- Я вашу руку щадил, доктор.
- Мою? Ну и хвастун!
В перевязочной операционная сестра сняла только наружные бинты. Тампонов не тронула - этого, как потом убедился Быстров, Николай Наумович никому не доверял. А с какой ловкостью управлял он сложным для одного человека старинным рентгеновским устройством!
- Такой он, неугомонный, - рассказывала пожилая санитарка, - и добрый он, но ругатель, не дай господи! Требует, чтобы все точно по нему было, как сказано. Чтоб до него раненого никто не осматривал, бинтов не снимал, и после операции тоже первую перевязку делает сам. И не смей раненого в операционную внести, пока он своего места у изголовья не занял. Приметы у него свои и, бывает, иной раз раненого вовсе не принимает - назад, кричит, сейчас же назад! Пройдет это у него, и тут же потребует, чтобы поскорее доставили.
- Причуды?
- Там как хочешь! Приметы у него свои, и он своим приметам верит. Однажды - это давно уже было, - его не послушались и начали уговаривать - "нельзя, мол, откладывать, прямо с самолета взяли, раненый при смерти". Согласился он тогда, но когда к столу подошел, так тот раненый не то что не живой, остывший. Сами не доглядели, труп в операционную доставили. И Николая Наумовича в такую свирепость ввели. Теперь не пристают и не советуют - отучил. По ночам покоя не знает, по другим госпиталям выезжает, как молодой какой, где трамваем, где метро, а где и вовсе пешком. Мыслимо ли такое в его годы!
Хотя и малое, но личное знакомство с Николаем Наумовичем и рассказы третьих лиц начали создавать новый его образ, и вместо ночного пришельца-грубияна вырисовывался перед Быстровым крупный ученый-хирург с суровым спартанским нравом, патриот, не знающий отдыха и не терпящий никаких слабостей и нытья.
К исходу дня Быстрова подготовили к операции. Обрили ноги, промыли спиртом, йодом, забинтовали и вскоре после утреннего подъема - по часам в госпиталях время довольно условное - повезли в операционную. У самых дверей небольшая заминка, привычная уже:
- Погляди, там ли он и как он?
Знакомая санитарка, смелее других, взглянула одним глазом в щелочку.
- Там, у той стены, у изголовья. По моим приметам, мы в самый раз.
В операционную вошли тихо и трепетно, как верующие заходят в святой храм. В дальнейшем - как заведено - брезентовый ремень на лоб, правую руку к операционному столу пристегнули и еще одним ремнем стянули ноги повыше колен, надежно, как капризную лошадь при ковке - не хватишь зубами и ногой не лягнешь! Ну маска еще, само собой, и вытянутая вдоль туловища левая рука - для контроля.
- Больной, считайте до десяти.
После многократного применения эфир не усыпляет сразу, душит, и Быстров, задыхаясь, остановился на третьем счете, умолк.
- Готово, больной уснул.
- Ничего я не уснул, слышу, как доктор руки моет.
- Добавьте еще двадцать пять!
…Быстров очнулся опять в том же изоляторе-одиночке, все так же надежно привязанным к кровати-каталке. Горели ноги и нестерпимо хотелось пить. На ощупь, свободной левой рукой, нашел звонок - стакан с ложкой. Вскоре прибежала сестра:
- Очнулись? Давайте снимем ремни, ни к чему они теперь.
- Я пить, пить хочу!
- До утра вам пить нельзя. Хотите пососать влажную марлю?
- Это еще для чего?
- Полегчает, утоляет жажду.
И он сосал марлю, увлажняя ее слюной и, кажется, жажда ослабевала, но по-прежнему нестерпимо горели ноги.
Ранним утром в добром и шутливом настроении зашел Николай Наумович.
- Ну, очухался, матерщинник?
- А кто же здесь матерщинник, если не вы?
- Как изворачивается! Может, тебя я раз и обложил, а ты меня часа три крыл. Это как называется?
