В оратории наступила разрядка после гигантского напряжения, готовился новый взрыв страстей, кто-то рыдал, кто-то смеялся - так, во всяком случае, казалось потрясенному Терентьеву. Лариса что-то прошептала, он только обернулся, он не мог говорить. Да, конечно, как смел он вообразить, что речь идет о боге, о том высшем, непостижимо могущественном, так зло униженном существе, о котором повествует наивный и гениальный Матфей? Было что-то лживое, насквозь лицемерное в евангелическом рассказе, прими его буква в букву, - божество юродствует, наряжается в рубище и отправляется на землю спасать людей от самого себя, карая себя за восстание против себя неисполнимой смертью, ибо как оно, бессмертное, может самоумертвиться? Бессмысленная, оскорбляющая ум нелепица, таковы эти предания, иными Терентьеву они не представлялись - они не могли быть иными! Он смеялся над елейным обликом бога, над размалеванной мелодрамой его страстей, видел лишь лубок и балаган - воистину божественная комедия, ничем, кроме забавной комедии, и быть она не может. Бах не смеялся, нет, он отринул балаган и лубок, ему не до глупых мифов, если и говорил он это слово "божество", то лишь потому, что другого не имелось, - вот она перед тобой, горестная история жалко запутавшегося человека, скорбная человеческая трагедия. Терентьев видел его, взлохмаченного, неистового бродягу, возомнившего себя спасителем человечества. Восторженный и самовлюбленный, оборванный и величественный, до слез, до гнева, до крика добрый, он собирается мечом и розгами поворачивать людей на счастье, великим злом истреблять последние крупинки зла - "я не мир к вам на землю принес, но меч, и кто не со мною, тот против меня!" - так он твердит постоянно, на отдыхе и в дороге. Он просто больной, этот нелепый, обаятельный человек, он сам не знает, что проповедует: то смирение, то твердость, то восстание, то рабью покорность, то грозно вздымает вверх руку, то низко склоняет лицо, дикие проклятия сменяются страстными заверениями: "Истинно, истинно говорю вам!.." Над ним издеваются, за ним бегут, перед ним опускаются на колени - нет в мире актера, который не нашел бы зрителей, противников и поклонников. Пожалей его, он изнемогает под тяжестью нелегкой своей ноши, дай ему дорогу назад! - молят виолончели в оркестре. Не давай ему в руки власти, неистовствует хор, он не потерпит инакомыслящих, он не помирится на сосуществовании с теми, кто не ползает перед ним во прахе, - головы полетят по ветру! Нет, все в порядке, власти ему не дадут, но и поворота назад не будет, он прошагает свой крестный путь до конца, боже, как он тоскует и скорбит, этот маленький растерявшийся путаник, как он мечется и закрывает лицо руками - плачь, плачь над ним, страшно умирать тому, кто рождается в мир лишь раз, а дважды рождаемых не бывает!
- Что с вами? - прошептала Лариса. - Борис Семеныч, что с вами?
- Не обращайте на меня внимания, - шепнул Терентьев. - Вы совсем не смотрите на вашего милого дирижера. Знаете, он мне очень нравится.
Итак, конец. Отгремели басы, отпелись флейты - человек изнемог и умер. Трагедия казни завершена, начинается мистика воскрешения. Нет, до мистики еще не скоро. Огромный хор затих, альты и скрипки заводят новый плач, последний плач о смерти. Молоденькая певица вышла вперед, она сейчас смешает свой голос с голосами струя. У Терентьева снова тяжело заметалось сердце. Он знал, твердо знал, что еще никогда в своей жизни не слыхал такой удивительной мелодии, она была печальна и проникновенна, скорбна и нежна - женщина, простая женщина рыдала над телом друга. Она прощается навсегда, встречи уже не будет, что бы там ни твердили мифы. От этого, только от этого, от невозвратимости потери, так хватает за душу, так терзает сердце ее человечески прекрасный плач.
