Найдин сразу же провел его к себе в кабинет, не крикнул, как обычно, жене, чтобы подавала чаю или еще чего-нибудь, а сел в свое продавленное кресло, указал Трубицыну на стул. Старик наклонил голову, она отсвечивала темным блеском, в глазах сгустилась зелень и будто бы тоже начала светиться; во всей позе Найдина, в его плотно сжатых корявых, увечных пальцах был тревожный вызов. Трубицын понял: в старике бушует нехорошее, он сдерживается, чтобы не выплеснуть все сразу, но, наверное, все-таки выплеснет, и надо быть к этому готовым. Однако Найдин молчал, и паузы Трубицыну хватило, чтобы обрести решимость ничему не удивляться, он внутренне собран, а это даст ему возможность мгновенно оценить ситуацию и повести себя согласно ей.
Найдин откинулся на спинку кресла, протянул руку к пачке фотографий, лежавшей на столе, сказал командно:
- Читай!
Это были фотокопии документа, и первые слова обострили внимание: "Генеральному прокурору...".
Трубицын читал письмо Кругловой и прикидывал, что ответить Найдину. В чем тут дело, Трубицын сообразил сразу, даже усмехнулся: какое чутье у Фетева!
- Ну, что же,- сказал как можно спокойнее Трубицын, возвращая документы Найдину.- Это серьезно.- И, немного помедлив, добавил:- И хорошо...
- Что же хорошего?
Найдин произнес это так, что, казалось, вот-вот может сорваться на крик. Прямолинейный старик, все они такие; надо бы развеять недоброжелательность Петра Петровича.
- Я рад, что вы мне доверяете,- сказал Трубицын,- но хотел бы предупредить: не следует прежде времени такие документы разглашать. Во мне вы можете быть уверены.
- А мне, однако, все равно,- усмехнулся Найдин.- Мне сейчас Лось звонил. Документы-то у него.
"Крепко",- подумал Трубицын, но тут же прикинул: э-э, нет, Фетев так просто не сдастся, тут будет борьба, и нелегкая, Фетев ведь явно на место Лося намылился. Зигмунд Янович сидит давно, много болеет, а замена старых кадров неизбежна, и многие из тех, кому сейчас за сорок и которые заждались своего часа, вышли на стартовую дорожку, только ждут сигнала, чтобы рвануть вперед. Начнется отчаянная скачка, а к финишу придет тот, у кого больше козырей, кто окажется смелей в отвержении устоявшихся норм и предложит нечто свое. Конечно же, у Фетева кое-что есть в запасе, он на декларации мастак, да и за плечами его немало раскрытых преступлений, громких дел, отвечающих духу времени. Да, Фетев вышел на стартовую дорожку, потому так и насторожен, потому и сообразил, что означает визит Светланы. Примет ли он какие-нибудь меры или Лось? У Зигмунда Яновича опыт и репутация. Вот какая напряженная предстоит борьба.
Но Трубицыну в ней участвовать не следует. Скорее всего события начнут разворачиваться где-то недели через две. Ну что же, он давно не был в отпуске, да и врачи его теребили - пора, мол, лечь на обследование. Но то ходы пассивные, нужно нечто более серьезное. Однако об этом не в доме Найдина.
Он встал, улыбнулся, сказал:
- Будем надеяться, что все обернется в пользу Антона. Я бы этого хотел.
И, не дав старику ничего ответить, кивнул и вышел из дому.
Едва машина тронулась, как мысль заработала стремительно. Нет, тут не все просто, Лось - старый приятель Найдина, не любит Фетева, он развернет дело. Да и вообще в воздухе пахнет серьезными грозами. Трубицын может опоздать; ему тоже надо быть готовым к скачке... Письменное подтверждение? Бот что он сделает: нужна статья, хлесткая, сильная, о нарушениях законности в области, он сумеет собрать факты, да кое-что у него есть, а в центре будет дело Антона. Да, он сделает прекрасную статью. У него сохранились ребята в редакции. Есть надежный парень в Москве. Он ему вышлет статью, но предупредит - печатать тогда, когда даст команду; ведь в области еще все на местах, еще чувствуют себя крепко, однако вряд ли это надолго. Воздух накаляется, и взрыв неминуем. Нельзя давать такую статью раньше времени, но нельзя и опоздать... Он будет получать информацию хотя бы от того же пройдохи Федорова, ублажит его кое-чем, и, как только поступит к нему нужное сообщение, сразу же команда приятелю в Москве: давай! Вот тогда выстрел его окажется первым. Да еще если в этой статье раскроются пружины обветшалого экономического механизма, что и приводит неизбежно к нарушениям,- цены ей не будет... Вот так!
