- Черт знает что получается, - растолковывая свои затруднения Черданцев. - Я собирался дать теоретическое обоснование элементарным производственным процессам, а в результате теряю уверенность в том, что известно каждому мастеру с семиклассным образованием.
Терентьев проверил на линейке расчеты реагентов. Арифметических ошибок не было, неполадки начинались где-то глубже. Он поревел взгляд с таблиц Черданцева на свои кривые. Черданцев снова посмотрел на Ларису и усмехнулся, когда она опять показала спину, - его забавляла непонятная вражда этой девушки. Когда она появилась в институте, он попробовал поухаживать за ней, но натолкнулся на обидный отпор. Урок этот он хорошо запомнил, но про себя удивлялся ее строптивости. Дело, однако, сегодня было серьезное, не до капризных девчонок.
- Странное явление, - задумчиво сказал Терентьев. - Расчеты не соответствуют тому, что вы обнаружили реально.
- Именно, - подтвердил Черданцев. - Все расчеты врут. Но это было бы еще ничего. Нет закономерностей - в одном опыте одно, во втором второе. Смотрите, в этом процессе не хватает щелочи, а здесь появляется ее избыток. Почему?
- Странное явление, - повторил Терентьев. - Похоже, что в некоторых случаях активность ионов, участвующих в реакции, внезапно падает в десятки раз. Только что этот ион бешено скакал в растворе, расталкивая встречающиеся молекулы, хватая и отбрасывая соседние ионы - в общем, гарцевал лихим казаком. А теперь он плетется на тряпичных ногах, с мутной головой…
- У вас удивительный способ выражать мысли, Борис Семеныч! Атомы одеть в казацкую форму…
- Мне удобнее так, Аркадий: яснее воображается…
- Я бы хотел рассчитывать, а не воображать. Воображение приличествует больше поэзии, Борис Семеныч.
- Сами же вы признались, что ваши расчеты врут, - заметил Терентьев. - Воображение хорошо уже тем, что не требует арифметической точности.
Лариса молча положила на стол результаты сегодняшнего опыта, набросанные карандашом на миллиметровку. На графике змеилась кривая активности иона водорода. Терентьев знал, что обязательно получится что-нибудь в этом роде, но Черданцев был потрясен. Водород, самый активный ион чуть ли не всех растворов, тот, что определяет течение химических реакций и жизненных процессов, здесь, на этом клочке бумаги, был изображен инвалидом, активность его падала до сотых долей обычной величины.
- Ну и ну! - воскликнул Черданцев. - Коэффициент активности ниже одного процента - здорово!
Терентьев подошел к щиту с четырьмя самописцами. Каждый прибор писал три кривые - по одной на пробу в термостате, двенадцать цветных линий. Глухо ворчали моторчики, щелкали переключатели, одна точка ложилась к другой, линии отклонялись вправо, поворачивали влево, выпрямлялись - обычная картина степенно протекающей реакции. Но в какой-то точке, одной для всех кривых, они словно вставали на дыбы, путались и переплетались - самый вид их говорил о смятении, беззвучном взрыве, потрясшем весь механизм реакции. Черданцев смотрел на Терентьева снизу вверх. Тот облокотился на стенд, чтобы не смущать аспиранта своим ростом, и водил рукой по диаграммным лентам, рассказывая, над чем они с Ларисой работают. Потом он попросил Ларису дополнить его объяснение, но она заявила, что не может, у нее как раз серия срочных измерений. Терентьев возвратился к столу. Черданцев продолжал наблюдать за манипуляциями Ларисы. Он задумался, у него стало унылое лицо, он сразу потерял так раздражавший ее самоуверенный вид.
- А ведь у вас обыкновенная водица и примеси металлов! - сказал он со вздохом. - У меня же каша из металлов, раствор гуще пшенного супа. Какие же там, черт подери, происходят потрясения? И где верная дорога во всей этой путанице?
- Ищите, - посоветовал Терентьев. - Кто ищет, тот находит, - это единственный закон, который сохраняется при всех переворотах в науке.
4
Когда Черданцев ушел, Лариса сказала:
- Чего он шляется? Терпеть его не могу!
Терентьев, разговаривая с Ларисой, рассеянно глядел в окно.
- Вы не сговаривались со Щетининым? Он тоже не переносит Черданцева. И, по-моему, напрасно!
- И вашего Щетинина не люблю, каждый день отрывает нас от работы. Вообще никого не люблю!
- Неправильно, сегодня вы влюблены в эстонского дирижера.
- А что? Он хороший. Только таких и надо любить. Вечером я сообщу ему, что согласна быть его женой.
- Раньше надо познакомиться с ним.
- Вы подойдете первый и скажете: "Познакомьтесь с моей лаборанткой". Вы обедать не пойдете?
- Пока не хочется. А вы?