Певица закончила арию, струнные голоса оркестра еще тянули великолепную мелодию, А затем обрушились аплодисменты, и все смешалось. Зал встал, орал, грохотал. Терентьев взглянул на бородатого человека в третьем ряду - тот тоже восторженно кричал, бил в ладоши. Дирижер пытался остановить несвоевременное вулканическое извержение чувств, он махал палочкой; до конца оратории недалеко, можно бы и подождать с аплодисментами. Потом, покорившись, он раскланивался, протягивал руки к оркестру и хору, приглашая их к торжеству, прижимал, благодаря за всех артистов, ладонь к сердцу.
- Ну как, ну как? - с волнением допрашивала Лариса, когда слушатели повалили к гардеробу и выходу. - Вы не сердитесь, что я вас вытащила на концерт?
- Боже, какая гигантская музыка! - отвечал Терентьев, растерянно улыбаясь. - А эта ария - невообразимо, просто невообразимо, Лариса!
На улице Лариса продолжала говорить о музыке. Она пыталась выразить словами переполнившие ее чувства. Терентьев отмалчивался или отвечал невпопад. Музыка еще звучала, она по-прежнему совершалась в нем, как некое событие его собственной жизни, о ней нельзя было говорить ни обыденными, ни восторженными словами. Лариса скоро поняла, что ему не до ее болтовни. Она остановилась на углу Каляевской.
- Здесь я сяду на троллейбус, Борис Семеныч. А вы, наверно, домой?
- Домой, Ларочка. Поработаю, как обычно. Завтра увидимся.
- Вы всегда все путаете, Борис Семеныч, - сказала она. - Завтра мы не сможем увидеться. Завтра воскресенье.
- Ну и что же? Давайте встретимся и погуляем, раз воскресенье. Если, конечно, вам не скучно, с таким стариком, как я.
Она посмотрела на него с благодарностью, но ответила по-своему:
- Скучно, конечно. Что поделаешь? С мальчишками еще скучнее. Лучше всего часиков в шесть. И на этом самом месте - хорошо?
7
Он пришел ровно в шесть, и Лариса появилась в ту же минуту. Он догадался, что она ждала его, где-нибудь укрываясь, но не показал виду, что знает это. Она была в том же нарядном платье, что вчера на концерте. Терентьев взял ее под руку. Они пошли, не глядя, в первую попавшуюся сторону. Терентьев старался попасть в шаг, но сбивался - Лариса подшучивала над его неудачными попытками. Потом она спросила, куда он ведет ее. Терентьев остановился.
- В самом деле, куда? Может, пойдем на выставку? Мне хочется на люди. Как вы, Ларочка?
- Вот еще - на выставку! Там же скучно! - Она посмотрела на его огорченное лицо и засмеялась. - Ладно, пойдемте на выставку!
Они повернули назад и спустились в метро. На выставке было шумно. Они прокатились на маленьком троллейбусе, сидели в дегустаторской, смакуя один сорт вина за другим, потом, проголодавшись, постояли в очереди за шашлыками. Когда они вышли из шашлычной, южную часть неба полосовали зарницы, издалека доносился гром. Налетел сильный порыв ветра, потом другой - надвигалась буря. Посетители заторопились к выходу, Лариса потянула Терентьева в дубовую рощицу на окраине выставки.
- Деревья не спасут нас от дождя, - предупредил Терентьев.
- Я не боюсь воды, Борис Семеныч. А вы такой большой, от дождя не растаете.
В роще дубы раскачивались и шумели, ветви то взмывали ввысь, то чуть не мели землю. Обычно молчаливый, надменный в своей нарядности, парк встрепенулся и ожил, весь куда-то с криком устремился - деревья в спешке отталкивали друг друга. Терентьев наслаждался и шумом, и качанием, и толкотней дубов, но Ларисе стало жутко среди этих слишком живых деревьев. Она побежала через дорогу и угодила в цветочную клумбу. Милиционер, увидев, как она с размаху влетела в цветы, предупреждающе свистнул. Лариса схватила Терентьева за руку.
- Бежим! - крикнула она. - Нас оштрафуют!
До сих пор милиционер особенно не присматривался к этой парочке, гулявшей в опустевшем парке, но когда они кинулись удирать, он пошел следом. Лариса с тревогой оглядывалась. Она энергично тащила Терентьева, тот, отшучиваясь, упирался. Милиционер ускорил шаги. Молния вспорола тучи - небо обвалилось в грохоте. Лариса в страхе метнулась к ограде в соседний Останкинский парк. Она мигом взлетела на каменное основание, вскарабкалась на решетку. Она с возмущением крикнула заколебавшемуся Терентьеву:
- Да не стойте же вы! Как вам не совестно, я боюсь одна!
