- Стоп! - сказал Щетинин, торжествуя. Он рукой отвел Терентьева. - Это уже не я говорю, Борис, а она. Надеюсь, к ней ты прислушаешься больше, чем ко мне.
- Нашел беспристрастного человека! - с досадой возразил Терентьев. - Именно потому, что он ей близок, она не простит ему никакой ошибки.
Щетинин повернулся к Ларисе.
- Мы с Борисом Семеновичем тоже едва не поссорились. Он, к сожалению, торопится подставить правую щеку, когда его огреют по левой. Ну, а мне это непротивленчество противно. По-моему, происшествие касается нас всех. Я предлагаю опротестовать диссертацию, пока ее не утвердила ВАК.
Лариса схватила Щетинина за руку.
- Правильно!.. Нельзя, чтоб ему сошло безнаказанно!…
- Ты слышал, Борис? - сказал Щетинин, пожимая плечами. - Думаю, спорить не о чем. Можешь стоять в стороне, если тебе так больше нравится. Я сам займусь разоблачением Черданцева.
Теперь он знал, что никакой софистикой не даст отвлечь себя в сторону. Неожиданное появление Ларисы все меняло. Она, как и Щетинин, негодует, она вовсе не собирается оправдывать своего жениха: уже это одно должно показать Терентьеву, как тяжка вина Черданцева. Нет, не понимал я по-настоящему этой девчонки. Вон с какой страстью она напала на того, кто еще вчера, еще сегодня утром был ей всех ближе! Она не пощадила себя, чтобы не пощадить виновного.
- Вы молодец, Лариса, - сказал Щетинин с уважением. - Нет, просто молодец, что все это высказали своему Аркадию!
Терентьев с раздражением повернулся было к нему, но смолчал. Он положил руку на плечо Ларисе, ласково встряхнул - она сдержала новые слезы.
- Я так виновата перед вами, - сказала она.
- Завтра вы поглядите на это происшествие другими глазами, тогда и поговорим.
- Надеюсь, что и ты завтра взглянешь по-иному, - наметил Щетинин. - Хотя, конечно, от такого крученого, как ты, многого не ожидаю.
- Иди к черту! - коротко сказал Терентьев. Щетинин запахнул пальто и значительно посмотрел на Ларису.
- Я пошел. Думаю, и без меня вам хватит о чем толковать.
После его ухода Лариса попросила:
- Проводите меня домой, Борис Семеныч.
На улице Терентьев взял ее под руку.
- Вы дрожите, Ларочка. Возвратимся в институт и вызовем такси.
- Позвоним из автомата. Идемте, я не хочу стоять!
От ходьбы она немного согрелась и перестала дрожать. Диспетчер такси сообщил, что высылает на площадь машину, и назвал ее номер. Терентьев с Ларисой заторопились, чтобы такси не перехватили. На площади не было никакой машины. Лариса устало прислонилась к фонарному столбу.
Терентьев прохаживался по тротуару, взглядывая на нее. Она казалась незнакомой. Еще недавно в ней видели легкомысленную и забавную девчонку, хоть он и тогда открывал несоответствие между ее полудетским личиком и вполне оформившейся фигурой, между пустенькой речью и умным взглядом. "Года через три, - размышлял он иногда, - она совершенно переменится - не узнать". Она переменилась в три месяца, он ее не узнавал. Он был в затруднении: как подступиться, о чем разговаривать с этой серьезной, глубоко потрясенной женщиной?
- Не печальтесь, - сказал он. - Не следует преувеличивать случившееся…
- Не оправдывайте Аркадия, - ответила Лариса. - Не нужно его оправдывать!..
- Вы беспощадны… Люди ошибаются, с этим приходится мириться.
Она заговорила с гневом и болью:
- Не хочу примиряться! Не хочу любить тех, кто совершает подлости!
Он снова заходил по тротуару. В молчании они поджидали такси. Лариса обернулась к Терентьеву:
- Я хочу вам еще сказать… Вы должны все знать!
- Разумеется, говорите. Со мной можно делиться всем.
