Ушаков, стоя у столика, просмотрел "Красную звезду". Газета писала о долге. Красивые молодые офицеры снялись в позе киноартистов. Через речку, проламывая лед, неслись танки с длинноствольными орудиями. А было время, когда подводные танки считались невероятной тайной.
Куприянов вышел минут через десять в взвинченном состоянии. Не понимая, куда они так спешат, Ушаков еле поспевал за своим молодым спутником.
Недавно отбушевала метель. Свежие сугробы, казалось, еще шевелились. Матросы лопатами расчищали выезд из складов. По-прежнему горели фонари. Воздух был размытого фиолетового цвета, а снег лиловый. Вот так краски! Самый надменный враг импрессионизма поднял бы руки.
Куприянов остановился отдышаться после крутого подъема.
- Мы идем к Лезгинцевым, - выпалил он.
- Зачем?
- Спасать своего товарища. - Куприянов не скрывал гнева: - Она, словно дочь станционного смотрителя, решила бежать с Вагановым. Подумать только, перед самым походом! Мы должны спешить… - Куприянов, чтобы спрямить путь, полез вверх, проваливаясь в снегу почти по пояс.
- Послушайте, может быть, мне-то незачем?
- Прошу вас, - Куприянов приостановился, обдал его паром. - Я ее почти не знаю. Являться одному…
- Да и вам зачем?
- Как зачем?! - взвился Куприянов. - В таком состоянии в поход?
В квартире Лезгинцевых они не обнаружили никаких следов драмы: ни битой посуды, ни разверстых чемоданов и шкафов - чисто, благопристойно.
Хозяйка принимала неожиданных посетителей в домашнем халате - только-только из кухни.
- Помилуйте! Джентльмены! К женщине без предупреждения? Раздевайтесь, присаживайтесь, читайте "Неделю", пока я закончу. - Она растопырила пальцы. - Чистила треску. Ужасная проза…
Куприянов растерянно улыбался, почему-то дул на кончики пальцев, как бы отогревая их, и не решался присесть.
- Разве Юрия Петровича нет дома? - спросил он раздавленным голосом, когда хозяйка возвратилась.
Татьяна Федоровна устроилась в кресле, закурила и окинула крайне смущенного замполита презрительным, уничтожающим взглядом.
- Не притворяйтесь, Куприянов. Мне до чертиков надоели доморощенные Громыки. - Она затянулась, закашлялась, смяла сигарету. - Явились от имени и по поручению? Уговаривать или приказывать?
Куприянов овладел собою, губы сжались, жесткая складка прорезалась между бровями. Как не бывало ни робости, ни чисто юношеской застенчивости. Ушаков с радостью определил появление откуда-то изнутри того самого, что можно широко назвать комиссаром.
- Кто из вас разыгрывает комедию, Татьяна Федоровна? - спросил он.
- Ага, ясно. Как говорится, маски сброшены. Перед вами объект, такая-разэтакая женушка военнослужащего, нежелательный довесок… - Она яростно перешла в атаку.
"Ну, ну, как ты вывернешься?" - подумал Дмитрий Ильич, прикрывшись пухлым экземпляром "Недели" и делая вид, что изучает обведенную красным карандашом статейку.
Танечка костила всех и вся за превращение моряцкой жены в некий агрегат, рассказывала о тоске по самым примитивным развлечениям, издевалась над скучными, верными женами, а бытующий у моряков тост о женщине как о третьем солнце называла болтовней импотентов.
- Что, я не знаю вашего брата? Стоит спустить вас с цепи, бросаетесь на первую попавшуюся. Не видела я вас таких! Пиджак натянете вместо тужурки и думаете - никто вас не узнает. А на курортах что вытворяете, труженики моря? - Переведя дыхание, она спросила с ядовитой улыбкой: - Ну как, комиссар?
- А вы мне нравитесь, - Куприянов сумел переменить тон, - и не только как агрегат или нежелательный довесок…
- Запомнили? От меня и не таких еще экспромтов дождетесь. - Круто повернулась к Дмитрию Ильичу, вырвала из его рук "Неделю": - Ненавижу углубленных в газету мужчин. Вы меня опишите.
- Придется подумать. Есть острый сюжет?