- Мне не до обеда. Надо идти к Жигалову оправдываться за опоздание. Напишите за меня объяснение, Борис Семеныч.
- Охотно, Ларочка. Пишите: "Опоздала на пять минут, ибо вчера вечером влюбилась и всю ночь проплакала. Завтра, после объяснения с любимым, опоздаю на десять минут".
Лариса бросила карандаш и вздохнула.
- С вами скучно, вы ничему не верите. Как же вы без обеда пойдете на концерт?
- Давайте вместе пообедаем перед концертом. На площади Маяковского есть неплохой ресторанчик - "София".
Лариса оживилась.
- Лучше в "Пекине", это рядом. О "Пекине" много говорят. Там креветки, трепанги, морская капуста, очень, очень вкусно!
Лариса знала все рестораны Москвы, хоть еще ни в одном не бывала. Ей не везло. Все ее подруги хоть разок ужинали в ресторанах, у них ребята были народ солидный: приглашали и в театр, и на танцы, и поесть под музыку. Ей же пока не выпало на долю ни одного взрослого поклонника. Приглашение Терентьева так ее обрадовало, что она спокойно вынесла вызов к директору и пятиминутную проборку.
- Удивительно скучный человек Кирилл Петрович, - сказала она, возвратившись. - Дальше выговоров его фантазия не идет. Интересно, что бы он делал, если бы его назначили главным палачом римского императора?
- Вы мечтаете о пытках за опоздания? - пробормотал Терентьев, не отрываясь от бумаг. Он ловил какую-то важную мысль, она была рядом, он это чувствовал. Мысль ускользнула, не открывшись. Терентьев повернулся к Ларисе. - Что он вам сказал?
- Нет, о пытках не говорили… Он признался, что если бы не вы, так давно бы выгнал меня из института, не хочет с вами ссориться. А я ответила, что с удовольствием уберусь, его старушечье лицо мне надоело. Он вскочил, и затопал ногами, и закричал на весь второй этаж. В общем, разговор прошел довольно мирно.
Терентьев покачал головой. Лариса фантазировала, как всегда. Вероятнее всего, она стояла перед Жигаловым опустив лицо, красная и молчаливая, тот, возможно, пожалел ее, может, даже потрепал по плачу, приказывая больше не опаздывать, - он иногда становится добряком.
- Собирайтесь, - сказал Терентьев. - На сегодня хватит. Вам ведь еще надо переодеться.
5
В этот вечер эстонский хор пел ораторию Баха "Страсти по Матфею". Для любителей музыки был большой день, уже много лет эта вещь не исполнялась в Москве. Перед концертным залом толкались многочисленные неудачники, выпрашивавшие лишние билетики. Ларисе не везло только с ресторанами, концерты она посещала аккуратно и сумела достать хорошие места - левый амфитеатр, кресла у самой сцены. Терентьев оглядывал зал. Зрители рассаживались и разворачивали программки: мужчины в темных костюмах, нарядные немолодые дамы, девушки в легких платьях, парни в теннисках… Зал размеренно гудел многоголосым сдержанным гулом. Терентьев улыбался - хорошо, когда вокруг тебя столько людей!
За пять минут до начала зал наполнился, и билетеры прикрыли дверь. Только в третьем ряду оставалось несколько свободных мест. Терентьев посматривал на них, его раздражали эти пустые кресла. Потом в проходе появились два человека, один неторопливо шел, другой бережно и незаметно придерживал его под руку. Они направились к пустующим местам. Терентьев узнал этого бородатого, медленно шагавшего человека. Кровь жарко бросилась ему в лицо, ладони стали влажными. Если бы пришлось вдруг заговорить, он заикался бы, как школьник, пойманный на шалости. Он не мог отвести глаз от человека с длинной - лопатою - бородой. На сцене становились тремя рядами певцы, в оркестре музыканты настраивали инструменты, зад гремел ладонями, молодой дирижер раскланивался - Терентьев не поворачивал головы.
Лариса с негодованием дернула его за рукав.
- Вы неприлично ведете себя, Борис Семеныч! Смотрите на дирижера. Не терплю бород! Кто это такой?
- Это один ученый, знаменитый советский физик. Вот не ожидал, что он любит музыку…
- Говорю вам, смотрите на дирижера! А физика вашего я знаю. Он ездил с Хрущевым в Англию, я видела в кино. Вы с ним знакомы? Почему он заинтересовал вас?
- Нет, так, Ларочка. Один раз в жизни я разговаривал с ним - двадцать лет назад…
- Боже, как давно! Что же вы сказали ему тогда?
- Что я сказал ему? Знаете, Ларочка, я, кажется, ничего не сказал… Говорил он, а я слушал. Он говорил, потом улыбнулся. Я до сих пор помню его улыбку. Она горела многие годы во мне.
- Это верно, улыбкой можно… Будем молчать, они начинают!
