Повесть "Второй эшелон" и рассказы "След войны" посвящены Великой Отечественной войне. За скупыми, правдивыми строками этой книги встает революционная эпоха, героическая история нашей страны.
Содержание:
ВТОРОЙ ЭШЕЛОН 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 8
СЛЕД ВОЙНЫ 13
ЗАБЕГАЛОВКА 13
НОЧНОЙ РАЗГОВОР 15
ФЕДОР И ПРАСКОВЬЯ 16
Примечания 18
И. М. Петров (Тойво Вяхя)
ВТОРОЙ ЭШЕЛОН. СЛЕД ВОЙНЫ
ВТОРОЙ ЭШЕЛОН
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Заведующая эвакуацией, средних лет медицинская сестра, приветливая и миловидная, торопясь, оправдывалась:
- Замучила вас при перевозке со станции в этом тряском грузовике, но разве я знала, что вы такой тяжелый? Сколько раз к вам извиняться приходила, но вы в беспамятстве не узнавали.
Узнал он ее, и ничего не забыл - ни тряского грузовика, ни того, как не раз подходила, присаживалась и тампоном из новой белой марли, такой дефицитной в тот год, осторожно вытирала пот со лба и глазных впадин. "Хороший человек, видно", - подумал он, но так прямо этих слов малознакомой женщине не скажешь, и он ограничился полушуткой:
- Пьяный я был после операции, поили все и кололи. Вот ничего и не помню.
- Все равно я рада оправдаться - в мягком поедете, совсем новом вагоне, и с вами только полковой комиссар, депутат Верховного Совета, с перебитой рукой…
- Милый вы человек, сестра. Всего вам хорошего!
И сестра не обманула. Удобно в таком вагоне, тихо, мягко и воздуха вдоволь. Правда, свежим лаком припахивало, но разве это запах!
Ничего не болело, лежалось хорошо, вспоминалось прошлое, и сосед по купе, степенный и тихий человек, молча шевеля губами, тоже что-то вспоминал. Значит, не помеха. Только изредка голос подавал:
- Может, закурим, сосед? Никак одной левой со спичками не управлюсь.
Это точно. Одна левая - не рука вовсе, а так, видимость. У Михаила же Ивановича Быстрова - будем именовать его так - правая рука уцелела, а это - вещь! Прижми коробок подбородком к груди - и чиркай себе да чиркай.
Так и ехали, - мечтали и покуривали в полной свободе. Правда, Михаилу Ивановичу, лежачему, от той свободы большой радости не было - только потолок и увидишь, а полковой комиссар, несмотря на постельный режим, свободой пользовался: садился, в окно глядел и с Быстровым делился:
- Уборку закончили, солому заскирдовали и полову от ненастья соломой укрыли. Зябь пашут, почти одни бабы. Черт знает, на что они только не способны. Докладывали, когда на Псковщине посевы на корню сжигали, женщины плакали, но бойцам помогали и даже советовали: "Там, родные, начинайте, где колос желтый. Спелый там хлеб, сухой, и как ветер подхватит - не удержишь…"
- Давно на политработе?
- Нет, с начала войны. А что?
- Просвещать любишь. Между прочим, я эти пылающие поля не только по докладам знаю.
- Я тебе не Америку и открывал, но вот если бы от меня зависело, я бы этих женщин в первую шеренгу героев выставил, чтобы показать народу, а их имена записал бы в самую большую книгу истории.
- У депутата Верховного Совета и карты в руках.
Разговор прервался, ехали молча. И что скажешь человеку, если наперед знаешь слова собеседника, так похожие на твои собственные мысли? И только ли потому молчалось? Выехали утром еще затемно, а теперь уже и обеденное время миновало, а никто в вагон не заглядывал, естественные потребности вытесняли желание разглагольствовать.
- Забыли нас, должно быть, - не выдержал комиссар. - Ты как, терпишь?
- Утку бы.
