Жигалов не любил Шутака и побаивался его. Это был по-настоящему знаменитый человек. Пока он разъезжал по заграницам и выступал на конгрессах, с ним, еще можно было примириться. Но Жигалин с опаской думал о том времени, когда старил угомонится и затоскует по спокойной жизни.
В последние годы Шутак уже не вел самостоятельных исследований и даже свою лабораторию передал одному из докторов, зато вмешивался во все работы, проводившиеся в институте. Жигалов с опаской следил за шумной деятельностью академика. Он открывал в ней обычную возрастную эволюцию - человек, когда-то создавший новые отрасли в прикладной химии, понемногу превратился в наставника молодых ученых, официального представителя науки на приемах и парадах. Очевидно, следующий его шаг будет к должности научного администратора - к тому самому креслу, которое сейчас занимал Жигалов. Пока они уживались мирно - директор и руководитель по научной части, но Жигалов предвидел, что когда-нибудь этому мирному существованию придет конец. Он надеялся, впрочем, что к тому времени переберется в более высокое кресло - в министерство.
- Отлично, - сказал Жигалов. - Раз сам Евгений Алексеевич, спорить не буду. Но тогда мы оформим консультации официально. Напишите рапорт, что не способны самостоятельно справиться с темой, на которой вы так настаивали против желания моего и доктора Щетинина, и мы прикажем Терентьеву помочь вам.
- Я, конечно, такого заявления не напишу, - ответил Черданцев, пожимая плечами. - Если бы я не верил, что способен справиться со своей темой, я бы попросту ушел из института на производство, куда меня уже давно тянут. Во всяком случае, я бы не боролся за включение ее в план.
- А вот это уже дело ваше - уходить или оставаться.
- Кирилл Петрович, - снова заговорил Черданцев после некоторого молчания. - Я понимаю, что должен подчиниться. Но растолкуйте мне, бога ради, почему обязать Терентьева приказом можно, а просто так, по-человечески - нельзя?
- А потому! - строго ответил Жигалов. - Что вы понимаете под этим словом - "по-человечески"? Разнузданную приятельщину?.. Смешки, зубоскальство, чуть ли не ухаживание за лаборантками во время работы?.. Нужно всему этому положить конец, - науке на пользу пойдет.
Черданцев пристально вглядывался в Жигалова.
- Это что же - сам Терентьев пожаловался, что я вольно держу себя?
- На такие вопросы я не отвечаю. Вы, конечно, могли бы и сами догадаться, что жалуются лишь те, кого задевает…
12
Черданцев прошел к себе. В его лаборатории, самой маленькой комнатке большого института, все было на ходу - в деревянном чане, стоявшем на полу, крыльчатки выкручивали раствор, в банках на полках отстаивались осадки, дозаторы подавали каплями кислоту и щелочь в стеклянные цилиндры со смесями, выстроившиеся двумя рядами на лабораторном столе. Сам Черданцев уходил на часы из своей комнаты, но химические процессы в ней не прерывались - их вели автоматы. Далее на ночь он оставлял включенными половину своих аппаратов. Комнату наполняло ворчание крыльчаток, плеск размешиваемых жидкостей, щелканье реле, гудение моторчиков. Обычно Черданцеву нравился сложный шум его всегда работающей комнаты, сейчас шум мешал. Черданцев подошел к щитку и выключил все аппараты. Голоса машин и приборов затихали постепенно, становились тонкими и глухими, комната словно жаловалась, что ее покидает жизнь. Потом все оцепенело в молчаливой недвижимости. Черданцев присел к столу, где стояли цилиндры, отодвинув их к стене, и задумался.
Он старался разобраться в том, что случилось. Из слов Жигалова выходило, что Терентьев не захотел возиться с Черданцевым. Почему не захотел, что его обидело? Неужели шуточки с Ларисой? Или, точно, он боится раскрыть свои "секреты"? Но ведь он мог бы для отказа выбрать и иной способ - не бегая с наветами к директору… Жигалов прямо отрубил: "Те, кого задевает". Кого же это может задевать, кроме Терентьева? Не Щетинина же, в самом деле! Что тому до Ларисы?
