Помимо спящего, в королевской избушке было еще одно живое существо. Крошечная, с кончик пальца, краснобокая мышь. Она крутилась по столу, как перечный стручок; остатков вечернего чаепития хватало ей на утро и еще оставалось. Эта мышь, как все мыши на свете, была хранительницей добра. Кроме того, она работала по совместительству будильником. Насытившись, она скатилась по ножке стола на пол и оттуда вскарабкалась на нары в поисках тепла у другого живого существа, которое, видать, обладало им в избытке.
- Ах ты потаскушечка! - сказал он, поймав мышь где-то между подбородком и шеей. Он заключил ее в свою просторную ладонь и высвободился из мешка. Мышь отчаянно билась в ладони и тоненько пищала. - Ну конечно, - сказал он сиплым со сна голосом. - Ради тебя не грех еще денек поспать, раз уж из-за какой-то вьюги и так неделю проспали. - Он улыбнулся крошечной мышке так, как, впрочем, улыбнулся бы и любой побольше, и впустил ее в темный, теплый мешок. - Продолжай мои сны своими, мышиными! - Он любил и берег эту мышь, эту одиночку мышиного мира. Она, казалось, была тысячекратно уменьшенной носительницей его взглядов. Это была дружба равных в своей слабости существ. Во всяком случае, это было нечто более устойчивое и весомое, нежели дружба двух "железных". Она, эта перечно-красная мышь, вводила его в каждый новый день. Благодаря ей и еще чему-то, в глазах мира столь же пустому и ничтожному, все его недели, за исключением некоторых, были праздничными.
Он зажег лампу и, свесив с нар узловатые, мускулистые ноги охотника, окинул взглядом, в котором еще не угасла улыбка, внутреннее убранство избушки. Этот постоянно ищущий взгляд, хотя он никогда ничего не терял…
С трех сторон в избушке были бревенчатые стены в смоляных горошинах. Бревна еще не закоптели; казалось, они помнили тайгу, птичьи гнезда, голоса дождя и ветра и последнее - воющий плач пилы. Избушку разделяла перегородка из сосновых горбылей с узкой, ведущей в кухню дверью посредине. По одну сторону двери тянулся ряд вешалок, где висела одежда на все времена года, вплоть до пыжикового жилета и высокой соболиной шапки. Здесь же висела пара отстрелявших свое карабинов без затворов и других частей, пущенных в дело, связка сломанных и ждущих починки капканов разной величины, моток стальной проволоки, проволочные петли.
По другую сторону двери, в углу, стояла сложенная из камня четырехугольная печь с выступающей в кухню плитой. Над плитой, под самым потолком, была укреплена сушильная жердь; отовсюду виднелись заготовки для топорищ, правилок, лыж, донец для туесков. Около печи, вдоль боковой стены, стояли вторые нары со свернутым в изголовье спальным мешком - для случайных постояльцев. На нарах выстроились клеенные живицей берестяные туески всяких размеров, шкатулки с выжженными узорами и трости - работа, заполнявшая ему долгие ненастные дни. Он любил дерево, его волокно, словно живое лицо, говорящее о занозливости и податливости. И дерево и береста подчинялись его демиурговым рукам.
Над вторыми нарами висела добротная, клеенная на шипах книжная полка, прогнувшаяся под грудой книг и журналов. За редким исключением это был бумажный хлам. Он подбирал его, не глядя, на лагерных стоянках геологов и прочего кочевого народа. То была литература, брошенная в глубине тайги, перелистанная дождями и муравьями и только в нем нашедшая благодарного читателя, - кого мучит жажда, тот напьется и из оленьего следа.
Торцевую стену избушки подпирал массивный сосновый стол с ящиком-полкой, под ним стояли два табурета с коричневато-зелеными сиденьями, сплетенными из ивовых прутьев, и ножками из гнутых ветвей. Над столом, на висячей полке, возле взъерошенного маленького кактуса, стояла чернильница, которой пользовались только осы и мухи; тут же лежала ручка с заржавевшим пером вместе с неотправленными, никем не полученными письмами.