Рассерженный милиционер бежал по аллее. Терентьев захохотал и тоже полез на решетку. Милиционер засвистел так пронзительно, что на мгновение перекрыл грохот ветра. Терентьев вдруг почувствовал, что сил его не хватит, чтобы перебросить свои девяносто килограммов через высокие прутья. Он два раза подтягивался на руках и два раза сползал, так и не оседлав утыканный пиками гребень. Лариса уже была на той стороне и с замиранием глядела на борьбу Терентьева с не дававшейся тому высотой.
- Граждане, стойте! - кричал милиционер, приближаясь. - Как не стыдно безобразничать!
Он был уже в пяти шагах, когда Терентьев наконец вскарабкался на решетку. Одна из пик вонзилась ему в карман, он пытался вытряхнуть ее, как сор, - она царапнула ногу. Терентьев снова подтянулся и спрыгнул на землю как раз в ту секунду, когда милиционер протянул руку, чтоб схватить его.
- Пьяные! - огорченно шептал тот, глядя сквозь решетку, как нарушители быстро скрываются меж деревьев. - Культурные люди напились, как извозчики!
Начался дождь. Лариса сразу затряслась в легоньком платье, когда упали первые капли. Терентьев накинул на нее пиджак, она закуталась и повеселела.
- Не понимаю этого безобразия! - сказала она с негодованием. - Останкинский парк не охраняется, потому что вход бесплатный, а за посещение выставки надо платить. Почему же нас хотели задержать, когда мы из платного перелезали в бесплатный? Если наоборот, я бы понимала!
- Скажите об этом милиционеру, Ларочка.
- Обязательно скажу, если он меня поймает.
- Очень жаль, если не поймает, - вы потеряете случай прочитать милиции лекцию по логике.
Дубы в Останкине бушевали еще яростней, чем на выставке. В этом парке их было больше, они вытягивались выше, нависали плотнее. Гроза заставила их встрепенуться и зашевелить ветвями, как лапами. Ларисе представлялось, что тысячи рук яростно и слепо шарят в воздухе. Под рослым дубком, где они с Терентьевым укрылись, дождя не чувствовалось, но Ларису снова охватил страх. Терентьев успокаивал ее шутками, но, когда молнии стали сверкать чуть ли не над головою, Лариса в смятении выскочила из-под листвы на ливень. Терентьев нагнал ее и потянул назад.
- Не хочу! Не хочу! - твердила она, вся дрожа. - Идемте скорей домой, я боюсь!
Ему удалось втащить ее под навес витрины с фотографиями передовиков какого-то завода. Они прислонились к стеклу. Терентьев обнял Ларису за плечи, она вся сжалась, припав к его груди. Дождь низвергался уже не каплями и не струйками, а водяными прутьями, они боронили землю, вонзались в мчавшиеся по аллеям потоки, те шипели и взбрызгивались. Небо пылало со всех сторон, молнии перерезали одна другую. И блеск и грохот неслись не сверху, а отовсюду, все кругом сверкало, лилось и гремело. Ветер утих, словно придавленный грохотом и тоннами рушившейся воды, - в пронзительном свете молний было видно, как все кругом затянуто туманом мельчайших водяных брызг. Потом наступил перелом, гроза ушла к Ново-Владыкину, дождь замедлился, а ветер ожил - снова дико заметались и закричали деревья.
- Как вам не стыдно? - сказала Лариса. - Вы целуете меня! Что это такое?
Она сердито высвободилась из рук Терентьева, провела по мокрым волосам - с них текла вода. Ему показалось, что она собирается опять под дождь, он схватил ее, но так неловко, что локтем ударил по витрине.
Стекло треснуло, куски со званом посыпались на землю. Ошеломленный Терентьев наклонился над осколками, но перепуганная Лариса потянула его в сторону.
- Скорей, скорей! - торопила она. - Вот теперь уж нас обязательно задержат.
