Фетев, Фетев... У Зигмунда Яновича всегда была некая неприязнь к этому человеку, но он старался подавить ее в себе, даже не мог объяснить, что раздражало в Фетеве - вроде бы отличный работник, веселый человек, образован, работает легко, и все ему удается. Лось хотел быть объективным; пусть Фетев двигается по служебной лестнице, и то, что у Зигмунда Яновича есть какая-то личная, не совсем понятная неприязнь к Фетеву, не должно мешать делу. Ну, а сейчас все начинает оборачиваться иной стороной. Возможно, и прежде Фетев так вот добивался показаний подследственных и свидетелей, ведь лишь безупречно отточенные методы срабатывают наверняка. Надо это проверять, никуда не денешься... Конечно, Зигмунд Янович направит самым срочным образом документы в Прокуратуру РСФСР, там должны будут запросить дело, заняться пересмотром его в порядке надзора. Должны? Все это легко сказать. Зигмунд Янович мысленно усмехнулся, вспомнив свои ежедневные папки, набитые бумагами, в которых жалобы, просьбы, требования, их прочесть внимательно в прокуратуре не успевают. А что творится в республиканской на Кузнецком мосту в Москве? Бумаги, бумаги, бумаги, и в каждой из них - крик о помощи. Если бы эти бумаги заговорили разом, все, кто был бы рядом, оглохли... Ну, протест от прокурора области все-таки кое-что значит, но не всегда, нет, не всегда. Те возносящиеся в поднебесье горы бумаг, что ныне окружают любого столоначальника, порой не пропустят даже голоса Лося. Его просто могут не услышать.
- Ну вот что,- сказал Зигмунд Янович Светлане,- коль мы с вами этим занялись, то пошли в кабинет. Садитесь и пишите на мое имя письмо с просьбой о пересмотре дела. И укажите там, как и мне говорили, что Фетев на вас давил...
- А зря на вас отец разобиделся,- улыбнулась она.
- Да вы не спешите,- нахмурился Лось.- Еще ведь неизвестно, как все кончится. Тут хлопот и хлопот. Да и можем мы с вами в тупик упереться, из которого выхода не найдем, даже если будем знать, что он есть.
- Открытый лабиринт,- сказала Светлана.
- Что это такое? - не понял Лось.
- А это вот что такое. У нас в институте на досуге играют в математическую игру при помощи микрокалькуляторов. Вход - это число. И выход - тоже число - известен. Открытый лабиринт. Двигайся по нему, рано или поздно, а выйдешь. Но в том-то и штука: выход видишь, а пройти к нему иногда и года не хватит, если только этим заниматься.
- Но у нас с вами не игра, у нас дело.
- Я тоже так понимаю.
Они прошли в кабинет, и, пока она писала, сидя за его столом, он расхаживал по ковру, шлепая тапочками, заложив руки за спину - давняя привычка. Увидел себя в зеркале, стоящем в коридоре: да, плешивый старик с длинным бородавчатым носом, и еще в этой крикливой пижаме, купленной ему женой младшего сына. Видимо, она посчитала - прокурор должен ходить дома в алом атласе, дабы и те, кто его застанет в квартире, видели на нем пурпур власти. Только сейчас он об этом подумал и усмехнулся: вот ведь глупость какая!
Светлана писала старательно, высунув кончик языка, как школьница, я, когда закончила, облегченно вздохнула:
- Все!
Он пробежал глазами бумагу: она была написана сжато и толково.
- Лады! - сказал он, и Светлана, наверно, поняла- ей пора уходить.
Она протянула ему руку, пожатие было твердым.
- А батюшке вашему я позвоню.
Он проводил ее до дверей, постоял в прихожей, потом решительно направился в кабинет. Надо было воплощать то, что он задумал: прежде всего срочно и надолго выпроводить Фетева. Пусть объедет с проверкой северные районы области. Проверку эту они давно намечали, да и от Третьякова Фетев будет далеко, ну, а на всякий случай, если туда заглянет самовольно, Зигмунд Янович предупредит районного прокурора, чтобы тот ему лично немедленно сообщал обо всех, кто появляется в Третьякове из областной прокуратуры.