- Острый? - На Танечке был халат в ярких полосах. Она сидела, придерживая рукой расходящиеся полы. - Не очень. Самый примелькавшийся. Взбалмошная жена решила бежать от мужа, гордости энского подразделения, а соблазнитель исчез, обманул вздорную бабенку… - она нервно рассмеялась, зажгла спичку, поднесла к огоньку один, другой, третий палец, спичка сгорела, скрючилась.
Нудно засвистел ветер за форточкой - за окном заметался буран, принесенный в Югангу из Норвегии, а может быть, и от Груманта - кладовой непогод.
- Вы слышите? - она зябко поежилась. - Вот откуда пошли ненецкие тягучие песни. Знаменитая полярная амплитуда. Природа и та крутит, вертит. Чего же вы хотите от женщин? Вы заставляете нас все понимать, а кто нас понимает? Большинство, не возражаю, правильные. Сгинь муженек хоть на год, лишь бы мне его зарплата шла. А другие тоскуют, отчаиваются и… поддаются искушениям.
Она подвинула локтем раскрытую книгу, подчеркнула несколько строк о страсти как сильнейшем воплощении желания жизни.
- Шопенгауэр? - Куприянов с любопытством перелистал книгу.
- Ну и что? Предположим, Шопенгауэр! - Танечка вызывающе глядела на Куприянова. - А вы хотели, чтоб Маркс или Энгельс? И они занимались семьей, бытом, религией. Может быть, и Александр Македонский стал великим полководцем потому, что учился не только рубке, но и философии некоего Аристотеля…
Куприянов признал себя побежденным: с Шопенгауэром ему не удалось познакомиться даже бегло, и он почти не знал трудов Аристотеля - учителя знаменитого полководца.
Танечка пропустила мимо ушей слова Куприянова, подвинула Ушакову листок бумаги. Сама устроилась на диване с ногами, накинула на плечи платок.
- Там написано следующее. Кто хочет противиться природе и не давать идти так, как требует природа, тот хочет, чтобы природа не была природой, чтобы огонь не жег, чтобы вода не мочила, человек не ел, не пил, не спал… Это изрекал Мартин Лютер. Вы его знаете?
- Только как основоположника одного из вероисповеданий.
Ушаков вспомнил разрушенный бомбардировкой Дрезден, собор, будто распавшийся на гранитные блоки, поваленный взрывом памятник Лютеру лежал на земле. Отдельно - его ноги, срезанные ниже колен. В войну умирали и люди и памятники. Танечка слушала Ушакова с пристальным вниманием. Его мысль о том, что на краю земли живут люди России, которые не хотят допускать повторения трагических событий и ради этого идут на жертвы, противясь природе, она истолковала по-своему:
- Нельзя упрощенно рассматривать жизнь. Во мне что-то хотят сломать, а я протестую и мечусь. Памятник можно сломать, валяйте, а живого человека ломать? Нет. Я протестую. Вам нужен мой муж, подобно тому, как нужен исправный агрегат. И вот в агрегате не туда закрутилась одна шестеренка… - Она рассуждала резко, мстительно. - Вы все разметили, подсчитали, выверили маршруты, запаслись крупой и мясом, ракетами и боеголовками, а человек… Не возражайте мне, Куприянов! Вы, мол, призваны обеспечивать души. Чепуха! Душа - придаток агрегата. Человек - в последнюю очередь, для приличия. Ходите по квартирам с магнитофоном. Записываете приветы родных, лепет детей, а потом, якобы неожиданно, запускаете по трансляции. Души травмируете! Обманываете сами себя, якобы думая о человеке. А имеете в виду механизм, агрегат. Нужно? Да, не сомневаюсь. Но нам скучно, безысходно. Подумайте о нас, о женщинах, о заброшенных гуриях. Магомет и то думал о женщине, разрешал ее сомнения; Лютер думал, Шопенгауэр думал, Ленин думал, беседовал с Арманд, с Цеткин и еще с кем-то… А вы всполошились из-за "короля параметров". Смешно! Научитесь правильно понимать женщину, только тогда можно будет вас уважать. - Она безнадежно отмахнулась, поднялась.
- Чтобы добиться уважения, существует немало компонентов… - обиженно и невнятно принялся объяснять Куприянов.