Машина остановилась возле его дома.
"А теперь на корт!"- радостно подумал он, потому что решение было принято и цель определена; в этой скачке он должен стать победителем, может быть, другого такого шанса у него и не будет.
4
Зигмунд Янович сидел, не зажигая света, хотя было уже за полночь, темнота сгустилась, за открытым окном плескался дождь. Город дремал - не бодрствовал, не спал, а именно дремал,- и Зигмунд Янович, много, очень много лет проживший в этом доме послевоенной постройки, знал все его звуки, раздающиеся по ночам, мог отличить дальнее беспокойное дыхание металлургического комбината от занудливо звенящего скрежета ТЭЦ, веселое щебетание молодых компаний, бредущих за старыми осокорями, от сварливой супружеской перебранки, хотя расстояние до тротуара было немалое, там фонари лили желтый маслянистый свет на темную зелень листьев. Свет этот не нравился Зигмунду Яновичу, раньше фонари были молочно-белыми, а сейчас поставили вот эти. Он все хотел спросить у главного электрика города, зачем это сделано, но забывал.
Он часто мучился бессонницей, снотворное не помогало, и он привык сидеть в красной атласной пижаме в кресле у окна и слушать звуки ночи. Лось отдыхал в эту пору, и если под утро ему все же удавалось заснуть на два-три часа, то потом он был бодр весь день. Но нынче, после прихода дочки Найдина, все было иначе.
Она явилась к нему после того, как над городом ударила гроза, с зонтика у нее капало, но дочь Найдина, не обратив на это внимания, повесила его на крюк вешалки, быстро сняла косынку, энергично тряхнула головой, чтобы освободить волосы от влаги: они были у нее тяжелые, соломенного цвета со светло-коричневыми прядями, упали свободно на плечи, и только после всего этого она всерьез взглянула на Зигмунда Яновича темно-зелеными глазами, очень быстро, оценивающе, и он ахнул - до чего эта женщина похожа на Катю, вторую жену Петра Петровича. Вроде бы когда была девчонкой, то скорее походила на отца - это из-за зеленых глаз, а сейчас... Вот ведь сколько лет прошло, а Катю Лось помнил, недолго ее знал, но запомнил, может быть, потому, что, когда встречались, были годы особые, вспоминали и войну, и другое, мысли и вера у них в ту пору была одна: должна наступить пора честности и людской открытости... Да, тогда они в это верили самозабвенно.
"Как ее зовут?" - напряг память Зигмунд Янович и тут же вспомнил: Светлана. Ах ты, как нехорошо забывать имена.
- Что же вы не предлагаете мне пройти? - улыбнулась она.
Улыбка изменила ее лицо, оно сделалось добрее, крупные черты потеряли резкую очерченность, очень правильной формы губы приоткрыли идеально ровный строй зубов, и на щеках обозначилось нечто вроде ямочек.
- Прошу,- сказал Зигмунд Янович и отступил.
Вот уже семь лет после смерти Насти он жил один. Настя была ему верной женой, ждала его и после финской, и из лагеря, и с войны; вместе состарились, один сын уехал в Ленинград, другой - в Казахстан. Сыновья стали дедами, не всех своих правнуков Зигмунд Янович видел, фотографии, правда, были, письма ему сыновья изредка присылали. В квартире у него всегда было чисто, приходила женщина - работала уборщицей в обкоме, - молчаливая, спокойная, убирала, стирала, а когда он болел - готовила еду, он платил ей и по старинке называл домработницей, хотя племя этих жительниц городов почти исчезло.