- Я там графинчик приметил, и ничего в нем нету, пыль да дохлые мухи. Принести?
- Само собой.
К вечеру полковой комиссар сделал еще одно малоутешительное открытие:
- В темноте поедем.
- Это еще почему?
- Светомаскировочные шторы не поставлены, понял? Интересно бы узнать, куда нас везут?
- Это уж совсем ни к чему. Куда надо - туда и везут.
Ехали дальше, курили, пока беда не грянула, внезапно и как бы из ничего - спичечная головка отскочила, подожгла мохнатое одеяло Михаила Ивановича, огонь перекинулся на одеяло полкового комиссара, и тут же запылала покрытая свежим лаком вагонная перегородка.
Михаил Иванович быстро задохнулся и запомнил только, как уговаривал полкового комиссара:
- В тот конец беги! Меня не вытащишь, и сам ни за понюх табаку…
И еще он запомнил увесистый мат полкового комиссара, топтавшего одеяла на полу и подушкой, зажатой в той никчемной левой руке, сбивавшего огонь со стены.
Когда он пришел в себя, комиссар сообщил радостно:
- Огонь я сбил, но, понимаешь ли, тут же обессилел и, падая, схватился за какой-то рычаг, и поезд встал. Прибежали с руганью, и вот что я от них узнал: не в том вагоне мы едем. Понял?
- Не совсем.
- Нас, понимаешь ли, хотели посадить в мягкий вагон, последний в санитарном поезде, а поместили в прицепной, за "пульманом". В общем, наш вагон только до Кинешмы идет…
- Ерунда, как-никак мы казенное имущество, найдут. В армии не только полковых комиссаров - брезентовых рукавиц нельзя списать без предъявления. Ты другое скажи, главное, - весь огонь-то погасил?
- А как же.
- Нету у тебя солдатской сметки. Хоть бы самый паршивый фитиль оставил. Курить теперь как будем, ведь спички сгорели…
Ехали в темноте, где-то маневрировали, стояли. Ранним утром в вагон зашла пожилая женщина с ведром, уборщица.
- Ой, милые! Как же вас тут оставили?
- Как оставили? Мы же едем…
- Никуда вы не едете, в тупике стоите. На завод вагон вертают, ремонтировать после пожару. Он правительственный… А санитарный давно ушел.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
- Ну хоть воды принесите, - попросил Михаил Иванович. - И разыщите коменданта на станции.
- Коменданта я мигом, а воду вам куда? У меня только поганое ведро.
- Воду? У нас графин есть, но в нем прокислый квас и дохлые мухи плавают. Так вы его прополосните.
Женщина принесла воды, и тут же, запыхавшись, в вагон ворвался комендант станции, лейтенант по званию:
- Нет ли здесь депутата Верховного Совета?
- Есть такой, сейчас придет.
- А вы?
- До Верховного маленько не дотянул.
Комендант отдышался, успокоился. Спички у него оказались, и когда вернулся полковой комиссар, они блаженно закурили. Лейтенант говорил волнуясь:
- Кострома ищет депутата Верховного Совета, начальник санитарного поезда ищет, а тут еще Москва запрашивает. Такой переполох поднялся…
- А депутатов сельских Советов еще не ищут?
- Нет, не запрашивали. Вас мы отправим вдогонку за санитарным. Далеко не ушел, пропускает встречных.
Все решилось необычайно быстро. Полкового комиссара, осторожно поддерживая под левую руку, вывели из вагона, чтобы попутным поездом отправить на юго-запад, в Москву, а Быстрова, поскольку носилки через двери не проходили - вытащили в окно и отправили догонять поезд, ушедший на северо-восток.
Начальник поезда был поражен:
- Как же вы, лежачий, от поезда отстали?
- Сам удивляюсь, но наверное, потому, что у меня колес нет и скорость разная. Вот отстал. Лучше - дайте спичку. Полдня не курил.