- Сами напоили.
- Ноги как?
- Печет, сил нет.
- Потерпи, не ты первый, не ты последний. Сегодня обратно в палату, а на пятые сутки проверю. Вот и добро твое. - И он передал Быстрову чугунные осколки. - Два из левой и шесть из правой, храни, если хочешь.
- Скажите, если бы я к вам раньше угодил?
- Если бы раньше, говоришь? "Если бы", молодой человек, в жизни не бывает. А почему раньше немцев не остановили? Скажешь, не ожидали, умения не было и сил? А что врачи имели? Не все госпитали имеют рентген, скальпелем лечим, красным стрептоцидом, перестиранными бинтами и - терпением. А лечим лучше, чем вы воюете!
Что будет с моими ногами?
- Не завидую я твоим ногам, не завидую. В правой стопе нет большой клиновидной кости, при ранении ее выбило. Левую неверно собрали в голеностопном суставе, не заметили или рентгена не было, и теперь ее нельзя выпрямить никакой операцией - все слои кости поражены остеомиелитом. После, может быть, скажем, после войны…
- Если походить, дать ногам максимальную нагрузку?
- Это скорее всего заблуждение, но делай, как знаешь и как осилишь…
Николай Наумович вышел из комнаты озабоченным, хмурым, и у Быстрова от радостного и бодрого настроения не осталось и следа, но не было и чувства полной обреченности, ведь он же сказал - "делай как умеешь, как осилишь", и в этих словах была какая-то надежда…
Госпиталь оказался не обычным эвакуационным, какие Быстров знал и куда раненые доставлялись эшелонами, а гарнизонным, для раненых в пределах столицы, и они поступали по нескольку человек в день.
В палате, куда Быстрова перенесли, было четверо, все московского гарнизона и, слава богу, - все ходячие. Воздух даже в летнюю жару здесь не особенно густой, совсем не такой, как в больших палатах для лежачих, где только и знают требовать судно или утку. А со своими запахами человек в ладу.
К москвичам знакомые заходили, сослуживцы и жены. В палаты к ходячим не пускали, но в фойе посидеть могли, на стульях сидели, за столами беседовали и курили. И женам никаких привилегий - с чем пришла, с тем и уходишь. Не так, как в том далеком госпитале, где женок приветливо принимали с пониманием:
- К вам жена с ночным приехала, уставшая с дороги. Можете на сколько-то часов гипсовую занять. Девушки там убрали, спокойно там, никто мешать не будет.
А здесь - дудки!
Город не бомбили, но воздушная тревога часто объявлялась на короткое время и по нескольку раз в день, иногда одна за другой. Ходячие раненые, а какие они к черту ходячие - на костылях еле до столовой и в туалет в конце коридора ковыляли - по приказу дежурного врача с предельной скоростью направлялись в подвальные убежища. Но скорость все же невелика была, и нередко сигнал "отбой" возвращал их с половины пути, и тут же тревога звала их обратно. Этот бег так потом и именовали - физзарядка по сигналам ПВО. Правда, бомбы падали где-то вдали, и сестры и санитарки после рассказывали - до Химок только прорвались, до Кунцева, до Крюкова или Вешняков.
Госпитальные дни однообразны повсюду - и в столице, и в глухой провинции. Вот только разве перевязка оживляет, или выписывают кого, или заявится комиссия какая, или, наконец, занятный посетитель заходит, неожиданный, как дядя Коля, пожаловавший к Быстрову в солнечный июльский день.
Больших связей между ними не было, но Быстров по-больничному обрадовался приходу, тем более что дядя Коля не один пришел - с супругой под ручку, и шел величаво, выпячивая грудь, и ноги в коленках высоко поднимал, как обученный "испанскому шагу" строевой конь.
Добрейший человек, честный, неглупый, хорошей грамотности и дело знал, но одна беда - ростом мал. Так непозволительно мал, что за всю свою трудовую жизнь выше счетовода не поднялся, хотя по знаниям и по опыту мог бы иного главбуха за пояс заткнуть.
