17
В небольшом мирке атомной субмарины текла своя размеренная жизнь. И как бы ни всемогущи были автоматы, все же экипажу приходилось вести счисление, следить за внешними шумами, наблюдать за турбинами, реакторами, парогенераторами, держать наготове ракеты и торпеды, перекладывать рули, наполнять и осушать цистерны, добывать воздух, вести дозиметрическое наблюдение, варить пищу, выпекать хлеб, сбрасывать отходы и нечистоты и еще делать многое другое.
На корабле велась партийная и комсомольская работа, выпускались радиогазета, боевые листки, "молнии", шло соревнование, читались лекции, писались научные работы, исследовались особенности океанов по маршруту, подготавливались заочники, боролись за звание отличников, вывешивались приказы, стучала машинка в канцелярии, велись занятия по специальностям, объявлялись учебные боевые тревоги…
Сама служба была предельно понятна, и изучить ее повседневный ход не представляло особого труда. Звонки приказывали вставать, через четверть часа после побудки заниматься гимнастикой, умываться, завтракать, начинать малую или большую приборку, готовиться смене на вахту, обедать… В отличие от надводных кораблей соответствующего класса здесь не было караульной службы, не играли оркестры, дудки не трубили захождение, не поднимали и не спускали флага, не могло быть процедуры с увольнением на берег, не стирали белье, не отдавали чести проходящим кораблям, не встречали и не провожали начальствующих лиц и инспекций, не производили салютов…
Мир внутренних взаимоотношений на лодке был сложнее, чем на земле, и проникнуть в него было труднее. Могло показаться, что здесь люди более замкнуты, каждый как бы притаился в самом себе и отдал себя только тому внешнему, приказному, обязательному, что было центральной задачей жизнедеятельности на период автономного плавания. Несправедливо было бы упрекать людей корабля за скрытность. По-видимому, тот же Трофименко из торпедного отсека более откровенно говорил с Емельяновым или Амировым, нежели с русским Ушаковым. Донцов наверняка скорее находил общий язык со своими товарищами - татарином Муратовым или с Бердянисом, чем, предположим, со штурманом Стучко-Стучковским… Многие острые вопросы здесь утрачивали свою значительность, сузились горизонты, и, если оценивать субъективно, притупились чувства. Чем это объяснить? Возможно, тем, что отсутствовали внешние раздражители, посторонние контакты…
На корабле не было наложено ни одного взыскания, и не потому, что на те или иные проступки условились смотреть сквозь пальцы. Просто повысилась ответственность каждого. И вопросы долга, чести не приобретали дискуссионного характера. Раздумывая над "вопросником", в свое время предложенным им Волошину, Дмитрий Ильич теперь находил ответы без посторонней помощи. "Случаи аморального поведения, трусости и еще что?" Наряду с техникой биологической защиты, "изготовления" атмосферы и ее регенерации заранее подготавливался и человек, который приучался к тому, чтобы без надрыва идти по граням жизни и смерти, проверять в деле свои личные качества и приспосабливать их к достижению общего успеха, чтобы не превратить порученную им технику в груду железного лома.
Напрашивался вопрос: не диктуются ли моральные категории принудительными обстоятельствами? То есть я должен вести себя так, а не иначе, от моего поведения, именно такого, зависит моя судьба. Поэтому я обязан подавить в себе дурные качества и использовать только полезные. В любой ячейке советского общества нормы поведения обязательны (вплоть до применения кары), чтобы сохранить нормальные устои общественной жизни…
Условимся: трусов нет. Тогда спросим: а чувство страха? И на этот вопрос прямолинейно ответят: нет! Доводы столь же прямы - надежная техника в умелых руках. Прививается твердая уверенность: "ушел - обязательно вернешься". Естественно, разговор идет о мирном времени. Обратимся к скрытым элементам страха. На атомных кораблях они, эти элементы страха, связаны с возможностью облучения. Радиационный враг полностью изолирован. В нормальной обстановке опасность исключена.
И вообще, как чувствует себя отнюдь не морской волк, впервые попадая в противоестественную среду подводной лодки?
В войну редакция поручила своему корреспонденту Ушакову сходить на подлодке типа "Щ" - их называли "щука" - на черноморские коммуникации противника. Был январь, дождливый, туманный, с набухшими брезентами, прикрывавшими штабеля снаряжения и провианта на захлюпанных желтопенной волной, будто прокисших причалах.
Командир лодки - ныне он адмирал - терпеть не мог толкучки на мостике и потому немедленно, еще не отдавали швартовы, прогнал всех лишних вниз.
Словно поршень в цилиндр, протискивался спецкор по вертикальной трубе трубочного люка. Мокрое железо перед глазами, перебираешь скобы трапа, все ниже и ниже, пока подошвы сапог не стукаются о площадку у перископа. Центральный пост! Это не нынешнее шикарное царство приборов, удобные сиденья, современные покрытия переборок, тепло и уют. Железному, сырому гнезду центрального поста подлодки "щуки" далеко до комфорта.