- А вам курить разрешается? Я еще вашей истории болезни не смотрел.
- Еще бы! Если я несколько суток в самоволке, значит, не слабее других в вашем инвалидном обществе.
Через пару суток поезд прибыл в Горький, но недолго на Волге задержался - приказ пришел, безоговорочный, какими они и бывают, - всех за Урал, всех, кому до выздоровления более двух месяцев… А там, за Уралом, земли много, путь длинный и в трехъярусном крюгеровском вагоне - тяжелый.
Хвалили эти вагоны - широкая свободная площадка посредине, удобная для обслуживания раненых. Но на кой черт эти удобства, если так низко, что головы не поднять, дышать нечем, судно под себя не подставить, а перебитые ноги внутри гипса на продольных нарах двигаются от толчков паровоза вперед и назад, поршни внутри цилиндра.
Правда, недолго Михаил Иванович в таком вагоне путешествовал. Из-за высокой температуры его вынесли в вагон-аптеку, намереваясь сдать первому же госпиталю. Но не тут-то было. После очередной остановки комиссар поезда приходил либо начальник - он же главный хирург, виноватым голосом объясняли:
- Опять не приняли, свободных мест нет…
Так повторялось несколько раз, пока Быстров не успокоил заверением:
- Не трудитесь! Не примут, кому я такой нужен, и не для чего меня с поезда снимать. Оставьте меня у себя образцово-показательным раненым и возите туда и назад хоть до заключения мира.
Так до самого конца и довезли, и он был рад, что случилось именно так. Госпиталь, в который его поместили, был сколочен на скорую руку, никаких особых удобств в нем и передовых методов лечения не наблюдалось, но его коллектив - прямо на диво: милые все, внимательные и дружелюбные.
Из-за поврежденного легкого и кровохарканья Быстрова в отдельную комнатушку поместили, маленькую - кровать только в ней и табуретка у головы, с обычным госпитальным звонком тех лет - чайный стакан с ложкой. В этой комнатушке он и лежал с конца ноября до начала апреля, сникший, подавленный и ко всему безразличный. Глубокие нарывы, зревшие до четырех-пяти суток, следовали один за другим, и Быстров сдавался - не все ли равно.
Почти ежедневно его навещал хирург Русанов, нестарый еще, немногим более пятидесяти. Говорили в госпитале - знающий, и с его хмуростью мирились - где-то под Воронежем погибла семья. Жил в своем рабочем кабинете, питался из госпитального котла и лучших кусков себе не выуживал. Для раненых делал все, что мог, но видел Быстров, что временами его волю и уверенность в себе словно парализовало.
- Некоторым совсем помочь не могу, - признавался Русанов. - Вот вы хотя бы или тот же Лисовский, о котором я вам рассказывал. Не встречались с ним?
- Не приходилось, издали только видел пару дней назад. Меня на свежий воздух вытаскивали, и сестра на него показала - ковылял на костылях.
- Да, он такой! Как чуть лучше, так тут же на костыли, и ходит, и ходит, - и в глазах хирурга вспыхивала гордость за того, более сильного. - Волевой человек, железный. Он сам себя на ноги поставит… А вам, не знаю, чем помогу. У нас и рентгена нету. В другой бы госпиталь отправить, а кто примет? У каждого свои заботы, да еще разрешение из округа потребуется, и транспорт нужен…
Вечерами Русанов, до предела уставший, приходил перекинуться в шахматы, не забывая прихватить "мерзавчика" - стограммовой бутылочки со спиртом. Впрочем, в спиртном большой нужды не ощущалось. Неведомыми путями оно проникало в палаты, к большому огорчению начальника госпиталя и - в особенности - комиссара, которые до истины так и не докопались. И как узнаешь? У каждого свои приемы. Пьянок, конечно, не наблюдалось, но ни один раненый из госпиталя без проводов не уходил, а проводы всухомятку не устраиваются.