- Перестаньте! - взмолилась она. - От наших мужчин можно взвыть! Компоненты. Будто женщина химическая формула. Будто вы наблюдаете за ней в колбе, в маске, в халате, в резиновых перчатках. Вы, Куприянов, молодой, красивенький. Кое-какие дурочки, вероятно, влюбляются в вас. Только умоляю, молчите. Компоненты… - Она не могла сдержаться и не выбирала выражений: - Вы требуете точного ответа. Успокойте товарища Лезгинцева. Успокойте командование. Химическая формула не нарушает цикла реакции. Если более точно, пусть несколько цинично, извольте: Ваганов отказался меня похищать лишь потому, что я его прогнала. Я раньше Ваганова поняла, что для заполярного Вронского требуется не такая Фру-фру…
10
В спортивном зале шел матч по ручному мячу между двумя командами атомной лодки Волошина - связистами, усиленными акустиками, и электромеханической боевой частью. Матч проходил темпераментно. Возможно, потому, что капитаном первой команды был невероятно горячий армянин Тигран Мовсесян, а во второй - неуступчивый, упрямо соблюдающий формальный порядок Лезгинцев.
Лезгинцев был увлечен игрой. В спортивном костюме он выглядел очень молодо. Крепкий, сухощавый, широкая грудь; стремительные атаки возглавлялись им, и механики добивались успеха. Судил старпом Гневушев, внешне неказистый, остриженный наголо мужчина с длинными руками и узкой, сутулой спиной.
Десяток запасных игроков ждали своей очереди, подпрыгивали, размахивали руками, подзуживали играющих. Пахло по́том, и в горле першило от пыли.
Куприянов и Ушаков сидели на металлической скамье возле стенки вместе с другими болельщиками.
- Меня беспокоит только одно, - сказал Куприянов. - Как вы думаете, может нормальный человек с таким азартом носиться за мячиком, если на душе у него скребут кошки?
То и дело сбивались клубки потных тел, доходило до потасовок. Свистки судьи заглушались рокотом поощрительных криков болельщиков, подогревавших свои команды.
- Тигран все портит, - сказал Куприянов, - через него все не туда крутится. Одна и та же история. Сейчас Гневушев швырнет в Тиграна свисток… Смотрите, замахнулся. Есть! Ах ты, не попал! Один - ноль в пользу Мовсесяна.
Гневушев, тяжело дыша, присел возле Куприянова, попросил платок, вытер лицо, шею, сжал его комком в кулаке.
- Бандиты девяносто шестой пробы. Ручной мяч - не хоккей. Это игра голубой крови. А здесь! Погляди на этих чудовищ!.
Мовсесян клокотал от негодования. Его воспаленный голос срывался на фистулу:
- Гневушев! Вы будете или нет?
- С анархистами не вожусь!
- Кому доверяете? - Мовсесян поднял свисток.
- Дайте мне. - На площадку вышел доктор Хомяков, взял свисток, угрюмо буркнул: - Если будете драться, ампутирую конечности.
Гневушев представился Ушакову, попросил мичмана Снежилина, и тот передал ему аккордеон с дарственной надписью.
- Главком, - Гневушев ткнул пальцем в пластинку, - за операцию "Морж". - Он прилаживал поудобнее аккордеон, не спуская глаз с площадки, где игроки напали на нового судью, присудившего команде связи несправедливый штрафной.
- Повозятся с валенком и поклонятся мне. Это, Хомяков, не клизмы ставить!
Подошел Мовсесян:
- Товарищ Гневушев, просим досудить.
- Мало вам доктора?
- Нам нужен не доктор, а судья.
Гневушев был неумолим:
- Вы - стихия! А я во всем люблю стройный порядок.
- Порядок? Тогда предлагаю в порядке партийной дисциплины. Как парторг предлагаю…
- Мовсесян, учтите, парторг - должность выборная.
Лезгинцев подошел, молча поклонился, напился воды, вытер темные губы тыльной стороной ладони. Его глаза играли лукавинкой, и даже чубчик торчал как-то весело. Ничего не осталось в нем от прежнего, понурого, и снова напомнил он Дмитрию Ильичу его боевого друга Сипягина.