Терентьев не любил церковной музыки. Она уносила душу в безлюдные выси, а ходить нужно было по земле. В ней таился холод величественной пустоты, а Терентьев тосковал но толкотне общения. Он рассеянно прослушал первые такты, басы загремели, зазвенели женские голоса - разворачивалась несложная история споткнувшегося на человеческой дороге бога. Бог въезжал в столицу на царство и попадал в тюрьму, начинался пристрастный человеческий суд. В оркестре поднималась буря, голоса, словно волны, прокатывались по трем рядам певцов на сцене - могучая музыка, против воли Терентьева, подхватила его и увела. Он все глядел на человека с ассирийской бородой. Он словно встретился с собою, молодым, полным веры в свое будущее, то самое будущее, что уже стало прошлым. "Игорь Васильевич! - шептал Терентьев, покачивая головой. - Игорь Васильевич!"
Это было давно, так страшно давно, как бы в иной жизни! Гранитная набережная Невы, надменная громада Исаакия, вычурные ростры перед биржей, свинцовые волны, свинцовое небо - суровый город, великолепный город, страстная юность моя! С папкой под мышкой ты с робостью входишь в здание, где провел пять трудных, пять вдохновенных лет, - сегодня надо с ним проститься, учеба кончена, от этого, вероятно, и робость, - ты здесь уже наполовину чужой. Нет, не от этого: сегодня твой доклад, последняя студенческая работа, первое научное исследование. Как бы ты хотел, чтоб все твои учителя и друзья собрались послушать тебя, просто увидеть с этой папкой, нет, это было бы слишком хорошо и страшно! Но надо же быть такому совпадению! Что их собрало здесь, этих дорогих тебе людей? Вот идет Алексеев, еще молодой профессор, твой первый учитель литературы, он всматривается близорукими глазами, протягивает руку. Здравствуйте, Михаил Павлович, у меня сегодня доклад, знаете? Нет, я спокоен, спасибо на добром слове! Помните, вы говорили, что я буду писателем, вы ошиблись, я физик, точнее, химик-физик, так оно забавно получилось. Он улыбается, тяжелая дверь захлопывается за ним, хороший это признак - первым повстречать такого человека! А дальше, в бесконечном коридоре, знакомый за знакомым. Стремительный, с юных лет знаменитый Козырев, создатель новой теории звездных атмосфер, он машет тебе рукой и проносится мимо, он всегда так мчится - догоняет свои фантазии, ослепительные свои мысли, не успеваешь оглянуться - блистательного Козырева уже нет. Иначе держится светловолосый красавец Глушко, высокий и элегантный. Этот человек пересекает твой путь, останавливает тебя. Он не только убежден, что гениален - кто не ощущал в себе гениальности, обычное самочувствие талантливых юнцов! - нет, он знает, что в его исключительности уверены другие; что же, он не очень ошибается, он, конечно, на голову выше нас всех, что же тут поделаешь? Это было давно, двадцать лет назад, даже больше, с той поры он прошел свой нелегкий жизненный путь, добрался до космических высот - заслуженная, выстраданная высота…
- Ну-ну! - говорит он. - Ни пуха ни пера, Борис! Еще раз советую - подумай. У меня в лаборатории место для тебя найдется.
- Нет, - говоришь ты. - Спасибо, на добром слове, Валентин. У тебя лаборатория не моего профиля.
Валентин уходит, а тебя перехватывает Полак, веселый, всегда смеющийся умница Полак, остряк, блестящий лектор Полак, он еще путался тогда между философией и физикой.
- Левушка, - говоришь ты, - какими судьбами?
- На твой доклад, конечно, - отвечает он.
- Да там же ничего из Шеллинга и Канта не предвидится, к чему тебе?
- Прошу без шуток! Ходят слухи, что ты растворяешь соль в воде с помощью квантовой механики - верно, Боря? Уравнение Шредингера и щепотка соли - надо, надо послушать!
Нет, это было чудесно, столько радостных встреч, столько хороших слов! Аудитория полна. Тебя встречают сдержанным шумом, кто-то из друзей пытается аплодировать, ты начинаешь свое сообщение. И тут - непредвиденный - входит он, тот самый, из третьего ряда… Что привело его? Может, он просто ошибся дверью? На него оборачиваются, ему, наверно, надо было извиниться и уйти, он опускается на свободное местечко, он слушает, внимательно слушает, надо слушать, раз попался, - так, возможно, это было. А ты глядишь на него, адресуешь ему гордые слова: "Известный химик как-то сказал, что все наши теории справедливы лишь для слегка загрязненной водицы. Концентрированные растворы, с которыми оперируют промышленность и обыденная жизнь, теоретически не изучены. Мы пытались здесь наметить некоторые вехи этой будущей науки". Ты кланяешься, собираешь свои листки, на этот раз аплодирует весь зал.