Пожалуй, только один человек спокойно относился к такому нарушению госпитального быта, просто чужда ему была подозрительность. Звали начальника хирургического отделения Ирина Николаевна. Женщина средних лет, врач-невропатолог с добрым утомленным взглядом, с таким же добрым, но обязывающим голосом - человек, которого на долгие годы запомнишь.
Кроме ежедневного утреннего обхода, она нередко заходила к Быстрову по ночам, когда температура подскакивала до критического предела. Иногда вводила морфий, а бывало - оставляла ампулу под подушкой.
- Вам доверяю. Очень я сегодня устала и ночью не приду. Если будет хуже, не доводите себя до шока, вызовите сестру - она знает. Дежурному врачу не говорите.
Однажды зашла в неурочное время - в тихий час, как всегда добрая и внимательная.
- Мне, Михаил Иванович, надо поговорить с вами и, знаете, я к вам с претензиями…
- Как? В чем я провинился?
- Да, можно и так сказать, - провинился, хотя более спокойного раненого я не встречала. Я понимаю, вы устали, и сопротивляемость ослабла, но без вашей помощи я бессильна…
- Бросьте меня, Ирина Николаевна! Не союзник я вам, а обуза. Мне стыдно, честное слово. Сколько труда, усилий, внимания, и все впустую.
- Вы что, не верите в выздоровление?
- И вы, Ирина Николаевна, тоже не верите. Простите, но жестокое это дело, как, скажем, ребенка бумажной оберткой дразнить. Мне правда жаль вас. На днях, когда температура упала до тридцати восьми, вы так радовались, что у меня не хватило сил сообщить вам о новом нарыве.
- В чем-то понимаю вас, но вы ошибаетесь в главном. Я, Михаил Иванович, верю в ваше выздоровление и хочу, чтобы и вы поверили. Иначе мы не победим. И подумайте, как много уже позади. Операцией остановили гангрену в Костроме, в Горьком победили сепсис, осталось - остеомиелит. Его мы переборем, но нужна сопротивляемость, а вы до сих пор не едите мяса. Вы вегетарианец?
- Душа не принимает… Длинная история… За сутки до ранения мы, отходя, заняли оборону у разбомбленного свиноводческого совхоза. Постройки сгорели, и на тропе, что шла в сторону небольшого островка леса, десятки трупов… Дети, женщины, старики… И среди них бродят голодные и озверевшие кабаны… Вы понимаете? Мы стреляли по ним, кололи штыками и, хотя из продуктов имели только сухари, к кабанам не притронулись - это не еда! И с тех пор мясо вызывает тошноту и рвоту…
- Михаил Иванович, - грустно сказала Ирина Николаевна, - вы вовсе не хирургический больной, а мой, и теперь я за вас берусь.
И она взялась. Научила есть мясо и возродила угасшую веру в жизнь. Не легко и не сразу ей это удалось, ценой большого нервного износа. Но нервный износ таких самоотверженных медиков невидимо преобразовывался в здоровье сотен и тысяч их пациентов.
Случалось, Быстров с ней спорил, отстаивал свои, может быть не столько выношенные, сколько внушенные обстоятельствами мысли.
- Вы встречали того жизнерадостного паренька со второго этажа, без одной ноги?
- Да, и вы хотите сказать, что он не впал в уныние? Жаль его. На одной ноге перепрыгивает через табуретки - он еще не понимает всей утраты.
- Не хочу спорить с вами. Постарайтесь уснуть.
В один из солнечных дней ранней алтайской весны, когда Быстрова, укутанного в десяток одеял, в очередной раз вынесли на свежий воздух, в молодой сосняк госпитального двора, к нему подошла Ирина Николаевна с тарелкой под белой салфеткой.
- Я вам пельмени сварила, что-то среднее между казанскими и сибирскими. Знаете такие?
- Еще бы, меня уже помотало по России.