Да и не в том суть, если говорить о впечатлениях. Ведь "щука"-то идет не на прогулку, а на войну. Направляется хитрить с коварным и не менее опытным врагом. Вернешься или нет - бабушка надвое сказала. А деваться-то некуда. Спецкор так же служит и воюет, как и все остальные - и горизонтальщики, и вертикальщики, и торпедисты, и дизелисты.
Лодка отдала швартовы, заурчала и пошла вразвалку, вроде ваньки-встаньки, за порт, на крутую волну, только успевай хвататься, чтобы равновесия не потерять и не осрамиться с первого же раза.
Трели звонков, настораживающая новичка команда: "Срочное погружение". Вашего унылого бодрячества никто не замечает, все в работе по боевой тревоге, тогда не до психологических экскурсов. Зябкая дрожь противно бьет ваше тело, кажется, синеют губы, обостряется нос, крепче стягивает кожа ваши скулы. Стакан расшатанного от качки теплого чая не согревает, а вызывает тошноту. Все бретерские штучки бывалых удальцов - ими вас снабдили по самое некуда - сплошная береговая ерунда и враки. Все по-другому. Вы теперь отлично знаете - никто из хвастунов в общежитии не ходил в бой в подводном строю. Не спасает любезность командира, предложившего передохнуть в его каюте. Складываешься, как перочинный ножик, пытаешься заснуть под гудение дизелей, зычные взрывы команд, стук башмаков в коридоре… Нет, надо иметь бычьи нервы, чтобы забыться. "Щука" не ахти какое сооружение, основанное на скелете шпангоутов и стрингеров, чтобы не расколоться, как бутылка, при прямом ударе глубинной бомбы. Есть от чего зеленеть вашей крови. Не доверяйте морским волкам, попросите их предъявить штурманскую справку о количестве пройденных ими под водой миль, и, если число их будет выражаться даже пятизначной цифрой, все равно никто из них не лишен права на чувства, выработанные человечеством из поколения в поколение в условиях нормального земного бытия.
- Куприянов, почему вы так снисходительно улыбаетесь? Разве я не прав?
- Прав, но все гораздо проще, Дмитрий Ильич.
- Просто замуровать себя надолго в стальную трубу, имея над головой толщи воды?
- А вы над этим не думайте, - Куприянов весело похохатывал, - нагружайтесь делами вплотную, некогда будет фантазировать. Ну-ка, разрешите мне ваш конспект по Самоа… - Он потянулся за тетрадкой, углубился в чтение.
Молчание продолжалось недолго.
- Вы что-то хмуритесь, замполит. Не так?
- Почему, все так, только… - Куприянов подвинулся ближе. - Вы слишком много места уделяете предыстории. Пусть архипелаг Самоа открыл француз. Как его? Луи де Бугенвиль? Вы расписываете этого мореплавателя в ущерб ударному материалу. Бог с ним, с Луи…
- Что вы называете ударным материалом? - обидчиво спросил Ушаков.
- Необходимое нам по нашей профессии, - разъяснил замполит. - Американцы не слишком задумывались над копрой, ананасами или мясом. Они одарили вождей племен и получили под базу отличную гавань Паго-Паго на острове Тутуила. Военные корабли, подводные лодки располагаются в прекрасном месте, в кратере потухшего вулкана…
- Откуда у вас такие шикарные сведения? На кой черт вы заставляете меня выписывать дурацкие широты и долготы, коралловые рифы, а сами…
- На то я и политический работник, Дмитрий Ильич. - Куприянов остался доволен упреком. - Зайдите ко мне, я довооружу вас. Нужный материал я выискивал сам… - Он уточнил: - Итак, все о Паго-Паго, затем Мидуэй и затерянный в океане важный Уэйк, о нем поподробнее. И не пренебрегайте вот этими коралловыми островками, - указал на расположенные у экватора Хауленд, Бейкер и Джервис. - Это не только пристанища птиц. Здесь теперь базы воздушного флота. На них нет пресной воды, верно, но воду привезти пустяк. Главное - посадочные площадки… Живое дело отвлечет вас от грустных мыслей. Никто вас не замуровал. Мелодии из "Аиды" - не наш репертуар.
Лекция по радиотрансляции удалась. Ушакова поздравил даже скептически настроенный Кисловский. За табльдотом он вспомнил жену Акулова, снабдившую отличными материалами "нашего достоуважаемого магистра географических наук и эсквайра Дмитрия де Ушакова". В кают-компании, как и всегда, держался легкий стиль в разговорах, подтрунивания, шуточки и - ни слова о делах службы.
- Послушайте, Кисловский, - говорил Ушаков, - не кажется ли вам, что внутренний мир молодых офицеров несколько ограничен?