Председательствующий, имени его не хочется вспоминать, он отвернулся от тебя в грудную минуту, объявляет перерыв, и ты торопишься выскочить в коридор, отмахиваясь от друзей. Да, он здесь, Игорь Васильевич, он попал на доклад случайно, но совсем не случайно остался. Он ласково кладет руку тебе на плечо, заглядывает с улыбкой в лицо.
- Я не специалист в этой области, - говорит он. - Но некоторые мысли мне понравились. Мне кажется, они будут иметь важное значение для науки, если по-серьезному обосновать их. Я верю, что вам это удастся.
После этого он уходит. Ты не слушаешь поздравлений, не отвечаешь на возражения, ты смотришь вслед ему, одному ему! Вот он сидит в третьем ряду, смяв бороду рукой, полузакрыв глаза, - двадцать лет прошло с той поры, двадцать лет! Помнит ли он тебя, поклонится ли, встретив на улице? Зачем тебя помнить, новых путей ты не открыл, переворота в науке не произвел! Игорь Васильевич, это вы, Игорь Васильевич, боже мой, это же вы, веривший когда-то в меня!
Лариса толкнула Терентьева.
- Первая часть окончена! - сказала она. - Я не подозревала, что на вас так действует музыка, азы сидели как каменный. Изумительно, правда? Хлопайте, почему же вы не хлопаете?
6
Выходя в фойе, Терентьев с раскаянием думал о том, что не запомнил ни одной мелодии, ни единого слова оратории. Лариса засыпала его вопросами, делилась переживаниями, пыталась что-то напевать из услышанного - Терентьев отделывался неопределенными ответами.
- У вас, оказывается, плохой слух! - удивилась Лариса. - Неужели даже эту арию не повторите? Вот слушайте - правильно ли я запомнила?
- Конечно, правильно! Абсолютно правильно. И получается лучше, чем у Баха.
- Вы все шутите, - сказала Лариса с досадой.
Чтоб избежать новых расспросов о концерте, Терентьев стал в очередь за водой в буфете. Они пили ситро и ели пирожные, потом прогуливались в фойе, Лариса взяла Терентьева под руку, прижималась к нему плечом. Она раскраснелась и похорошела, новое сиреневое платье с кружевами очень ей шло. Терентьев вначале опасался, что их появление вызовет насмешливый интерес, он предчувствовал иронические взгляды мужчин, суровые оглядывания женщин. Но никто не обращал на них внимания. В зеркалах, попадавшихся по дороге, отражалась нарядная, оживленная девушка и высокий улыбающийся мужчина - пара как пара, ничего необычного!
- Пойдемте в зал! - сказала Лариса после первого звонка. - Не хочется опаздывать.
Терентьев, усаживаясь, твердил себе: "Надо, надо слушать - попал на прославленную вещь, а сам бог знает о чем размышляю! Жизнь твоя к евангелическим страстям отношения не имеет!"
Теперь он честно сосредоточился на музыке, вслушивался в голоса и инструменты, всматривался в дирижера. У дирижера от напряжения лился пот со лба, пот скапливался на кончике острого носа и падал на манишку - капли вспыхивали бриллиантовыми огнями в свете юпитеров. Куда бы Терентьев ни отводил взгляд, он видел эти проклятые капли, они отвлекали от музыки. "Хоть бы утерся он, черт его побери! - думал Терентьев. - Нельзя же так, нельзя - такие огромные капли!" Терентьеву казалось, что он нашел истинную причину своей невнимательности, она была в нем, в этом молодом и красивом дирижере. Дирижер самозабвенно командовал оркестром и хором, но не следил за собой, это было отвратительно. "Это отвратительно! - шептал Терентьев, закрывая глаза и покачивая головой. Музыка вздыбливала и взвинчивала его, она гремела и совершалась в нем самом, как чья-то нелепая, путаная жизнь, может быть, его собственная путаная жизнь. - Ах, как нехорошо!" Оркестр отдалился, Ларисы больше не было, никого не было. Терентьеву вдруг захотелось плакать, захотелось опять мучительно вспоминать прошлое, с кем-то спорить, кого-то обвинять - одно внезапно возникавшее желание теснило и сменяло другое…
Внезапно он очнулся. Одинокий голос, печально-иронический голос спрашивал: "Кого же вы хотите оставить в живых - бродягу Иисуса или разбойника Варраву?" - голос высокомерного правителя, умывающего руки. "Варраву!" - взвились дисканты и сопрано, "Варраву!" - залились теноры и баритоны, "Варраву!" - рухнули басы. Все на мгновение потонуло в исступленном, безмерном, нечеловеческом вопле: "Варраву!" - и наступила тишина. У Терентьева похолодели корни волос. Он задыхался. Он понял наконец свою ошибку. Судили не бога - человека.