Лось снял трубку. Фетев оказался на месте, сделал вид, что обрадовался звонку, расспросил, как здоровье. Зигмунд Янович ему доверительно сообщил результаты анализов - это был знак особого расположения, ведь такое раскрывают только близким, и, в свою очередь, спросил: как чувствуют себя домашние Фетева. Тот отшутился: мол, домашние всегда себя как-то чувствуют. Так они поговорили, потом Зигмунд Янович как бы с ленцой сказал:
- Надо бы вам, Захар Матвеевич, завтра же направиться в северные районы. Мы и так это дело затянули. Помните, был разговор? - Лось почувствовал, что Фетев что-то хочет сказать, и сразу же поменял тон на более жесткий.- Нас через два месяца слушают на бюро обкома, а мы не готовы. Да, не готовы! Я сам хотел ехать в эти районы, да вот видите, как прихватило. А проверка там обязательна. У вас будут личные впечатления. Возможно, я договорюсь: вам дадут слово на бюро.- Зигмунд Янович понимал, как много это значит для Фетева, это ведь содоклад, к которому тот будет готовиться, чтобы блеснуть по-настоящему.- Полагаю, двадцать дней вам хватит.
Срок был, конечно, маловат, и Зигмунд Янович ждал, что Фетев попросит дополнительные дни, но тот ответил:
- Постараюсь уложиться. Но как быть с металлургическим комбинатом? Он ведь у меня на контроле по припискам.- Это была попытка хоть немного оттянуть срок командировки.
- А никак не быть,- запросто сказал Зигмунд Янович.- Дело-то вами раскручено. Пусть люди работают. А вернетесь - проверите, что сделано. Прошу вас не медлить. Завтра же выезжайте. Я уже получил предупреждение, чтобы вопрос на бюро был поставлен серьезно, насыщен фактами. Сами понимаете, какое время. Общими местами не отделаемся. Это бы надо было сделать еще вчера, да моя вина. Заболел не вовремя. Впрочем, кто болеет вовремя? - шутливо добавил он.
Но Фетев шутки не принял, сказал озабоченно:
- Тогда разрешите к вам наведаться. Я мигом...
- А зачем?
- Командировку подписать надо. Ну еще...
- Что ж, заезжайте.
Зигмунд Янович понял - взял с Фетевым тон правильный, но у того сильна интуиция, все-таки, что ни говори, а Фетев талантлив по-своему, ловок, вот ведь пошел в деле Вахрушева наверняка по неизведанному пути, но заранее был убежден - сработает чисто, даже свидетеля такого отыскал, как Круглова, ее сумел подмять, а обычно подобные люди не из воска. Да, ему нужно было громкое дело о взятке, потому что прокуратуру попрекнули, что она слабо еще ведет с этим борьбу, он тут же и нашел, вернее, создал такое дело, да скорее всего, что так...
Фетев приехал быстро, сразу же открыл папочку, положил перед Зигмундом Яновичем отпечатанный на машинке приказ, командировочное удостоверение, сказал:
- А вид у вас, Зигмунд Янович, неплохой.
- Мне и в самом деле лучше,- сказал Лось, подписывая документы,- скорее всего через денек выйду.
Он не был в этом уверен, но говорил беспечно, чтобы Фетев убедился: Лось все будет держать под контролем. Впрочем, об этом Фетев и так знал.
- Ко мне дочь Найдина приходила,- внезапно произнес Фетев.
Лось тут же сообразил: Фетев ведет разведку - а не была ли Светлана здесь?
- И зачем же? - еще раз проглядывая приказ, спросил Лось.
- А я и сам не понял,- весело сказал Фетев.- Думал, будет о муже ходатайствовать, но... Не к нам ей надо обращаться, а в Москву.
Лось хмыкнул:
- Да зачем вы мне об этом?.. Мало ли у нас посетителей? Столько дел, а вы черт знает о чем.- В голосе его прозвучало раздражение.
Но оно не смутило Фетева.
- Я подумал,- сказал он,- вам это надо сказать, ведь вы с Найдиным, как ходят слухи, друзья молодости. Воевали вместе...