Она минуту молчала. Он ждал.
- Я беременна, - оказала она.
Запоздавшее такси на полной скорости развернулось на площади. Терентьев усадил Ларису. Он не отпускал ее руки, в руке резкими толчками - словно стреляя - билась кровь. Они молчали до самого дома Ларисы.
Подведя ее к парадному, Терентьев спросил:
- Аркадий об этом уже знает?
- Нет. Зачем ему знать? С ним все кончено. Когда-нибудь он узнает, но не от меня. Ребенка ведь не скрыть.
22
Щетинин, загораясь, весь отдавался захватившей его идее. Теория Терентьева должна появиться в свет не по кусочкам, утянутым в чужие диссертации, но стройно, логически завершенной системой. Он не позволит, чтоб заранее ее общипывали и разбазаривали на мелкие идейки. Щетинин кипел, собираясь на большое сражение. Он готов был, если понадобится, ломать любое сопротивление.
Прежде всего надо было преодолеть сопротивление Жигалова. Щетинин попросил директора принять его для важного разговора. Жигалов с тревогой смотрел на возбужденно бегавшего по ковровой дорожке Щетинина. Даже в этом важном кабинете тот не мог совладать с привычкой выражать себя раньше движением, чем словом.
Жигалов и слышать не хотел о скандале. Кому не известно, что молодые экспериментаторы открывают новые факты, а новые объяснения, согласно старым своим теориям, дают видные теоретики? К тому же все бумаги по защите сегодня ушли в ВАК. Посылать вдогонку протест - вроде себя самого высечь!
- Вам будет приятнее, если посекут другие? - ехидно поинтересовался Щетинин. - Поймите, скандала не избежать. К науке, как к невесте, надо подходить только с чистыми руками. Неужели вам не ясно, что поступок Черданцева безобразен?
Жигалов озадаченно мотал головой.
- Положеньице! И ведь объясняли ему, чтоб не лез в работу Терентьева, нет, проник украдкой! У меня такая мысль, Михаил Денисович: оформим Терентьева вторым руководителем, с запозданием, правда, но ничего. Тогда и заимствований никаких. Все ведь знают, что практически он консультировал Черданцева. Не думаю, чтоб Терентьев заупрямился, Единственная встретится трудность - бухгалтерия, страх они не любят выплачивать задним числом вознаграждение за руководство.
- Терентьев, конечно, не заупрямится, - согласился Щетинин. - И с бухгалтерией, думаю, вы справитесь. Но вот как вам удастся справиться с собственной совестью?
Жигалов откинулся на спинку кресла и с достоинством поглядел на Щетинина.
- Не соображаю, как вас понимать?
- А вот так и понимайте, как я сказал, - отрубил Щетинин. - В институте ходят слухи о вашем особом отношении к Терентьеву. Принимали его на работу вы без энтузиазма, недавно объявляли его тему исчерпанной. А теперь собираетесь прикрыть своим авторитетом, что без разрешения использовали еще не опубликованную его теорию. Странно, но всем бросается б глаза: недолюбливаете вы Терентьева.
Жигалов не прерывал Щетинина. Реабилитированных кругом становилось все больше, их наперебой старались устроить получше, давали им квартиры, но скупились на пенсии и должности. Даже в их институте таких людей было с десяток. Создавать себе славу фрондера, прущего против потока, Жигалов не хотел. Начинается с упреков в личной антипатии, а кончится подозрением в противодействии партийной линии, думал Жигалов. Он улавливал угрозу в словах Щетинина. Директор не раз в своей жизни наблюдал, как крохотный личный укор вдруг вырастал в ошеломляющее политическое обвинение. Правда, время сейчас мало благоприятствовало подобным поворотам событии, но Жигалов не мог за несколько лет расстаться с тем, что вдалбливалось в него десятилетиями. Он понемногу усваивал новые взгляды, но не забывал и старых страхов.