Сколько раз места освобождались, но все других выдвигали. "Не вырос, не дорос", - говорило местное начальство, а если оно в иной раз и выдвигало, то высшее руководство не соглашалось: "Хитрят там, по себе выбирают, чтобы подмять и своевольничать. Не позволим".
И такой малый рост был помехой не только на работе. Кому бы, к примеру, не радость молодая, высокого роста, стройная красивая жена, а для дяди Коли, своими редкими волосами едва достигающего до плеч жены, - одни мучения и тяжелое беспокойство: как бы со двора не увели или так не позаимствовали?
Внимательный человек, отзывчивый и не скупердяй, но на заработки счетовода только душевную щедрость и покажешь. Жена шитьем на дому подрабатывала и иной раз мужа четвертинкой баловала или, бывало, - поллитровкой. Дядя Коля такие подношения принимал с благодарностью, но на жену ревниво посматривал - не грехи ли свои она замаливает? Иногда, по мере падения уровня жидкости в бутылке, подозрения превращались в убежденность, но до серьезной потасовки он дела не доводил, и опять же из-за малого роста и невыгодного соотношения сил.
Передавая Быстрову объемистый сверток, дядя Коля вроде бы извинялся:
- Тут тебе самую малость, аванс как бы. Думал, может, еще и не пропустят…
- Помилуйте, тут же булка, сыр, колбаса да еще и четвертинка! Ее, положим, оставь, а все остальное унеси обратно, самим же вам и дочери…
- Бери и все ешь! Я еще принесу, теперь я могу.
И принес, но только раз. И больше не появлялся. Оказывается, по надобности военного времени его, несмотря на малый рост, назначили контролером-ревизором над большой группой продовольственных магазинов, и в первый же день, когда он свои владения еще только в мыслях обозревал, к нему на дом доставили солидный сверток со всякого рода продуктами и питьем. А после еще и еще.
Вначале дядя Коля смутился, понимая незаконность таких подношений, но еда есть еда, особенно в такое необеспеченное военное время, и он начал привыкать к обильной вкусной пище и крепким напиткам. Нашел и видимость оправданий: "Не может быть, чтоб мне одному подносили. Значит, не хуже я иных других". Кто знает, может, так и пошло бы и погиб бы в нем человек, но "покровители" переусердствовали, передав в одном из очередных свертков крупную сумму денег, тысяч семьдесят-восемьдесят.
Целую ночь дядя Коля не спал, ворочался. Под утро встал, молча оделся и с этими деньгами побежал в милицию. Вернулся только к обеду, молчаливый и хмурый, только и сказал:
- Я больше ревизором не работаю. Ростом, сказали, не вышел. В райвоенкомат направили, вольнонаемным писарем.
Вскоре в "Вечерке", кажется, появилось извещение о строгом наказании группы расхитителей большого количества продовольственных товаров, с указанием фамилий осужденных. Дядя Коля в этом списке не значился и до конца войны писарем работал. По росту, должно, работу нашли…
Лежачие раненые не любят разговоров о войне и боях, духовный настрой этих людей зависит от физических ощущений, если гаснут искорки надежды на выздоровление, возвращения в строй, сникают, а то и уходят из жизни раньше времени.
В далеком Алтайском госпитале раненый командир, выздоравливающий, после объявления заключения военно-медицинской комиссии об отчислении его из армии по инвалидности, закрылся в туалете, и лишь тонкая извилистая струйка крови из-под порога известила еще об одной человеческой трагедии.
- Чудак, - сказал кто-то. - Ему же чистую дали, домой бы поехать…
- Чудак? Замолчи, если других слов не знаешь, и шапку сними! Может, он в чем-то ошибался, но не смей осуждать. Большой души человек ушел от нас…
Другое дело - признанные годными в строй. Те, радостные, языки без привязи, суетятся и вслух мечтают, как проведут первый день вне госпиталя, первую ночь.