Лось про себя усмехнулся: умен, умен, а разведку ведет грубо, значит, обеспокоен, а может быть, и узнал, что Светлана тут побывала, или предположил такую возможность. Да, приход ее в прокуратуру явно напугал Фетева, теперь это видно, но Лось сделал вид суровый, поджал губы - он знал, в прокуратуре настораживаются, когда он вот так поджимает губы,- и сказал сердито:
- "Друзья". Ну и что? Друзья вне дела. Или я вас этому не учил? - Но тут же смягчил тон.- Да, мы с Найдиным были однополчанами. Но ведь и мы с вами сослуживцы, а это вроде однополчан... Конечно, не совсем. Война все-таки...- Он не договорил, задумался и, словно заканчивая разговор, твердо сказал: -Но это в прошлом. Знакомство и законность - вещи непересекаемые. Это мой давний принцип.- Лось вздохнул.- Давайте-ка к делу.
И стал объяснять Фетеву, что особо внимательно надо отнестись к фактам нарушения техники безопасности, много аварий на северных заводах, их предприятия скрывают, потому что снижаются показатели, а люди гибнут и становятся инвалидами. Районные прокуроры плохо ведут надзор за такими делами; ведь часто районный центр зависит от завода, от его дел, от плана, вот и укрывательство. Не секрет, что в иных местах директор крупного завода - полный хозяин района и города, тут нужен серьезный анализ, и на бюро с этим вопросом нужно прийти хорошо подготовленным. Должен посмотреть Фетев и как идут дела с государственной отчетностью. Фетев уже знаком с механизмом приписок, а это бич экономики, надо и это явление подвергнуть анализу, ну, разумеется, и хулиганство - старая боль области...
Зигмунд Янович все говорил четко, Фетев не сводил с него блекло-голубых глаз, кое-что записывал и, когда Зигмунд Янович закончил, сказал:
- Не беспокойтесь. Все сделаю.
- А я не сомневаюсь.
Он на самом деле знал: Фетев сделает все быстро и хорошо, и когда они прощались, вздохнул: "Ах какой работник! Прекрасный работник, а сволочь. Жаль".
Потом был звонок в Третьяков Найдину, старик накинулся на него:
- Ну что, носатый бородавочник, выкусил? Я тебя по совести просил, а ты расфырчался, как замшелый законник. Теперь вот работай...
Лось слушал Петра Петровича, улыбаясь, знал: ругань Найдина - выражение дружелюбия...
Зигмунду Яновичу казалось, что после всего этого он уснет, принял снотворное, но сон не шел. Он намаялся в постели и сел к окну слушать ночной плеск дождя. Завтра же вызовет помощника, отдаст ему документы, велит срочно направить в прокуратуру республики... "Ну и что?" - подумал он и снова представил могучие бумажные курганы, возвышающиеся в старинном здании на Кузнецком мосту. Бумаги спешили, толкались, шуршали, как тараканы, когда их разводится множество. А ведь и его представление может попасть к какому-нибудь замотанному заму, тот черкнет: мол, пусть клерк рассмотрит; а тому тоже некогда, сроки жмут, он перелистает дело, наткнется на убедительные показания Кругловой. То, что она от этих показаний отрекается, может пройти и мимо клерка, и он напишет: дело пересмотру не подлежит, и сошлется на Круглову, а потом зам подпишет эту бумагу, и она недельки через две - все же прокурор области обращается, надо поспешить - опять окажется у него на столе. Разве Лось сам такие бумаги не подписывал, доверяясь работникам? Ну, что делать, во всем самому не разобраться.
Все-таки дочка Найдина что-то сдвинула в нем, только он еще не способен разобраться, что же именно. Но надо разобраться, надо... Было ведь время, когда работа казалась ему радостью бытия. Это происходило в шестидесятые, он был уже не мальчиком, а взбудоражился, совсем как юнец. Ему думалось: все его подпирают, все готовы помочь в поисках истины, поисках справедливых начал. Да и сколько сил, сколько тяжкого труда потрачено на пересмотр различных дел, но главным было не это, а желание повернуть людей к изначальности замысла, направленного к добру и всеобщей справедливости. Казалось, после тех мартовских дней тридцатилетней давности, когда мир содрогнулся от потери, обернувшейся обретением человечности и свободы, все пойдет путем справедливости, и жизнь вокруг была сплошным доказательством, что правду невозможно убить, она очень живуча, и приходит час, когда она наново открывается людям... Ох, как же он тогда работал, как работал!