Она бежала по воде, не разбирая дороги, и остановилась лишь у выхода из парка. Никто их не преследовал, и парк и улицы казались вымершими. Дождь оборвался внезапно, как и начался, на севере еще сверкали молнии, на юге, в разрывах уходящих туч, светили звезды. Было так тихо и тепло, что и насквозь мокрая одежда не вызывала озноба. Остановившись под липой, возле троллейбусной остановки, Лариса протянула Терентьеву его пиджак.
- Да он мне совсем не нужен! - убеждал Терентьев. - Вы отдадите у вашего дома.
- Меня не надо провожать, - строго сказала Лариса. - Я сейчас сяду в троллейбус, он останавливается недалеко от нашего парадного.
- Нет, я провожу вас, не спорьте, Лариса.
- А я не хочу. Вы ненадежный, Борис Семеныч, от вас всего можно ожидать.
- Ну не одного же плохого..
- Сегодня одни проступки. Перелезли через ограду, не послушавшись милиционера, - раз.
- Вы же меня потянули, Ларочка.
- А хоть бы и я! Вы должны были и меня остановить, как серьезный человек. Не понимаю, почему вы смеетесь! А витрина? Прямой ущерб государству - два. За такие преступления и штрафа мало. И потом, я не разрешала так обращаться со мною…
Терентьев перестал смеяться. Он взял ее за руку, взглянул в глаза.
- Лариса, - сказал он. - Выслушайте меня, не перебивая, в другой раз я не осмелюсь. Я старше вас на двадцать два года, ровно на двадцать два… И я хочу, чтоб вы знали - вы всех дороже мне на земле. Как бы ни повернулась наша жизнь, всегда любая ваша радость будет моей радостью, любое ваше горе - моим горем!..
- Не надо! - попросила она, отнимая руку. - Ну, очень - не надо!
- Вот ваш троллейбус. Это он - тринадцатый номер… Садитесь, я помогу.
Водитель проехал несколько метров за остановку, чтоб парочка, стоявшая под липой, не бежала по лужам. Но Лариса отвернулась от распахнутой двери.
- Я поеду на другом, - сказала она. - Я хочу немного погулять! Такая хорошая погода, Борис Семеныч, правда? Мы не сядем! - крикнула она водителю. - Мы раздумали! - Тот ухмыльнулся и покатил по воде, еще стремившейся ручьями у тротуара. Ларису рассердила его слишком понимающая улыбка. Она сухо сказала Терентьеву: - Может, вам не правятся ночные прогулки? Вы так обрадовались, когда подошел троллейбус.
- Ларочка, - проговорил он грустно. - Будьте же хоть на минутку серьезной. Вы ничего не слышали, что я сказал.
- Не надо! - повторила она. - Давайте молчать. Погуляем еще немного. Долго я не могу, мама умрет от тревоги.
Терентьев уже справился с волнением.
- Я бы: не сказал, что о вас следует очень беспокоиться. Вы совсем не беспомощная.
- Я - да! А мама - беспомощная. За ней надо следить, как за ребенком, она забывает позавтракать и поужинать. У нас в доме хозяйством заведую я. Я достаю билеты в кино и командую, когда идти спать. Мама у меня очень хорошая, только ужасно непрактичная. Она вам понравится, когда вы познакомитесь.
Они свернули на Шереметьевскую. В этих местах останкинские дубы уступали место липам. Блестящие, словно лакированные листья роняли застоявшиеся капли. В воздухе густо запахло медом: липы стояли в цвету. Терентьев старался идти размеренно, на этот раз ему лучше удавалось шагать с Ларисой в лад. В молчании они прошли но мосту через окружную дорогу, по обе стороны потянулись деревянные домишки безлесной Марьиной рощи.
Лариса остановилась и высвободила руку.
- Боже, как здесь чудесно! - сказала она. - И чем-то хорошим пахнет, правда? Почему вы все молчите, Борис Семеныч?
- Вы же хотели, чтоб я молчал.
- Мало что я хотела! Это непереносимо, если вы всегда будете исполнять мои желания.
- Во всяком случае, постараюсь.