Не глядя на Щетинина, Жигалов сказал: - Кому-кому, а уж вам бы, Михаил Денисович!.. Вы же хорошо осведомлены об истинном моем отношении к Терентьеву. Ладно, дайте мне денек-другой пораскинуть мозгами. Шутак, жалко, сегодня уехал, такие непростые вопросы без него решать!
Щетинин удалился, торжествуя. Его намек на скрытое недоброжелательство Жигалова к Терентьеву был меток. Жигалов, конечно, обеспокоен. Он теперь будет думать об одном: как бы доказать свое уважение к Терентьеву, ничего другого не остается.
Жигалов, однако, размышлял не об этом.
- Черданцев, Черданцев! - вздыхая, бормотал Жигалов. - Столько надежд было на его диссертацию! Высечь бы его, да побольнее, ах, неприятный же человек!
Он еще долго бормотал себе под нос, тяжело поворачиваясь в кресле, потом взялся за телефоны. План его был прост, но выполнить его было не просто. "По запарке" могли опорочить и найденные диссертантом результаты, допустить такое было нельзя. И не потому, что пришлось бы крепко поссориться с Шутаком, хоть и это было неприятно, но и по иным, более глубоким причинам: Жигалов не хотел идти против себя, унижать то главное свое достоинство, за которое его ценило начальство и терпели строптивые ученые, мало ладившие и с прежними, до него, директорами. Этим главным своим достоинством он считал умение прислушиваться к запросам производства.
И до Жигалова в институте разрабатывались время от времени чисто промышленные темы, но все это шло на задворках науки, где-то у второстепенных работников - ведущие доктора мало интересовались промышленностью. "Прикладная химия еще не технология", - любили говорить в институте. Шутак ругался, но никого переломить не сумел. Жигалов оказался настойчивей. Он затеял переписку с заводами, посылал докторов в командировки, устраивал совместные с практиками испытания в цехах. Диссертация Черданцева больше, чем любая другая работа, всеми корнями уходила в заводскую технологию, недаром ею так заинтересовались на производстве. Личные свары личными сварами, а цех цехом, цеху надо было помогать. Свары должны затихнуть в институте, ни в коей случае их не выводить за ворота, а проделанной работе - простор.
- Личности, личности! - бормотал Жигалов, набирая номер. - Всеобщую войну разожгут из-за личностей. Интересно, что присоветует Михаил Аркадьевич? Со Степаном Кондратьевичем тоже придется проконсультироваться. Эх, не ко времени умчался Шутак: он бы выдал Щетинину со всеми его Терентьевыми!..
Телефон у Михаила Аркадьевича был занят, а Степан Кондратьевич - оба начальники Жигалова - уехал в Совет Министров. Жигалов с досадой бросил трубку на рычаг. По всему выходило, что без скандала не обойдется. Мелкие ссоры среди сотрудников Жигалов допускал: примирение враждующих помогало начальствовать. Но больших драк он побаивался. Лучше худой мир, чем добрая потасовка. Его не утешало даже то, что он одерживал в драках верх. Много раз побеждать было много хуже, чем ни разу не драться, - это Жигалов усвоил твердо.
- Потом позвоню, - решил Жигалов. - Вечерком. Лучше даже прямо на квартиру, чтоб не скомкать разговора.
Когда Жигалов вызвал к себе Терентьева и Щетинина, даже по внешнему его виду было ясно, что он настроился на трудный спор. Еще никогда начес на его лысине но был так беспощадно четок. Жигалов потрогал голову обеими руками и молча показал на кресло.
- Мальчишка! - сказал он о Черданцеве. - Битый час с ним возился, затвердил одно: наука не признает частной собственности на идеи. Ну как такому втолковать? На той неделе уезжает на завод налаживать новую схему. Не знаю, не знаю теперь: справится ли сам?.. Вам бы ехать, а не ему, да разве вы поедете? Так все же, Борис Семеныч, я запретил возиться с Черданцевым, а вы, получается, втихомолку руководили им?