А что потом? Зажился на этом свете, устал? Да к черту все это! Ну, конечно, постарел, устал, но ведь не ушел, да и сейчас не может уйти. А кто может? Да, вокруг него старики, вроде мало их осталось, а все же... Вот и Первый. Его Зигмунд Янович поначалу вообще не принял: тяжелое лицо с низким лбом, старомодная прическа "полубокс", он и сейчас ей не изменил, маленькие глаза в глубоких впадинах, имевшие свойство то скрываться под надбровными дугами, то внезапно сверкать тонкими ножевыми лучиками. Лось не помнил улыбки Первого, может быть, тот вообще не умел улыбаться. Когда Первый радовался, то лицо его делалось мягче. Он держался всегда особняком, никого к себе близко не подпускал, был молчалив, но не груб, на обсуждениях никого не обрывал, давал высказаться до конца.
Первый появился в обкоме, когда Лось уже был прокурором области, и ему сразу показалось - с этим человеком, прибывшим сюда из Москвы, он не сработается, слишком тот круто взял, пытаясь подмять всех под себя. На бюро Первый решительно бросил: "А вот этим займется прокурор", но Зигмунд Янович ответил: "Нет, я этим заниматься не буду". Все затихли, ждали гневной реакции. А речь шла о промыслах в колхозах, кое-кто усмотрел в этом незаконные действия, но Лось побывал в хозяйствах, убедился: тем колхозам, что занимались промыслами, иначе нельзя, им не подняться, они в долгах как в шелках, да и промыслы - дело нужное для области. Все это он выложил. Тогда взвился Второй: мол, прокурор либеральничает, играет в добряка, а сути экономической не понимает. Первый поморщился, сказал: "Все товарищ Лось понимает. И доказал... Будем думать об этих колхозах". Потом было еще много такого, когда Первый принимал позиции прокурора, и Лось понял: тот старается быть объективным... Эх, какая же у них была область! И промышленность они подняли, и колхозы одно время расцвели. А потом все начало буксовать, заводы стали давать сбои, оборудование у них старело, от министерств помощи никакой, а из деревень потек народ на стройки... Ветшало хозяйство, и все происходило на глазах, из магазинов стали исчезать товары, денег все меньше и меньше шло на благоустройство деревень и городов, а преступность росла... Хозяйственники финтили, приписывали, облапошивали друг друга. Во главе хозяйств возникали бойкие людишки, умеющие громко говорить на собраниях... Медленно, как песок, утекало все, чем славны были прежде; в круговерти повседневной и не замечалось, как все ветшало. Лось даже не уловил момента, когда движение останови лось и все стало затягиваться ряской, а оглянувшись, ощутил - он уже постарел и устал. Может, и Первый устал? Потому так молчит на заседаниях, только хмурится? Область ни плохая ни хорошая, держится на плаву - и ладно, и появилось это словечко - стабильность, в него вкладывали особый смысл: не надо перемен, если они начнутся, люди, привыкшие к своим местам, могут покинуть их, а все себя считали важными и нужными... Стабильность, стабильность, стабильность! Пусть будет всегда так, как есть. А он - Зигмунд Янович Лось - стар, болен, хватается то за одно, то за другое, суета сует. Да и к чему стремиться? Более ведь в жизни ничего не дано, только финал маячит впереди, добрести бы до него достойно... Вот началось было дело на мясокомбинате, но приехал к нему Второй, сказал: не раздувай, Зигмунд Янович, зачем позорить область, сами справимся, турнем директора. Турнули и посадили на молокозавод, а дело утонуло... Да мало ли о чем просили в обкоме, и он соглашался. И в самом деле - области и так худо, с трудом выколачивают деньги и фонды то на одно, то на другое, а если возникнет громкое дело, известное на весь Союз, то всегда могут ткнуть в него пальцем, сказать: как же вам давать-то, коль у вас все это разворовывается, наведите у себя порядок, тогда и дадим, и оставайся область без фондов... Стабильность!.. Вот что случилось. Ведь Фетева ему порекомендовал Второй. Как же тяжко все это перебирать в уме! Но жизнь свою обратным ходом не пустишь.