Гневушев, склонившись головой почти до самых мехов, неожиданно заиграл цыганочку. Два матроса, с упругими, тонкими телами, обтянутыми шерстяными костюмами, как летчики-перехватчики, принялись выбивать чечетку.
Лезгинцев, скрестив руки на груди, одобрительно наблюдал за ритмичными движениями этаких североморских братьев Гусаковых.
- Мои ребята, - сказал он не без гордости. - Турбинисты.
Лезгинцев ничем не выдавал своих душевных волнений, и его выдержка поразила даже хорошо изучившего этого человека Куприянова. Опасения окончательно рассеялись, когда разыскавший их Белугин сообщил о готовящемся отъезде начальства и с ним Ваганова.
- Как гора с плеч! - Куприянов облегченно вздохнул. - Убирают мину замедленного действия. - Он охотно отозвался на предложение заменить несведущего в правилах доктора, быстро разделся, надел кеды, одним махом прыгнул на площадку. Игра продолжалась…
- Мальчишки, - Белугин побрюзжал, не скрывая зависти, вспоминая свои сравнительно недавние победы, одержанные на других флотах. - Вот скачешь, скачешь, а потом бряк - и словно топором отрубило. Сколько еще подпрыгивать Лезгинцеву или замполиту? Приезжайте через пяток годков, отыщете их лишь в одном спортивном качестве - болельщиков. Это, как лысина: вчера будто был чубчик, а вдруг хвать-похвать - голо, как на арбузе… - Он потрогал темя, разгладил редковатые волосенки и, не дождавшись конца матча, потащил Ушакова в гостиницу, куда, по его расчетам, успели доставить обмундирование.
- Вы меня не хвалите, - предупредил Белугин, - действует команда адмирала Максимова. Теперь вы обладатель груды вещевого довольствия. Давайте-ка преображаться.
- Зачем мне столько? Куда я все дену?
- Денем куда-нибудь, - утешал Белугин, - а интендантство есть интендантство. Арматурный список, как евангелие. Нужна вам шинель или не нужна, а раз положено - точка! Шапка тоже отличная. Помолодели в ней лет на двадцать. Сапоги вам выбирали отменные. Экспериментальная обувь. У меня таких нет. В лодке будете бродить в сандалиях, вот в этих, там будет тепло, светло, уютно…
Хорошее расположение духа и радужные прогнозы в большей мере исходили от плоской фляги "Польской выробовой", в которой добродушный Белугин выискивал "варшавский букет", чего ему пока не удавалось, несмотря на повторную дегустацию, заставившую налиться пунцовыми красками его полные щеки.
- Может быть, погоны не нужны?
- М-да, - неодобрительно промычал Белугин, - развратили вас. Если бы вам горбом доставалась каждая звездочка, другая была бы песенка.
- Без офицерских погон проще общаться с матросами. - Ушаков примерил китель. - В плечах узковат, зато брюки хороши.
- Насчет общения не согласен. - Белугин продолжал вразумлять. - Без погон в форме кто вы? Погоны заставляют думать об ответственности. Если я в форме иду, предположим, по Ялте в законном отпуске, уже не потянет пропустить лишнюю кварту. Стоит надеть "бобочку", просыпается во мне жажда.
Фляжка заметно пустела. Белугин расстегнулся, прилег на койку, заложил под голову руки.
- Нечего на предков грешить, - сказал Ушаков, - предки пили медовую брагу. У них по усам текло, в рот не попадало…
- Позвольте, вы неладно пристраиваете погоны. Не туда тянете шнурок. - Белугин неохотно поднялся, помог, уперся кулаками в бока, рассматривая довольного своим новым видом журналиста. - Были вы индивидуальность, теперь кто? Еще один капитан третьего ранга.
Для Белугина еще один капитан третьего ранга, и только, для Ушакова - как бы новая страница его биографии, какими-то тайными тропами приводившая его к флоту. Второй раз он надевает военно-морскую форму после войны. В пятьдесят седьмом, когда осложнились события на Ближнем Востоке, ему пришлось прилететь в Балтийск, сесть на крейсер и отправиться на нем в Средиземное море. Крейсер впервые в истории советского флота провел учебные артиллерийские стрельбы в Атлантическом океане, на его борт поступила депеша о запуске первой баллистической ракеты в СССР. Утром прошли Гибралтар. Крейсеру салютовали флаги всех проходивших судов. Август пятьдесят седьмого! Рокоссовский командовал Закавказским военным округом. Возле Сирии сошлись щупальца войны. Десятки вымпелов флота НАТО направились поближе к Египту, Ливану, Сирии… Будто все было вчера. Эгейское море, узкая теснина Дарданеллов, Стамбул, Севастополь под серым дождем в желтых накатах.