Вечерами госпиталь посещали девочки-школьницы тринадцати-пятнадцати лет, некоторые уже работающие. Веселые, милые, ласковые и, по возрасту, одновременно сентиментальные и озорные, - они сидели у кроватей лежачих раненых, тихим голосом пели дорогие в те годы фронтовые песни, читали стихи Симонова, Суркова и других фронтовых поэтов.
Выступали и профессиональные артисты. Но они были лишь желанными гостями, а девчонки-школьницы - неотъемлемая часть госпитального быта, и между ними и ранеными, в основном людьми средних лет, сложились отношения искренней дружбы.
- Можно мне опять к вам, вы мне о войне расскажете?
- Можно, очень даже прошу, только о войне говорить не будем, ладно? Лучше ты расскажешь мне о своей учебе, о товарищах, о семье, и как ты представляешь жизнь после войны. Хорошо?
Изредка в палату заглядывал Николай Наумович. По всему было видно, любили его раненые, уважали, но и побаивались его суровой требовательности, необычайно сильных рук и, порою, тяжеловатых шуток.
Однажды перед его приходом говорили о нем:
- Хороший человек, все знает и делает, но до чего вредный, черт! В тот раз он мою ногу так "разрабатывал", что я от боли чуть ли не кричал, а он только усмехался и спросил: "Ну как, влага не потекла? В следующий раз я из тебя компот выжму, если ногу не разовьешь".
- А того лейтенанта, еще совсем зеленого, как женской кровью напугал! В день выписки его из госпиталя подошел к нему, ладонью по щекам провел, редкие волосинки на верхней губе пощупал и таким серьезным голосом спросил:
- Не тебе, молодой воин, по ошибке семьсот граммов женской крови влили, первый раз четыреста, а второй - триста?
- Мне, но разве есть разница?
- Разница? - Николай Наумович сочувственно посмотрел на паренька, махнул рукой и молча вышел.
Что тут было! Человека в строй выписывают, а он в страхе бегал, ко всем врачам приставал: "Скажите, только правду, - неужели я теперь никто?"
К Быстрову относился дружески, не вселяя иллюзий:
- С одной палкой ковыляешь?
- Хожу, Николай Наумович.
- Вижу, как ты ходишь. Левая стопа висит.
- Да, трудно с ней.
- На день будем забинтовывать, а на ночь - в колодку. Думаю, висеть не будет, но останется неподвижной.
- Помню, вы говорили.
Встречались еще не раз и однажды разговорились:
- Комиссовать будете?
- Как положено, все сделаем. У тебя что было?
- Ограниченная годность первой степени.
- Какой идиот такое заключение вынес? Ты инвалид второй группы. - И подумав, добавил: - Но какой же госпиталь дает оценку хуже той, что была при поступлении? Мы тебя комиссовать не будем - выпишем по справке о лечении, а там, как умеешь. Я дам тебе записку к профессору Селищеву, он тебе обувь посоветует.
И больше им увидеться не удалось. Николая Наумовича перевели в другое лечебное заведение, более крупного масштаба, и Быстров, выходя из госпиталя, попросил переадресовать ему небольшое письмо с выражением глубокой благодарности. И многие годы, до нынешних дней хранит в памяти образ этого большого хирурга и по-настоящему большого человека.
Не попал Быстров и к профессору Селищеву. Рекомендательной записки Николай Наумович не написал, забыл, наверное, а на Арбате торопили:
- Пришла справка с фронта, неплохая. Намечаем использовать здесь, командиром полка по охране склада ПКО…
- Я строевой командир, а не карнач.
- Что, карнач? Но это уж мы решаем. Позвоните через пару дней.
Вторая встреча была короткая и сухая:
- Новые обстоятельства - обратитесь к генералу, здесь за стеной.
Тот тоже не задерживал:
- Новые обстоятельства, представьтесь лично замнаркома по кадрам на первом этаже.