- Ну и ничего умного! Подождем здесь троллейбус, мне стало опять холодно. Спасибо, у вас такой теплый и просторный пиджак. Смотрите, я закуталась в него, как в пальто. Это страх какая я маленькая рядом с вами! Мама будет сердиться, что я ушла в одном платье. Не смотрите на меня так!
- Ларочка…
- Молчите, идет троллейбус! Борис Семеныч, мне сегодня хорошо, как еще не было, - честное слово!.. Возьмите скорей ваш пиджак!
Когда троллейбус поравнялся с ними, Лариса быстро поцеловала Терентьева и вскочила внутрь. Терентьев подошел к открытому окну и протянул руку. Лариса схватила ее.
- Помните, Ларочка, - сказал он. - Любая радость, любое горе…
- Не гуляйте больше, - попросила она. - Не хочу, чтоб вы гуляли один.
- Вы сказали, что ваши желания не обязательно исполнять.
- Это - обязательно! Борис Семеныч, ну, очень прошу! У вас завтра будет голова болеть, а предстоят новые опыты. Надо крепко, крепко выспаться.
- Слушаюсь, Ларочка. Иду спать.
8
Терентьев распахнул окно, присел на подоконник. Внизу шумели деревья, даже сюда, на девятый этаж, доносилось их влажное дыхание; дождь давно прошел, но все в природе еще напоминало, что было, было это радостное событие - крепкий, обильный дождь. "Был дождь! - сказал Терентьев вслух и спросил себя: - Ну и что же, что был? Почему бы и не быть дождю? Ничего особенного нет". Он подошел к столу, перелистал лежавшие на столе книги. Все было особенным. Все стало иным.
Он снова перелистал книги. Их требовалось изучить - фундаментальные монографии Френкеля и Боголюбова, статьи Кирквуда ж Эйринга. Он шел иным путем, чем эти ученые, своей, особой дорогой, может, даже и не дорогой, а тропкой, стежечкой, он еще не уверен, далеко ли она уведет его в дебри неведомого, кто знает, не тупичок ли здесь, упирающийся в глухую стену? Тем более надо изучить пути, проложенные другими, думать над каждой формулой, каждой фразой. Он сядет сейчас за книги, будет работать и читать, анализировать, вычислять!
Он отбросил книги, снова подошел к окну, вдохнул живительный воздух. Послушай, сказал он себе, неужели это правда - то, что ты ей наговорил, возможно ли это все в твои-то годы? Он упрекнул себя, что кружит голову бедной девочке. Кто же не знает, что в ее возрасте слова захватывают и очаровывают, а для него они пустяк, все вместе стоят не больше того усилия, чтоб пошевелить гортанью. Нет, запротестовал он, нет, слова эти не пустяк, и я не лгал, каждое из них - правда! Значит, Щетинин прав, и я люблю Ларису? Нет, стой, тут надо разобраться, как же это случилось, что ты влюбился? До сих пор на любовь тебя не хватало! Вспомни, вспомни всех, с кем был близок, разве не говорили они одно и то же, что ты ласков и добр, но и не больше, настоящей любви не было, женщины всегда это чувствовали, всегда обижались на твою холодную ласковость - разве не так?
Он задумался, вспоминал прошлое, рылся в нем, ворошил и сопоставлял давно укатившие годы - анализировал свою жизнь, как проделанный в лаборатории опыт. Нет, что говорить, не так уж много было в этой жизни сердечных привязанностей, совсем не много - связи, которые неизвестно почему начинались и так же, неизвестно почему, обрывались.
Нет, это странно, это просто странно. Товарищи его влюблялись рано - в школе, в институте - женились, плодили детишек, - он прошагал свои первые двадцать три года в одиночестве. Друзья и книги, снова книги и друзья, ни одной подруги, ни одной сколько-нибудь близкой знакомой, девушки, окружавшие его, не стоили того, чтобы ради них отрываться от книг, так ему тогда казалось, - вот правда о его существовании до ареста. Боже мой, он не был бирюком или монахом, он часто досадовал на себя - надо, надо влюбляться, что же это получится, если вынужденное одиночество войдет во вкус? Но сетования не превращались в действия, на девушек не хватало времени, приязнь к знакомым женщинам не вырастала в любовь.