Щетинин выразительно пожал плечами. Он готов был вспылить и наговорить дерзостей. Жигалов с надеждой смотрел на Терентьева. Терентьев ответил не сразу. Самое простое было бы проговорить со скукой: "Не знаю, зачем весь этот шум вокруг пустяка? Руководил, конечно, надо же было закончить, раз начал. И Шутак о том же просил. Наказывайте уж нас двоих за нарушение ваших бюрократических правил". Жигалов обрадовался бы такому ответу, он простил бы и словечко о бюрократии. Ложь во спасение, так называли некогда такие поступки, их считали вполне благовидными. Терентьев вспомнил, что раньше не был безгрешен, лгать приходилось в жизни не раз и не во спасение, а чтоб отвязались, незачем тут разыгрывать из себя особенно принципиального! Как все станет просто, скажи он несколько этих простых слов!
Уговаривая себя солгать, он знал, что сделать этого не сможет.
- Запрета вашего я не нарушал. Черданцев применил мои взгляды в своей работе самостоятельно. Для меня лестно, что он опирался на них как на общенаучные истины.
Жигалов вздохнул и почесал лысину.
- Лестно, лестно… Но неправомочно. Неопубликованная работа - какая же это общенаучная истина? Я потолковал кое с кем в верхах - шуму создавать не будем, а выводы для себя сделаем. Поговорим об этом происшествии на парткоме.
В разговор вмешался Щетинин. Терентьев не слушал их спора. Ему казалось, что они занимаются не разысканием истицы, не защитой научных взглядов, а утверждением личных интересов. "Как лавочники, как лавочники о лавочных своих заботах!" - думал он, морщась. Лучше всего бы громко выругаться и уйти! Он уже собирался подняться, когда к нему обратился Жигалов:
- Меня порадовала ваша статья. Написано энергично, идеи, широта… У нас явилась мысль расширить ваши исследования. Создадим новую группу под названием "Лаборатория структуры растворов". Не возражаете?
- Нет, конечно. И название отвечает сути.
- Я ведь к чему, - продолжал Жигалов. - В институте ряд тем можно было бы объединить под вашей теоретической эгидой. Например, о себе… Сколько тружусь над строением основных солей никеля непостоянного состава, все не завершу: административная работа, да и теоретическая сторона мало исследована… Званиями и должностями считаться не будем, общее руководство темою остается у вас.
- Можно доработать вместе, - равнодушно сказал Терентьев.
В коридоре Щетинин в восторге ударил Терентьева по плечу.
- Понимаешь, как поворачиваются дела? Расширение лаборатории, сам Жигалов в помощники - это признание! Даже такой зубр, как он, сообразил, что Терентьев - новое направление в науке. Благодари меня, я его недавно кольнул, что он тебя сознательно затирает. Сразу повернул на сто восемьдесят градусов. У таких ведь как: если нельзя нежелательного человека затереть, будут стараться оседлать его.
- Я тебе благодарен, - тихо сказал Терентьев. - Но сейчас оставь меня на время одного.
- Да что с тобой? - вскричал изумленный Щетинин. - Что ты надумал?
- Ничего, ничего… Хочу спокойно подумать. Прости, но от всех этих разговоров впечатление, будто наелся дряни…
Щетинин остановился, словно его ударили. Терентьев торопливо ушел к себе, а Щетинин поплелся в свою группу. Он брел, заложив руки за спину, тихо ругался про себя, гневно поднимал плечи. На него с любопытством оглядывались.
23
Черданцев еще до того, как его вызвал Жигалов для объяснений, почувствовал перемену в окружающем: похвалы, которыми его засыпали в первый день защиты, что-то быстро схлынули, приветливые лица замыкались, дружелюбные взгляды превращались в иронические. Подавленный ссорой с Ларисой, он вначале не придал этому значения. Всех не ублажишь, а злопыхателей и завистников тем более. Он продолжал негодовать на Ларису. Она одна, со своей пристрастностью к Терентьеву, открыла крамолу в том, что было естественным ходом событий! Ей нельзя прощать, иначе вся их дальнейшая жизнь пойдет кривить по путаным дорожкам! "Что-что, а роль тряпичного мужа при властной супруге мне мало подходит. Надо, чтоб Лариса поняла это со всей определенностью!"