- Не понимаю, - вслух твердил Черданцев. Потом он сказал себе: "Черт с ними, прядется выкручиваться самому. Хоть бы Евгений Алексеевич скорей приехал!"
Он вытащил из ящика ворох накопленного материала, но не смог сосредоточиться. Он чувствовал усталость, почти бессилие. Перед ним была стена, ни перепрыгнуть через нее, ни прошибить ее. Он возвращался мыслью к разговору с Жигаловым. Если говорить начистоту, неожиданного в этом разговоре только то, что директор сказал о смешках и ухаживаниях за Ларисой. Лариса очень милая девушка, она ему давно нравится, но он слишком уважает Терентьева, чтоб пускаться в ухаживания за ней в его присутствии. Так что Ларису можно оставить в стороне… А все остальное - закономерно, даже неизбежно. Он ждал чего-нибудь в этом роде, ждал со стесненным сердцем с того самого дня, когда понял, что тема ему не по зубам. Вот его единственный просчет - он не подозревал, что все окажется так трудно… Это была его тема, он носился с ней долгие годы, с увлечением разрабатывал в дипломной работе, собирался углублять здесь, на этой фабрике науки. Ни одной минуты он не сомневался, что все пойдет как но маслу, для чего же тогда и возводить эти внушительные здания со всеми их механизмами и аппаратурой, для чего собирают в них самые умные научные головы страны, как не для глубоких разработок трудных проблем? Все загорятся, все примут участие, навалятся чохом - так ему представлялось когда-то, именно потому он с такой убежденностью боролся за эту свою тему. Но здесь у каждого свое задание, свои "естественные места", то, что мучит его, других не волнует… Щетинин не пустил его в свою группу - это был первый провал… Нет, я и тогда не пожелал сдаваться. Раз все работают поодиночке, "у своих станков", как выразился сегодня Жигалов, попробую и я, чем я хуже других! Я не хуже других, я просто не тот, что другие… На кого теперь жаловаться? На папу с мамой, родивших меня таким? На Шутака, который раз в месяц способен уделить мне часок, в то время как мне нужна ежедневная, ежечасная помощь? Научное производство, как о нем пел Жигалов, - где оно? Собрали тех же кустарей в одном, до предела индустриализированном здании, и оставили каждого корпеть поособь - только всего!
- Ладно, ладно! - сказал Черданцев вслух. - Тебе же объяснили - таков закон! Против закона не попрешь.
Он снова включил аппаратуру, а когда в комнате все загудело на разные голоса, взялся за бумаги. Он механически проделывал привычную работу - сводил анализы в таблицу, строил графики. Их теперь было много, этих графиков, целая папка - добросовестно проделанное исследование, то самое, что называется на ученом языке "экспериментальная база".. На подобном солидном фундаменте оставалось лишь возвести стройное здание объясняющей эксперименты теории, и работа была бы закончена. Этого он не мог сделать. Он помнил в подробностях, как все получается, но не сумел бы растолковать, почему получается так, а не иначе. Зазубренных в институте курсов для такого дела не хватало. Тут надо было пускаться в рискованные гипотезы, создавать свои модели реакции. Это была работа для теоретика, фантаста и мечтателя, какого-нибудь там нового Вант-Гоффа или - в масштабе их института - того же Терентьева. Ему, Черданцеву, по плечу простой интеграл, но даже несложное дифференциальное уравнение его пугает - тут уж не до теоретических разработок!