- Ну и прекрасно. А теперь откройте рот. - И это было сказано таким мягким и в то же время не допускающим возражений голосом, как в палате говорят: "Больной, откройте рот, покажите язык", - что Быстров сразу и не осознал, что с жадностью, почти не разжевывая, глотает самые что ни на есть мясные пельмени.
- Вкусные, очень вкусные, Ирина Николаевна.
- Вам так неудобно. Давайте освободим вашу руку, и вот вилка…
Когда он доел пельмени, обнаружилось, что исчезла вилка. Вначале посмеивались, а потом Ирина Николаевна с возрастающей тревогой принялась трясти рукава халата, разбирать складки многочисленных одеял, заглядывать под носилки, но вилки нигде не было.
- О боже, неужели вы проглотили вилку? Такое случалось.
- Милый доктор, либо вы мне льстите, либо переоцениваете мои способности. Не умею я глотать вилки. Только в детстве маленькую металлическую свистульку проглотил, но та вскоре вернулась, и я еще долго в нее дул на зависть сверстникам.
- И вы еще шутите… А что вы скажете, если вилку придется извлекать операционным путем?
- Сказали тоже! И вам не жалко из-за копеечной вилки распарывать живого человека?
- Вы невозможный человек. - И, напуганная, она побежала в лечебный корпус. Тут же санитарки подхватили Быстрова.
Осмотр был строжайший, одеяла снимали одно за другим, осматривали каждое, проверяли и прощупывали и - никакого толку. Нашли вилку только внутри халата, под спиной, куда она скользнула по широкому рукаву.
- Теперь пельменей больше не принесете?
- Принесу, - улыбнулась Ирина Николаевна, - только кормить буду с руки.
Постепенно восстанавливались силы, первого марта на температурном листе впервые появилась запись - тридцать семь и ноль. Начались новые заботы. Непросто, оказывается, опустить на пол ноги, непросто встать на костыли и затем отвыкать от них, а тут еще этот непрестанный вопрос - неужели это все, что ты успел, смог, сумел в эти тяжелые годы?
Ирина Николаевна нашлась и тут. Однажды в отсутствие Быстрова на стене напротив изголовья появились его мундир и шинель, аккуратно заштопанные, поглаженные, со знаками различия, эмблемой.
Быстров был поражен - мундир в палате!
- Для чего это? - спросил при встрече Ирину Николаевну.
- Как для чего? Вам в халате выходить неудобно, да и пора уже к форме привыкать. Сапог вам еще не натянуть, но мы нашли подходящие мягкие ботинки и краги.
И он понял, растроганно сказал:
- Ручку дайте, ручку…
- В губы не хотите?
- И в губы, и в глаза…
Тут Ирина Николаевна, улыбаясь и не отнимая руки, остановила его умными и добрыми словами:
- Мы, кажется, выздоравливаем, и я рада за вас.
Перед выпиской из госпиталя Быстров, опираясь на палку, вышел проститься с тем молодым сосняком, где, закутанный во множество одеял, провел почти все зимние дни, по четыре - шесть часов. И тут неожиданно наткнулся на Лисовского, он лежал на носилках, исхудавший и подавленный.
- Сядь на минутку, поговорим. Скучно одному, Лисовский я, может, слыхал?
- Знаю, приметил, когда ты еще на костылях был.
- И я видел, когда тебя на носилках сюда таскали.
- Выходит, я на ноги поднялся, а ты на мое место. Ногу, что ли, поломал?
- Если бы это! Мне путь один - в тот дальний сосняк… Гангрена, - и он глазами показал на область живота.
- Сказали?
- Скажут они! Сам понял, да и понимать тут нечего. Консультант приезжал, распорол еще раз, посмотрел, зашил кое-как, заклеил, и засунули меня в отдельную конуру. Лучше бы хорошую дозу морфия и - будь здоров, не кашляй!
- Не могут… гуманизм…