Зигмунд Янович так и не переоделся после врачей, остался в атласной алой пижаме с блестящими обшлагами, он ее любил, она была легкой и приятной. Но едва он сел в свое кресло, как почувствовал - все же надо было хотя бы рубаху надеть, а то неловко как-то. Это ощущение рассердило его, и он сказал строго:
- Я батюшку вашего уважаю. У нас с ним много связано. Однако...- Он сделал паузу.- Однако,- повторил он,- я ему сказал: никакого протекционизма не терплю, от кого бы он ни исходил, и если что-нибудь будет не так, то уж вы на меня не серчайте...
- А что "не так"? - с улыбкой, скорее всего насмешливой, чем доброй, ответила Светлана.- У нас все так. А вот у вас... Впрочем, в этом вы сейчас убедитесь. Но вы ведь с отцом дружны смолоду. Да? Я вас помню. Ну, не таким, а прежним помню. Вы веселый были. Почему же сейчас так меня встречаете, будто недруг к вам пришел?
Ему нравилось, как она открыто, безбоязненно смотрела на него. "Вот чертовка!" - подумал он, и тут его раздражение улеглось. Ведь, в самом деле, он всегда был веселый, заводила, запевала, и после войны, особенно в шестидесятые, когда его стали двигать все выше и выше, он ощущал себя свободным, многое умеющим. Он был высок, с длинным носом, над которым потешались в молодые годы, особенно над бородавкой - он так ее и не свел, хотя, наверное, мог бы, однако женщинам он нравился: стройный, с рассыпчатыми светлыми волосами, которые долго не седели. А сейчас он обрюзг, сгорбатился, да и облысел, правда, над ушами еще сохранились пегие волосики. Он постарался увидеть себя глазами Светланы и внутренне усмехнулся: ну, конечно же, он кажется ей злым плешивым стариком, не умеющим и слова доброго сказать.
- А как я вас должен встречать? - спросил он Светлану с любопытством.
- Как дочь друга молодости встречают. Ну, хотя бы чаем угостили. Я с утра из Третьякова. Есть хочется.
Она сказала это так, что сразу сделалось неловко и мелькнуло: вот бы слышала-видела такое покойница Настя, она бы ему это не спустила, она бы ему такого жара дала! Дом их в самые голодные времена хлебосольным считался, все, кто приходил сюда, могли рассчитывать - семья Лося поделится последним.
- Да что же вы сразу не сказали! - в смущении воскликнул он.
- А все ждала: вы предложите.
Зигмунд Янович оперся большими руками о стол, поднялся, пошел было один, шлепая тапочками, к кухне, но тут же остановился, попытался улыбнуться:
- Я ведь вдовствую. Может, вы похозяйничаете?
- Ну конечно!
Они прошли на кухню, просторную, светлую - сейчас таких и не строят, все здесь блестело. Настя любила чистоту, Зигмунд Янович привык к этому и после уборки домработницы старался чистоту поддерживать.
- Я обедал,- сказал он.- А вы... Вот холодильник, что понравится...
- А кофе выпьете?
- Кофе выпью.
Светлана легко отыскала передник, зажгла газовую плиту. Зигмунд Янович следил, как она ловко орудует, чувствуя себя и в самом деле хозяйкой, и более никакого раздражения не испытывал, ему начинали нравиться в ней ловкость движений и то, как она откидывала тяжелую прядь волос со лба, он чувствовал - в этой женщине есть сила и твердость, внутренняя пружина, которая, внезапно разжавшись, поведет человека на самое отчаянное. Он видел: есть продолжение найдинского в этой женщине.
Хлопоты на кухне чем-то сблизили их, он и вправду начал считать ее тут почти своим человеком и, когда она расставила еду на столе, сказал, как бывало говаривал Насте:
- А кофе - полчашечки.
- Ага,- кивнула она и, прежде чем приняться за еду, вынула из сумки бумажки, бережно положила перед ним:
- Это чтобы времени не терять. Пока мы застольничаем, вы и прочитаете.