"Может, и вправду признаться в неспособности? - апатично думал Черданцев. - На эксперименты, мол, хватает, а от высокой теории увольте. Обычное явление среди некоторых ученых. Говорят, Резерфорд даже сложную формулу написать правильно не мог, а проложил же новые пути в науке. Ведь не вообще же в неспособности, лишь к математике…
Нет, нехорошо, - продолжал он размышлять. - Признание усугубляет наказание, как говорят у блатных. Обратят внимание на словечко "не способен", а к чему да почему - не захотят вникать. Не признаться, а находить самому - только так, только так…"
В этот день ему было не до работы. Он ушел, когда прозвонил звонок. На выходе он столкнулся с Ларисой. Он хотел пройти мимо, она окликнула его. Они пошли вместе через скверик, разбитый у института.
- Я слышала, что вам не разрешили участвовать и нашей работе? Правда?
- Правда, Ларочка. Боятся, что проникну в ваши секреты.
- Это Щетинин. Вы поссорились с ним, вот он и старается подложить вам свинью.
- Дело не в Щетинине. С таким противником я бы справился.
- Если вы имеете в виду Бориса Семеныча…
- Успокойтесь, Ларочка, - сказал Черданцев. - Борис Семеныч сам по себе великолепный человек.
- Может, вы перестанете говорить загадками, Аркадий?
- Не притворяйтесь наивной. Вам двадцать лет, и эти годы девушки иногда посматривают в зеркала и соображают, что к чему.
- Не хотите ли вы сказать, что я виновата?
- А кто же?
Лариса презрительно пожала плечами.
- В институте считают, что вы маловоспитанный, но довольно умный. Мне кажется, ваши достоинства преувеличены.
- Это не такая уж глупость, Ларочка. Корень зла в вас, как и всегда, он в женщине.
- И вы можете это доказать? Я говорю о себе, а не о женщинах вообще.
- Разумеется. Для этого мне потребуется часок времени.
Черданцев показал на скамеечку в сквере.
- Если мы присядем и вы проявите некоторое терпение, уложусь и в полчаса.
Она села так, чтоб между ними оставалось свободное пространство. Он спокойно подвинулся ближе.
- Итак, я буду краток, - заговорил Черданцев. - Борис Семеныч думает, что я хожу к нему из-за вас. Он опасается, что я влюблюсь в вас.
- И вы хотите, чтоб я поверила этому вздору? Борис Семеныч не так глуп. Вот еще что выдумали!
Она говорила горячо, с возмущением. Черданцева обидела ее горячность. Лариса держалась так, словно ее оскорбляла и мысль, что у них могут быть иные отношения, кроме холодно-равнодушных. Она сыграла немалую роль во всей этой скверной истории и могла бы вести себя по-иному. Ему захотелось позлить ее. Он откинулся на скамейке и сказал, усмехаясь:
- Видите ли, Ларочка… Борис Семеныч, конечно, не глуп. Но я не поручусь за себя, что уберегусь от глупостей.
- Это что же - объяснение в любви? - враждебно спросила Лариса. - Вы нарушаете общепринятый устав влюбленных - где дрожь в голосе, нежные слова, нежные взгляды? Вам надо чаще практиковаться, Аркадий, чтоб ваши объяснения выглядели правдоподобно.
Он небрежно передернул плечами, довольный. Сейчас ее по-настоящему задело за живое.
- Правда иногда кажется неправдоподобной. Между прочим, то, что я сказал о глупостях, - правда.
Лариса быстро пошла по дорожке. Он нагнал ее и пытался удержать. Она отшвырнула его руку.
- Не смейте! Выберите другой объект для шутовских объяснений.
Черданцев не ожидал такого отпора. Он уже раскаивался, что начал разговор в этом тоне. Он так разволновался, что и она заметила. Волнение его успокоило ее больше, чем слова. Он сказал:
- Экая вы! Не дослушать, вскочить, чуть не драться.
- Уж какая есть.
- Ладно, больше не буду. С вами нельзя по-хорошему.
- У нас разные представления о хорошем.
- А ведь, если по-честному, - сказал он, понемногу успокаиваясь, - у меня совсем иные заботы, не до нежных объяснений.