У другой боковой стены возвышалась его лежанка с прибитой над ней оленьей шкурой. Между бревнами торчали, точно костяные наконечники стрел, вешки с разноцветными нитями для сетей, стамески, скребки и разные ножи для более тонкой резьбы по дереву. Кроме инструментов и утвари, необходимых охотнику, в Королевской избушке были вещи, которые могли быть в детской или в музее первобытных древностей. Берестяное лукошко, две лупоглазые куклы - деревянный отец и деревянная дочь. Ожерелье из медвежьих зубов, настоящая шаманья маска, насмешливый деревянный идол, загримированный огнем в коричневый цвет, розовая собака из жадеитового камня, лающая на розовых жадеитовых соболей. И еще тут были разные удивительные вещи, назначение которых пряталось в их владельце и составляло с ним одно целое.
Два больших некрашеных окна сейчас были слепы - задернуты бельмом снега. Между рамами, на коричневом торфяном мху, нежданно-негаданно выросла клюква, одной стороной луна, другой - солнце.
Этот ежеутренний обзор избушки, как бы глазами гостя, продолжался недолго. Помятые сном уши тоже расправились - завыванья ветра стихли.
Опустив босые ноги на холодный пол, он подцепил пальцами облысевшие унты с отрезанными голенищами. Прежде чем сунуть в них ноги, он потряс один над ладонью - оттуда с шумом выбежали зернышки риса. Такой же склад он обнаружил и в другом. Он взвесил на ладони полную горсть, и в его глазах промелькнул смех: "Вот мы какие - живем в рисовом мешке, но и на черный день не забываем отложить… Было бы вас, краснобоких, больше, вы бы нравились мне меньше". Он бросил рис обратно в мешок под нарами и стал быстро одеваться. Сперва надел шерстяное водолазное белье, сверху - легкие кожаные брюки и свитер всех цветов радуги.
Одетый по-походному, он прошел через узкую дверь в кухню. Ощупью нашел коробок спичек и зажег десятилинейку. Подождал немного, пока нагреется стекло, и вывернул фитиль повыше.
В отличие от жилой половины избы, воскресной, это было субботнее помещение. Чугунка без кругов, закоптелый на кострах эмалированный чайник, вместительный чан с водой, березовый кухонный шкаф с навесной дверцей. В углу, напротив перегородки, стоял высокий стол для выделки шкур; на столе и в щелях между бревнами располагались все необходимые инструменты. Подальше от печи, высоко под потолком, две жерди для сушки шкур. Вот и сейчас там виднелись натянутые на правилки шкурки двух соболей посветлее, одной красновато-черной лиственничной и двух темно-серых кедровых белок, а также белая, будто островок снега, шкурка горностая. Под высоким столом, на гвозде, вбитом в перекладину, висела связка обработанных шкурок коричнево-золотистой ондатры, а через перекладину, как через парапет ложи, было перекинуто вызывающее манто рыси - Тимон страшен и мертвый. Под стол был задвинут высокий табурет с круглым вертящимся сиденьем. Все инструменты и вещи, казалось, ждали прикосновения работящих рук.
Он зачерпнул берестяным черпаком воду из чана, освежил заспанное лицо. Потом нащепал смолистой лучины и растопил печь, да так и остался сидеть перед ней на чурбаке, наблюдая за мечущимися от тяги языками пламени. Он поклонялся огню, как все люди безмерного мира. "Огонь, - подумал он, - должен быть женского рода: греет, светит, а некоторых и сжигает". Бледные, робкие языки пламени наконец преодолели нерешительность и, перескакивая с полена на полено, яростно устремились в вечно распахнутые объятья трубы.
Долго сидеть у печки ему не пришлось. Вспомнилось, что день начался, представилось все, что нужно было сделать за этот день; взятые на себя обязательства, выполнения которых, кроме него самого, никто не требовал; случайности, быть может поджидавшие его, ведь они, как правило, поджидают искателей случая. Думая о предстоящем дне, он как бы радовался наперед, чувствуя себя мальчишкой, зазевавшимся перед витриной: эта замечательная вещь еще не принадлежит ему, но он уже копит деньги, и скоро она будет его, и тогда тоже останется замечательной вещью, но уже не такой, какой она представляется ему сейчас.
Плита, составлявшая с печью одно целое, накалялась быстро. Он щедро крошил лук на алюминиевую сковородку и все плакал, плакал, а где-то лили слезы не только по этой причине. Лук уже шипел под крышкой, когда он вернулся на воскресную половину, чтобы сделать еще одно дело, - по утрам таких дел у него набиралось с десяток. Он снял с полки говорящий чемоданчик с картонным репродуктором и включил его. Грозовой треск царя Гороха стоял на всех волнах, включая и ту, единственную, на которой он работал. И все-таки его отшельническая душа была благодарна этому допотопному ящику, он единственный транслировал в глубь тайги сводки культуры и погоды. Сообщили время. Затем новости дня.