В эти первые дни после разрыва Черданцев не сомневался, что все успокоится и перемелется - мука будет. Взамен муки посыпался град.
Им овладело состояние, похожее на длительное ошеломление. Он искренне не мог понять, что произошло. Кругом говорили, что Щетинин подводит под него мину. Что же, от такого, как Щетинин, всего можно ждать! Черданцев надеялся, что бессовестные действия Щетинина вызовут возмущение. Щетинин продолжал свои подкопы, никто не препятствовал, никто не осуждал. Наоборот, он встречал сочувствие. Резкая перепалка с Жигаловым показала, что хорошего впереди ожидать не приходится.
И первым реальным выводом, который Черданцев сделал из неожиданного поворота событий, был тот, что Лариса не придет к нему с просьбой о прощении. Она, конечно, торжествует. Он в прах разбил ее доводы в споре у него дома, она не подыскала возражений, только оскорбления, но брань не аргумент - и она и он понимали, что тогда был его верх. Ей оставалось, подумав, раскаяться в своей запальчивости и извиниться. Ни о чем подобном теперь не приходилось и мечтать. Лариса ждет, что явится он. И она, конечно, поставит свои условия примирения - достаточно тяжелые условия, если вообще они исполнимы.
"Умолять не буду, - размышлял Черданцев. - никаких условий не приму. Но надо же нам объясниться, нельзя же так… Ведь любит она меня, это-то я хорошо знаю. Столько было объяснений, столько нежных минут!"
Но если Лариса и любила его, то не той любовью, какая ему воображалась. Она словно забыла прежние объяснения, пережитых нежных минут как не бывало. Она не захотела встретиться для объяснения. Он подстерег ее в коридоре, она быстро прошла мимо. - Лариса, прошу тебя, - сказал он, нагоняя ее и стараясь говорить спокойнее. - Я скоро уезжаю, мы должны перед отъездом поговорить.
- Нам не о чем говорить, - ответила она. - Слова ничего не изменят.
- Но чего же тебе надо? Скажи хоть это: чего ты хочешь?
- Чего я хочу? - переспросила она с горечью. - Ты не догадываешься, чего я хочу? Я хочу невозможного: чтоб ты стал благороден. Теперь тебе ясно, чего я хочу?
Она взялась за ручку, двери в свою лабораторию. Черданцев прислонился к двери, не давая дороги.
- Такова твоя любовь, - сказал он. - К последней бродячей собаке ты относишься лучше, чем к любимому.
- Такова моя любовь, - ответила она. - От любимого мне надо больше, чем от бродячей собаки.
- Лариса, так же нельзя жить!..
- Как-нибудь проживу. Пусти, Борис Семеныч услышит наш разговор и выйдет. Вряд ли тебе доставит удовольствие видеться с ним сейчас.
- Понимаешь ли ты, что это значит? У нас не останется дороги друг к другу, Лариса! Даже тропки не останется, все полетит к черту, пойми!
- Этого ты не понимаешь, а не я. К такому, каким ты оказался, я ни дорог, ни тропок искать не буду. Пусти меня, прошу тебя по-хорошему!
Он возвратился к себе. Шли приготовления к отъезду на завод, надо было хлопотать о приборах, механизмах, реактивах. Черданцев, забыв о предстоящей поездке, метался в своей тесной комнатушке. Все можно пережить, даже непредвиденную обидную неудачу с диссертацией, только не разрыв с Ларисой. Это была уже не неудача, а катастрофа. "Ладно, ладно! - прикрикнул он на себя, садясь у стола. - Недавно ты еще не открывал в себе особенно пылкой любви, когда же она появилась? Ромео был хорош в средневековых городках, в век ракет и атома он смешон. На шарике что-то около полутора миллиардов женщин, неужели тебе мало выбора?" Он снова вскочил и заметался. Не было никаких полутора миллиардов женщин, не было никакого выбора. Была всего одна женщина, одна единственная - та самая, которую он вдруг потерял и к которой не мог найти новой дороги.