На этот раз он говорил очень искренне и грустно. Она быстро взглянула на него. У Черданцева был унылый и утомленный вид. Лариса вспомнила, что Жигалов вызывает сотрудников к себе чаще всего, чтоб "всыпать перцу". Она сама знает, что такое побыть у этого человека три минуты, он с первого слова доводит до слез, а все твердят, что с ней он еще мягок.
- Так что же произошло? - спросила Лариса, снова усаживаясь на скамейку. - Предупреждаю: чтоб без сплетен о Борисе Семеныче!
Черданцев заговорил не сразу. Он вспомнил свои неудачи, с горечью думал о том, как нелегко с ними будет справиться. Прежде всего, почему он выбрал такую трудную тему для своей диссертации? Разве нельзя было что-нибудь попроще и благодарней, легонькую экспериментальную вариацию давно известных теоретических истин? Такие темы в ходу у них в институте, да и не только у них, везде их любят. И вообще - зачем ему диссертация? Ему хочется реальных результатов, а не ученых степеней, только ради этого он и пошел в аспирантуру. Но без диссертации нельзя, скажут, что ты напрасно трубил два года в аспирантуре, раз не заработал степени. Он полез в дебри сложнейших по составу растворов, в теоретические джунгли, иначе это не назовешь. Так все же почему он это сделал? Да потому, черт побери, что только такими запутанными смесями и оперирует промышленность. Борис Семеныч часто издевается, что все их теории относятся к слегка загрязненной водичке. И ведь это верно, до ужаса верно! На заводе же не разберешь - то ли это в воде растворены соли металлов, то ли, наоборот, сама вода растворена в солях. Книжная теория не годится, в практике цеха, таи в книги обычно и не заглядывают: выработаны практические рецепты, дуют по ним. На многих химических заводах технология такая же, как и сто лет назад, машин, конечно, побольше, ручного труда поменьше, а процессы те же, так же по старинке дробят, просеивают, разваривают, осаждают, фильтруют, снова растворяют, снова осаждают… Первобытная кухонька, лишь предельно механизированная, - вот что такое иные наши химические заводы. И, как на всякой примитивной кухоньке, варево не рассчитывают по формулам, а пробуют на вкус - сварилось ли, хватает ли соли и перца. Какую цель он, Черданцев, поставил себе? Исследовать заводские процессы, научно обосновать сложившиеся столетиями рецепты смесей и реактивов, объяснить, что в них правильно и важно, отмести неправильное и несущественное…
- Но ведь это же замечательно! - воскликнула Лариса. - Не вижу, какие здесь поводы для огорчений.
Черданцев невесело улыбнулся. Ну что из того, что он в подробностях разобрал многие заводские процессы, выразил их в графиках, изобразил в кривых? Это те же старинные рецепты, немного лишь подправленные, - теории по-прежнему нет. Он взвалил себе на плечи непосильную ношу. Его темой должен бы заняться целый институт, а не одиночка на задворках - экспериментаторы и теоретики, лаборанты и вычислители, прибористы и аналитики, в общем, десятки квалифицированных специалистов. Тот же Щетинин… Доктор, энергии до дьявола, такой, казалось, с радостью ухватится за любую интересную проблему - нет, бесцеремонно выгнал Черданцева из своей группы, там, видите, нет дела до тем со стороны. А когда Черданцев пошел к Терентьеву, чтоб в его работе кое-что уяснить и для себя, его опять одернули: не лезь в чужие дела, занимайся своей темой.
У Ларисы запылали щеки. Она вспомнила, как раздражали ее его ежедневные приходы, настойчивость, с которой он вникал в ее измерения. Она видела в этом одну назойливость, бесцеремонную попытку вытянуть из Терентьева кое-что из его умственных богатств. Ее возмущало даже лицо Черданцева - всегда манерное, то слащавое, то нахальное, сердили его картинные усики. Она удивлялась теперь самой себе. Черданцев был иной, чем ей представлялось. Она просто ни разу по-настоящему не всматривалась в него. Рядом с ней сидел худощавый, опечаленный неудачей, очень красивый парень, ничего в нем не было ни манерного, ни слащавого, ни нахального. А когда он заговорил о своей работе, у него даже голос переменился. Лариса тоже наволновалась, ее захватил его рассказ.