После новостей дня обещали органную музыку. Ему нравился орган. Эта музыка напоминала ему о ливнях, рушившихся в озера, о говоре быстрин, о спорах косяков рыб, о лепете каждой кроны в непрестанном шуме леса… Одно в другом - музыка в лесе, лес в музыке.
Музыкальная передача кончилась, но он еще некоторое время отсутствовал. Потом вдруг заторопился обратно и обнаружил себя в синем чаду. "Лук!" - вспомнил он уже в кухне. От лакомого блюда осталась только черная горсточка посреди сковороды. "Лук тебе не по вкусу, нет? Ешь тогда птичье дерьмо". Но все же он оставил себя в покое: сезон только начался, луку пока хватает.
Ему вдруг стало некогда; снуя между плитой и полкой, он приготовил два ломтя сохатины с луком, затем накрошил в чайник плиточного чая. Пока чай настаивался, прибрал выскобленный стол, постелил кусок картона, который благодаря пятнам сажи и жира напоминал географическую карту. Сходил на кухню и тут же вернулся: в одной руке сковородка, в другой чайник, под мышкой банка брусничного варенья. Ел он быстро, впиваясь зубами в вязкое мясо. Обжигающий чай с сухарями и брусничным вареньем венчал его завтрак. С полным ртом и кисетом меж колен он уже сворачивал самокрутку, соображая одновременно, что будет делать дальше. Далеко наперед он не загадывал; жизнь охотника - непрерывная цепь случайностей, а случай - это не древесина или береста, ему не придашь нужную форму.
Сидя на низкой скамейке, спиной к теплой печке, он стал обуваться. На носки натянул чулки из мягкой собачьей шкуры, а сверху - камусные унты со шнуровкой под коленями. Затем встал, надел легкий и просторный пыжиковый жилет, а на голову нахлобучил огромную шапку. "Ну, пошли", - вздохнул он и вышел в сени через низкую, обитую войлоком дверь. Здесь было темно и холодно, пахло керосином и сыромятиной и, несмотря ни на что, озоном. Он услышал крики кукши, увертюру к начинающемуся дню, веселое цоканье белки и вспомнил: "Много спать - добра не видать". И посмеялся над этим. На залепленном окне просвечивала полоска стекла, будто узкая полынья над ключом. Прильнув к ней, он увидел все те же заснеженные, размытые лунным светом кусты можжевельника. За входной дверью высился искрящийся сугроб, словно рухнувшая стеклянная люстра. "Вход есть, выхода нет". Не согласившись с этим, он попытался открыть запасной люк в крыше. После долгих усилий ему удалось-таки свалить с него снежный груз. Он выбросил лопату наружу и спрыгнул сам вслед за нею. Раскидав сугроб, распахнул скрипящую дверь. На этот звук снег над собачьими конурами пришел в движение, после чего из сугроба показались две заспанные морды - рыжая и черная.
- Отдохнули маленько, этак с недельку, - сказал он собакам, счастливым от головы до кончика хвоста от новой встречи с хозяином. - А бессонницей мы не страдаем - гляди-ка, даже ребра выпирают из шубы, - ворчал он. И тут же к радости двух собак добавилась еще одна - человечья. Миг радости проходит быстрее прочих, но след его, словно след падающей звезды, светился еще и тогда, когда он с лопатой на плече шел по поющим заносам к кладовой. Ветер, налетевший с реки, приветствовал его столь же порывисто. По пути он примечал, что и где вьюга оставила недоделанным, и, останавливаясь, поглядывал кверху: чистая работа - снежные ладони натерли звезды до яркого блеска. Блуждающее колесо луны отыскало наконец Колесницу Душ о четырех серебряных осях. Небесный охотник Орион, казалось, напал на след соболя. Утренняя звезда объявила начало зари. Прочтя на звездном небе все, что нужно, он хотел было двинуться дальше, как с заснеженных кустов полыни вспорхнула стая снегирей и облепила ему голову и плечи. Верно, они приняли его за оленя. Он не двигался и терпеливо переносил уколы острых коготков, вцепившихся ему в ухо. "Нужно быть птицей, - подумал он, - чтобы так безусловно доверять человеку".
Он проработал добрый час, прежде чем расчистил все тропинки и откопал собачьи конуры. Тем временем снежная крыша леса на востоке закраснелась охрой. Рассвет, словно краска по белому лакмусу, подступал все ближе.