Он по-своему понял ее маленькую хитрость: вот, мол, отвлекись, а то ведь не очень приятно, когда наблюдают за жующей. Едва он прочел первые строки: "Генеральному прокурору..." - словно обжегся, хотел отодвинуть бумаги от себя - это все не мне,- так бы, наверное, он и поступил с другой, но тут все же утихомирил себя и начал читать...
Зигмунд Янович прочел бумаги один раз, второй. За свою долгую работу он привык к неожиданным поворотам дел, и это вот заявление, подписанное главным свидетелем обвинения по делу Вахрушева, где Круглова не только отказывалась от своих показаний во время следствия и на суде, но и утверждала: вынудили их дать под угрозой,- не были для него внове, случалось и такое, и, если подобное подтверждалось, тогда возникало дело против следователя, однако до сих пор это происходило со следователями милиции, а тут... Если эти бумаги - правда, то тяжкая тень падает на прокуратуру, стоящее на охране правопорядка учреждение, которым он руководит долгие годы. Получить такую оплеуху... Впрочем, бывало и другое: отказ свидетелей от своих показаний возникал по иным причинам: случался и подкуп, шантаж разных людишек, мол, если не откажешься - поплатишься, да мало ли что... Могло быть такое? Вполне. Нет, здесь неважно, что принесла это заявление дочь Найдина, которому он всегда верил, ведь женщина, пришедшая к отчаянию, способна на многое. Так или иначе, но бумаги нуждались в особом расследовании; он бы отнесся к ним скорее всего привычно - каких только дел не поступает в прокуратуру! - но то, что за ними стоит Петр Петрович, он при всем желании быть сверхобъективным отбросить не мог. Не растратил же он всего человеческого и не превратился в машину, лишенную каких-либо эмоций! Итак: с одной стороны Найдин, а с другой - его заместитель Фетев, человек в юридических кругах репутации безупречной. Были такие, что считали Фетева талантом, но, хотя Зигмунд Янович многого в Фетеве не принимал, факт остается фактом: когда Фетев работал следователем, у него нераскрытых дел не бывало, ни одного возврата на доследование, ни одной ошибки не всплывало на суде, данные у него для этого есть. Если сейчас Лось затеет дело против Фетева, это могут счесть за страх перед человеком, готовым занять его место. Глупость, дела от него уходили чистые, ясные.
Лось знал, что в обкоме шли разговоры: надо думать о Фетеве как о будущем прокуроре области, все, конечно, но... Он не дал в себе пробудиться ни удивлению, ни возмущению, да и никакому иному чувству, он должен быть сейчас холоден до предела, а то, что эти бумажки - взрывчатка и она рано или поздно сработает, ясно. Взрыв будет направлен и на него, на его репутацию бескорыстного служаки, на его честь и достоинство, ибо он, если притормозит ход этих бумаг, невольно прикроет Фетева, а стало быть, начнет ложную борьбу за "честь мундира". Найдин прислал к нему свою дочь, чтобы предупредить: старик не остановится, он сумеет пробиться и дальше, а дочь у него решительная, она сориентирует отца в нужном направлении, и они добьются пересмотра дела... Вот теперь ясно, что такое Светлана: она для Найдина будто детонатор, может так его распалить, что заглохший вулкан проснется, ведь имя Найдина в истории... Вот как все непросто и требует осмысления. Но вряд ли эта женщина даст ему время...
Пока он размышлял, Светлана успела не только поесть, но и вымыла посуду, все убрала на кухне.
- Ну, что вы мне скажете? - спросила она.
- Скажу,- вздохнул он,- что ни один юрист не имеет права принимать жалобщика на дому. Устраивает?
- Нет. Я была у вас сегодня на работе. Разговаривала с товарищем Фетевым.
Он без труда уловил иронию в слове "товарищ", усмехнулся:
- И вы показали ему эти документы?
- Нет,- рассмеялась она.- Я туда ходила совсем по другим причинам. Мне надо было самой убедиться, что Круглова права.
- Убедились?
~ Да.
- И каким образом?