Она с болью чувствовала, что виновата перед Черданцевым.
- Что вы собираетесь делать? - спросила она.
- А что мне остается? Завтра начну добавлять новые кривые к старым, пусть накапливаются. А сегодня пойду в кино или напьюсь, чтоб было веселее.
- Разве вы пьяница, Аркадий?
- Нет, конечно. Но иногда выпить надо! Впрочем, я шучу. Пойду спать.
Лариса минутку колебалась. Она вспомнила, что сегодня в девять они встречаются с Терентьевым, он будет ждать на бульваре у Неглинной, недалеко от ее дома. Борис Семеныч поймет, он все понимает с полуслова. Завтра она объяснит ему, и он простит, даже похвалит за хороший поступок.
Она положила руку на плечо задумавшемуся Черданцеву.
- Хотите, я пойду с вами в кино? Я вас приглашаю. Я уже давно не была в кино - дня два или три.
13
Утром, вбежав в пальто, она торопливо заговорила:
- Борис Семеныч, я знаю, вы возмущены, но я все объясню, и вы перестанете на меня сердиться.
- Я не возмущался и не сердился. Но огорчен я был, это правда. Я понимаю, что вас задержала важная причина.
- Очень важная, Борис Семеныч. Я уверена, вы меня поймете. - В комнату вошел вызванный Терентьевым приборист - налаживать закапризничавший самописец. Лариса покосилась на него и шепнула: - Поговорим, когда он уйдет.
Приборист торчал перед глазами половину дня, после обеда в институте появились иностранцы, ученые из Лондона, приехавшие в Москву как туристы, но все свое время отводившие не знакомству с городом, а знакомству с коллегами. Они с охотой делились своими работами, во многих разделах они шли впереди, особенно в приборах и экспериментальной технике, зато в теории и в тематике существенно отставали. Беседа с ними заняла часа два. Их интересовало все - книги и графики, посуда и приборы, исчирканные диаграммные ленты и реактивы. Один, попросив разрешения, занял место Ларисы и поработал на потенциометре. Лариса раскраснелась, ее умение похвалили, заменивший ее ученый не сумел так быстро манипулировать с двенадцатью пробами в термостате, как делала она у них на глазах. Жигалов, гордый, что отличились даже технические работники его института, шепнул ей, улучив минутку:
- Руки у вас, товарищ Мартынова, золотые, а дисциплина не на уровне: каждый день опаздываете по-прежнему…
Когда они ушли, уже под вечер, Терентьев с облегчением вздохнул:
- Отделались наконец от парада достижений. Итак, я слушаю, что задержало вас, Ларочка?
Она склонилась над стендом. Он не смотрел в ее сторону и не заметил ее состояния. Но его поразил ее сразу изменившийся голос.
- Дело в том, Борис Семеныч… В общем, я ходила в кино с Аркадием.
Терентьев насмешливо покачал головой. Это походило на ее прежние признания в бесчисленных увлечениях, удивительно было лишь, что на этот раз она выбрала Черданцева, которого не терпела. Терентьев встал.
- Новое сердечное горе, Ларочка? Как же вы спали эту ночь?
- Нет! - воскликнула она. - Вы меня не поняли, Борис Семеныч!.. Мы просто ходили с ним и разговаривали о жизни, весь вечер проговорили - и до кино и после.
Терентьев отошел от стенда к своему столу. Он сказал сдержанно:
- Вам, вероятно, было интересно? Я рад, что вечер прошел хорошо…
Она подбежала к нему и схватила за руку:
- Не надо, Борис Семеныч! Вовсе вы не рады, и вечер прошел плохо, а не хорошо!
- Убейте - ничего не понимаю.
- Возьмите Аркадия к себе, - попросила она. - То есть не в эту комнату, а под свою руку. Ему трудно одному, он не справится, а то, над чем он работает, так важно, так бесконечно важно!