Собаки визжали под сосной, сбивая с толку одноногую белку, которую он вытащил из зубов соболя, убитого осенью. Эта белка, как и краснобокая мышь, была табу; собаки хорошо знали это, но все равно тявкали и царапали дерево, разминаясь перед долгой и трудной охотой. Чтобы сберечь собакам силы, он должен был еще тогда сделать белку их добычей, но в последний момент что-то в нем воспротивилось. Сохранение жизни этой белке стало жертвоприношением Доброму Духу, который выбрал для своего гнездовья такое странное и противоречивое место, как сердце охотника. "В лесу это редко случается, - думал он, - а на войне - всегда: убивают не тех, кого нужно".
Пробираясь через глубокий снег к сосне, он прикрикнул на собак:
- Поберегите зубы для серьезной работы, нечего браниться с инвалидом!
Рассерженная белка с цоканьем исчезла в ветках сосны, запустив снегом ему в лицо. Он проследил за ее полетом и вспомнил другую белку, которую видел на аэродроме одного таежного поселка. Дрожащий зверек забился в угол клетки, сплетенной из разноцветной проволоки. Перед клеткой на корточках сидела толстуха с красным от натуги лицом и выпрямленной шпилькой пыталась расшевелить белку. Около женщины стоял пузан, по виду которого было ясно, что белка ему так же безразлична, как и мать, как все в этом дешевом и доступном мире. Мальчишка смотрел поверх белки и матери на облезлую лайку, сидевшую на лестнице, в то время как мамочка насиловала свое бездушие, стараясь вызвать у сынка хотя бы тень веселья. Белка, скомкавшаяся в углу клетки, только вздрагивала от тупых прикосновений шпильки. "Возьмите лучше это", - сказал он, протянув ей свой остро отточенный нож. Баба взвизгнула и попятилась в толпу:
- Ты что, с ума спятил, сумасшедший!
Когда он с клеткой проходил по загаженному настилу, раздался резкий женский голос:
- Нет на Сибири больше людей, одни сумасшедшие и бичи!
Пузан семенил рядом с ним, и вместе они добрались до редкого леса за аэродромом. Он хотел было сам открыть клетку, но передумал и дал сделать это мальчишке…
Собаки утихомирились и, поводя вверх-вниз головой, следили вместе с охотником за полетом белки. "Да хоть как клетку раскрась… - думал он. - Нет таких красок…" - думал он.
Белка успела сделать круг по кронам редких сосен и вернуться к той, где у нее было дупло. Эта сосна вблизи избушки была единственным надежным местом во всем лесу, прибежищем, в котором она была защищена от росомахи, соболя или охотника - самим же охотником.
Подозвав собак, он двинулся напрямик к кладовой; снова он терял караты драгоценного для утренней охоты времени. Его мысли текли подобно реке, не ведавшей о предстоящих поворотах. Он был не из тех предусмотрительных, у кого дыры всегда по заплатам.
Из кладовой, бывшей одновременно предбанником, на него дохнуло приятной смесью дыма, березового веника и смолистого дерева. Он вышел оттуда с охапкой дров выше головы, отнес ее на кухню, сложил около печки. Хотя здесь давно уже не придерживались "закона тайги", он всегда оставлял в избушке запас дров и еды, - с какой стати хромать, если ноги здоровые? На дрова он положил бересту, а на бересту спички. Поступок не такой уж наивный, как могло показаться на первый взгляд. Один из живущих в устье реки рыбаков, его давний друг, заблудился прошлой зимой в мартовскую метель. Весь в жару, обессиленный, он наткнулся на охотничью избушку без единой щепки. Его нашли замерзшим возле печки.
Он сидел на корточках перед охапкой дров - большие натруженные ладони покоились на коленях, точно лодки, заметенные у реки. Вспомнился маленький, щуплый мужичонка, ловкий и юркий, как дробинка. Вспомнились влажные, растянутые на вешалах сети, ловившие ночные голоса и темный ночной ветер; обветренное лицо, коричневое, точно обожженная глина; долгие ночные беседы у костра, так похожие на те, что были потом. В одном только неповторимые - тот человек с войны был глухонемым. "Странно, - его мысли побежали в другом направлении, - именно тем, кто заслужил жизнь, приходится незаслуженно умирать".
В открытую настежь дверь нырнула собака, зарылась головой под мышку и заискивающе заскулила. "Поесть, да?" - спросил он. Это была хитро-рыжая собака с лисьей шерстью.