Теперь Юганга. Зря над ней потешалась Танечка. Ворота четырех океанов. Молодые офицеры того похода теперь командуют ракетными кораблями. Прибавилось опыта, знаний, морщин, и у многих поседели не только виски. Нет, китель не жал, шинель не сидела мешком, сапоги в самый раз, и погоны нужны… Флот властно звал его, требовал, если хотите, интриговал: здесь открывались заветные дали, раздвигались границы науки, здесь жили обычно герои океана. Дмитрий Ильич слишком любил этих людей, чтобы просто высказывать им свои чувства. Он должен стать одним из них же, войти и вцепиться, как ядрышко той самой микроструктуры, когда сливаются воедино даже металлы…
А в гостинице шумели командированные. Все молодежь. Для них анахронизмом кажется паровой котел, паровоз и пароход, поршневой самолет или ствольная артиллерия, они не перешагивали, а прямо вступали в век атомной энергии и мыслящих машин. Чем их теперь удивишь, этих мальчишек, взнуздавших самые тайные силы природы? Им, вероятно, казалось, что радио служило еще Саваофу, на энергии угля ходили далекие предки, секстаном пользовались на каравеллах Колумба. И внешне они выглядели по-иному, с "молниями" вместо пуговиц, в цветных куртках, в ярких свитерах, с голливудскими улыбками и стрижкой модерн.
В коридоре пахло одеколоном, табаком, душистым мылом, пресным паром душевых.
Выйдя на улицу и окунувшись, как в омут, в промозглую жижу тусклого света, Ушаков и Белугин направились к причалу.
В шинели и теплой шапке, испытывая приятное прикосновение шерстяного белья, Дмитрий Ильич впервые почувствовал себя не пришлым, а здешним человеком. Да и никто теперь на него не оглядывался.
- Чую, повеселели?
- Повеселел, Федор Федорович! Ракета ракетой, а гречка и сапоги тоже неплохо. Хвала адмиралу Туркаю!
Словно вылепленная на макете, лежала бухта, заполненная свинцовой водой. Прожектор освещал пирс. На швартовах - катер, а с другой стороны - какое-то судно, откуда сгружали бочки и ящики. У катера чернели фигурки людей.
Максимов полуобернулся к подходившим, поднял руку козырьком.
- Еле узнал вас, Дмитрий Ильич. - Максимов поздоровался. - Что ж, оморячились достойно.
На пирсе были Голояд, адмирал Бударин и заместитель командующего флотом, встречавший Максимова на аэродроме, Ваганов с двумя своими инженерами, ждавший катер Стучко-Стучковский, почтительно слушавший адмирала Топоркова, еще офицеры. Среди них Волошин - его назвал Белугин.
Не впервые почувствовал Дмитрий Ильич, как сковывает форма. Теперь он был одним из н и х. Если на аэродроме заместитель комфлота - а он ведал подводными силами - радушно пожал ему руку, то теперь, мельком взглянув на капитана третьего ранга, небрежно подкинул руку и продолжал слушать Бударина, любившего говорить в резком, поучительном тоне.
- Почему у вас лодки "немые"? Раньше мы хоть по проектам именовали: "барсы", "щуки", "малютки". Называйте смелее именами первых - "Египко", "Бук", "Зайдулин". Нормы вдвое перекрывали! Без атомных котлов, не на китах, а на щуках. Энтузиазм? Да! Возвращались в базу - какая встреча! Самолеты высылали, на бреющем гирлянды сбрасывали на мостик, на берегу осыпали цветами. Ладно, забыли наших, а где ваши - "Гаджиев", "Фисанович", "Колышкин"? Да, брат, - продолжал вспоминать Бударин. - Ребятишки! Банкет, бывало, сочиним на всю бригаду… Не боялись из сметы вылезти… Застрельщиком был все тот же Великий, или Тихий…
- Почему "все тот же"?