разные… А лошади кушают овес, а земля круглая, а дураки набитые… Святая, святая истина!..
В этот момент в комнату ворвалась Лариса. Она остановилась, увидев Щетинина, потом опустилась на стул и прошептала:
- Я знала, что вы здесь, Борис Семеныч. Я хотела видеть вас.
Терентьев помог ей снять еще сырое пальто.
- Откуда вы?
- Мы поссорились навсегда, Борис Семеныч! Я не могла иначе… Я сказала Аркадию, что он вор!
Она заплакала.
- Успокойтесь, Ларочка, не надо слез!