- Вам, Зигмунд Янович, не приходило на ум, что Фетев похож на ласкового тигра? Говорили - на кота, таким сначала он мне и показался, но потом я его тигром увидела. Поднимает лапу, словно хочет погладить, ты подставишься, а он когти выпустит, да как схватит мертвой хваткой! - Пока она говорила, улыбалась, но тут же нахмурилась, и речь ее сделалась резкой.- Он мне угрожал. Мол, я живу в Москве, а муж обитал в Синельниках. Вахрушев осужден с конфискацией. А мои-то вещички не тронули, упустили. Да и денег у Вахрушева не нашли. Значит, они могут быть у меня. Из всего этого я должна была сделать вывод: если буду заниматься делами мужа, то надо мне ждать обыска, ну, и конфискации, а если посижу тихо, то сия участь меня может миновать. Прямо это, конечно, сказано не было. Но угадывалось легко. Живи, но не рыпайся, с огнем играешь... Какая женщина от такой угрозы в наши дни не дрогнет?
- Вы дрогнули?
- Нет, ведь у меня в сумке были эти документы.
Зигмунд Янович задумался. Да, решение он уже принял, хотя воплотить его будет нелегко, даже если все, что написано у Кругловой,- правда; возникает множество препятствий, пока дело Вахрушева будет пересмотрено, ведь, как ни горестно сознавать, а попасть под стражу легче, чем выйти из-под нее, оправдательных приговоров почти не бывает, он, во всяком случае, знает о них как о большой редкости. И ему вдруг стало жаль эту женщину - дочь его старого друга, который когда-то, как ребенок, радовался, что Зигмунд Лось на свободе, невиновен, да и пятно с него снято, и не кто иной, как Найдин, тогда говорил: "А ведь еще хуже могло обернуться. Иных, кто до войны отбывал, опять туда же загнали. Тебя вот не тронули. Боевых орденов много... Да, наверное, случалось и с боевыми... Ты счастливый человек, Зигмунд!"
Он все это сейчас вспомнил и спросил:
- Вам Антон пишет?
- Я была у него.
- Расскажите...
Зигмунд Янович слушал и неожиданно вспомнил, что Настя уже после войны рассказывала, глотая слезы, как стояла под проливным дождем у тюремной стены, прижимая к груди с трудом собранную передачу, в надежде, что передачу примут. Она стояла в огромной молчаливой толпе женщин, обогревавших друг друга телами, боявшихся хоть слово сказать соседке, потому что это самое слово могло даже сквозь каменную стену старинной кладки долететь до тех, кто охраняет и допрашивает мужа, и это неизбежно ему повредит, ведь в ту пору мнилось: любое слово можно истолковать во вред. Сколько же дней и ночей Настя так простояла, пока он был в тюрьме и шли нелепые допросы его, человека, сполна хлебнувшего горечи на финской!
Не было для Зигмунда Яновича ничего страшнее в работе следователя, чем насилие, в каком бы оно виде ни применялось, вот с этим он никогда не смирялся, потому что помнил, как много лет назад над ним измывался твердолобый следователь, требуя признания, что Лось - агент панской Польши, а Зигмунд Янович и польского языка почти не знал, вырос здесь. Когда-то прадеда его сослали в Сибирь, к Байкалу, а потом уж, в конце прошлого века, то беспокойное польское поселение разбрелось по разным российским городам. Отец Зигмунда стал учителем русской словесности да и женился на русской, правда, имя сыну дал польское - это в память деда. Какая там к черту разведка пана Пилсудского!.. Но тот лобастый следователь, которому дана была команда вырвать у Лося признание, сбивал его прицельным ударом кулака на пол, орал: "Я из тебя, псекревный ублюдок, вытащу, как ты Родиной торговал! Не таких гадов кололи!" Чтобы унизить Зигмунда, оправлялся на него, норовя попасть струей в лицо... Это осталось в памяти навсегда, но не обернулось злобой на все и вся.
Пожалуй, он и пошел в юристы, чтобы понять: есть ли закон? И неважно было, что после учебы занял место нотариуса, он готовился к большему и добился его, благо сменилось время. Он был убежден - оно сменится, и не ошибся.