Свою палку, без которой Быстров на дальние расстояния передвигаться еще не мог, он оставил в уголке дверного проема - просящемуся на фронт палка не подмога, - и вошел в небольшую комнату, в которой только и был письменный стол напротив дверей, несколько стульев у правой стены. Средних лет капитан, адъютант, по всей видимости, указал на дверь слева от входа:
- Проходите, генерал-полковник ждет вас.
Комната примерно такая же, так же скромно обставлена, стол тоже напротив двери, и за столом знакомое лицо, но знакомо односторонне, как обычно и бывает, - старших знают все и узнают и старшие тоже знают - старших.
Быстров представился, вытянулся в струнку и ждал.
- Ваше военное образование?
Доложил.
- Великолепно, поедете в пехотное училище.
- Прошу отправить на фронт, товарищ генерал.
- Поедете в пехотное училище.
Полагая, что его не так поняли, Быстров повторил:
- Прошу на фронт, товарищ генерал.
- Я уже сказал - вы поедете в пехотное училище. Что, непонятно?
Как всегда в таких обстоятельствах, Быстров еще больше выпрямился и ответил по-уставному:
- Слушаюсь, приказано поехать в пехотное училище!
- Округ выберете сами.
- Не имеет значения, товарищ генерал.
- Где ваша семья?
- Жена на Урале, работает на тракторном, дети вместе с московскими школьниками в Коми.
- Отлично, как раз на Урале нужен такой командир.
Осталось последнее - поднять руку к головному убору и повернуться через левое плечо, но как раз этот проклятый поворот не давался.
Собственно, теперь ему было уже все равно…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Училища еще не было, но его начальник, полковник Кисляков, уже был. Он в тяжелом раздумье сидел на армейской койке в одной из боковых комнат большого деревянного помещения недавно расформированной части, казарменный фонд которой отводился под пехотное училище.
В стороне от кровати стоял канцелярский стол, разделенный как бы на две части - деловую и бытовую: слева служебные бумаги под полевой сумкой, справа - две тарелки. В одной из них папиросные окурки, селедочные остатки, пара ленивых мух - в другой.
Быстров обратился к Кислякову, по-уставному представился:
- …прибыл на должность заместителя начальника училища по учебно-строевой части.
Кисляков медленно, как бы нехотя поднялся, долго, изучающе осматривал Быстрова, будто строевого коня, не миновал и его палки, без которой тот еще не передвигался, и, подавая руку, спросил:
- Раньше в училище работали?
- Нет, не приходилось.
- Не приходилось? Значит, вы ничего не знаете и ничего не умеете. И на кой только дьявол мне такие ничего не знающие и ничего не умеющие заместители? Был же у нас свой кандидат, знающий командир, работник вуза, так нет же - из самой Москвы неуча направили…
- Откажите в должности, и я с радостью вернусь обратно.
- Покататься захотел… за казенный счет? Есть такие, знаю, но этого удовольствия я вам не доставлю. Работать заставлю, учиться работать и работать. Это вам ясно?
- Вполне. Для работы и приехал, хотя признаюсь, без моего желания.
- Для работы? Ну что ж, раз для работы, так действуйте! Что? Водочную бутылку под койкой заметил? Подумаешь, какая невидаль! Между прочим, когда я в вашей шкуре ходил, я своего начальника всегда водкой обеспечивал. Правда, он и пить не умел, но это уже в мою пользу…
- Водкой обеспечивать не берусь…
- Не берешься, значит… Я это так, между прочим. Да и кто бы вам водку дал? И себе-то сотку не найдешь.
Быстрова коробил этот переход с "ты" на "вы", но он не привык торопить события. Кисляков меж тем успокоился, деловито предложил:
- Вот на столе бумаги. Разберитесь в них и доложите план мероприятий по принятию кандидатов в курсанты. Надеюсь, вы покажете, на что способны…