Он уснул в кресле подле раскрытого окна, а проснулся с тяжелой болью в боку, надо было снова вызывать врача. Он позвонил в поликлинику, потом помощнику. Тот появился, когда над Зигмундом Яновичем хлопотали врачи. Однако же Лось попросил их выйти на минутку, передал пакет помощнику, наказал: пусть вылетит сегодня в Москву, попадет к заму, фамилия которого указана на конверте, а устно скажет: мол, Зигмунд Янович его просит заняться всем этим лично, никому не передоверять, в этого зама, своего старого знакомого, Лось верит. Помощник пообещал, что все так и сделает. Зигмунд Янович почувствовал тяжелую тошноту...
5
Шли дожди, потом выпал первый снег, укрыл вершины хмурых сопок.
Комнатенка за классом еще хранила следы прежнего жильца; была она хмурой, узкой и сыроватой, но все не барак, и койка, а не нары - учитель входил э некое элитарное звено колонии. Майор оказался прав: хлеб этот нелегок, потому как на занятиях собирались люди с трехклассным образованием, а если и с семилеткой, то полные тупицы. Все они считали занятия чем-то вроде роздыха, и плевать им было, что учителю необходимо вдолбить им в головы хотя бы начальные знания, ведь к концу года будет комиссия, и, если обнаружится, что Антон их ничему не научил, с него спросится. Держать этих людей в повиновении и заставлять считать и писать стоило трудов, но все же у него был морской опыт. На первых же занятиях он пересадил по-новому своих учеников, чтобы быть гарантированным от внезапной драки или еще чего-нибудь такого.
Он считал - ему повезло. Отлежался после приступа, не попал в больничку, сделался учителем, жить можно. А главное, у него оставалось время на раздумье, можно было не спеша перебрать все события, происшедшие с ним, заново. В первые дни он более всего думал о Потеряеве. Он помнил этого здорового мужика с детства, как и многих заводских. Ведь Антон пошел на подсобное не случайно, предлагали совхоз, но он знал - не потянет, еще не готов к такому, даже окончив курсы, а вот в подсобном мог поднабраться опыта. Началось, конечно же, с неприятности. Разделывали быка для столовой, и тут явился шофер Селиванов, для него был готов пакет с вырезкой. Антон это увидел, поинтересовался: .для кого? Ему объяснили - так давно повелось, директору посылаем, ну, иногда и главному инженеру. "Ну что же",- сказал Антон, взял пакет, поехал к Потеряеву, вошел к нему с Селивановым, положил пакет перед директором.
- Послушай, Александр Серафимович, ты Селиванова за этим посылал?
Потеряев посмотрел на мясо и внезапно покраснел. Было даже странно видеть, чтобы такой здоровый мужик мог краснеть как мальчишка, но он тут же опомнился, кивнул Селиванову:
- Выйди.
Шофер покорно закрыл за собой дверь. Потеряев встал, одернул куртенку, которую, кажется, не снимал никогда, прошелся по кабинету, заложив руки за спину.
- Не я, конечно, посылал. Жена. Но не в том суть... Вина моя.
Антон спокойно наблюдал его и так же спокойно сказал:
- У нас, Александр Серафимович, хозрасчетное хозяйство. Мы договаривались твердо: ни грамма на сторону. Все идет рабочим и инженерам, в первую очередь в столовые горячих цехов, потом в ларьки "Кулинария". Там везде рабочий контроль...
- Да что ты мне об этом! - вспыхнул Потеряев.- Я ведь тебя сам просил.
Тут Антон чуть не рассмеялся: а ведь странная создалась ситуация. То, на чем настаивал Потеряев, он сам же и перечеркивал, пусть по мелочи, пусть под влиянием жены. Ведь когда Антон шел к нему, Потеряев говорил: до подсобного руки не доходили, а надо рабочих как следует кормить, город снабжается плохо. И просил: ни куска городским чинушам, важно, чтобы рабочий завода знал - это все для него, тогда он еще больше свое место ценить будет.
- Ну ладно,- вздохнул Антон и шагнул было к двери.