- Серьезное обвинение, - ответил тот, - и у вас есть факты?
- Общее впечатление.
- Слишком бедно для таких обобщений. - Кисловский ответил резковато. Он только сменился с вахты, устал. - Я представлял спортсменов тупицами, а узнав их поближе, понял, как ошибался. Ученых я считал недосягаемыми мудрецами, нашел среди них подлинных густокровных кретинов…
В другой раз он же сказал:
"Офицеры в походе, притом на таком гранитном маршруте, подчинили себя только одной цели. Мы отрешены от внешних событий. Жить старыми новостями - толочь воду в ступе. И все же между собой у нас идут потасовки. Мы ершистые. Ничто человеческое нам не чуждо… По-видимому, мы не съели еще с вами положенный пуд соли".
Матросы, старшины… Они обслуживали огромное хозяйство атомного ракетоносца. Какие бы гимны ни пели автоматике, все же пресловутая "железка" оставалась "железкой". Механизмы требовали присмотра, смазки, регулировки, замены деталей, проверки, проворачивания. Никогда не пустовала мастерская, где вращались станки, завивалась стружка из-под резца. Каждый отвечал за свое заведование, и эти незримые круги, как звенья цепи, связывали всех, сохраняя устойчивый ритм движения от Юганги к Юганге.
"Касатка" вышла на простор. Скрытность, конечно, не самоцель, а лишь одно из условий задачи, и все же вернее избегать "караванных путей". Скоро лодка окунет свое лохматое тело в загадочное течение смерти - Куро-Сио, а дальше… "компас укажет", как заявил Куприянов.
Дмитрий Ильич зашел в гидроакустическую рубку. Вахту нес Донцов. Незримые щупальца приборов рыскали по дну, по сторонам, впереди.
Донцов вчитывался в таинственную книгу океана и, переворачивая страницы, тут же переводил язык условных знаков в короткие фразы русской речи, передаваемые вахтенному офицеру.
В четверг, следовательно через двое суток, Донцова принимают в партию. Мичман Снежилин просит Ушакова прийти на собрание. "Я обязан, - сказал Ушаков, - как коммунист". "Простите, капитан третьего ранга, - Снежилин смутился, - нашего товарища будут принимать… Я напомнил, товарищ капитан третьего ранга".
А дальше все по-прежнему в рубке. Мичман Снежилин никогда не откажет во внимании, усадит гостя на низкий стульчик, расскажет о работе своего "цеха".
Ребята ходили в разные широты и накопили коллекцию "песен моря", записанную Альгизом Бердянисом на магнитофоне.
- Мы разрушаем устоявшиеся предрассудки, - степенно объясняет Бердянис. - Выслушав разговоры рыб, вы впредь никогда не назовете их немыми.
На столике - портативный магнитофон. Песня дельфинов записана в Средиземном море. "Голоса" атлантической сельди.
- Послушайте, какой стройный шум, рокот, нет, лепет. - Бердянис склонил над магнитофоном льняную голову с отросшими косичками. - Сельдь не поет, зато послушайте, какие голоса у касаток. Что вам напоминает? - Бердянис повторяет запись. - Голос касатки похож на звук, издаваемый вилкой при царапанье фаянсовой тарелки.
Вот другая, грубая песня - трубный звук винтов военных кораблей, близкий распев гидролокаторов.
- Нас нащупали, хотели засечь, - говорит Снежилин. У него крепнет подбородок, жестче становятся скулы, мягкое выражение полностью смывается с его лица. - Корсары хотели нам что-то подстроить.
- Это было у Азорских, - Бердянис снимает валик, читает титул, - мы ловко их окрутили. - Теперь не только у Бердяниса, но и у мичмана появляется улыбка. - Сейчас мы послушаем другую. - Бердянис наклоняется к ярко-желтому ящичку, бережно высвобождает из картонного футляра ленту, заправляет на аппарате и, подняв палец, просит о внимании. - Это в районе Антарктики. В самом начале наш китобой, матка, а вот закрутились гарпунные суда.
У Бердяниса узкая талия, сутулая длинная спина и короткий затылок. Он слушает, почему-то прикрыв ладонями уши, локти на коленях, глаза полузакрыты, дыхание сдержанное, весь - внимание. Он тихо вышептывает:
- Прошли кашалоты… а это тунцы… акулы… винты авианосца. Густо по накату звуков, почти фуги Баха…
Донцов подзывает Снежилина. Бердянис выключает магнитофон. Мичман склоняется возле Донцова, их плечи - вплотную. Ушаков кивает Бердянису, выходит и сразу окунается в особую атмосферу центрального поста.
Вахтенным офицером Акулов, в спецовке с погонами. Картушка гирокомпаса строго на юге. Стрелка указателя скорости приближается к максимальной. Акулов понимающе ловит взгляд Ушакова.
- Мы проковырялись в Беринговом. Нагоняем. По-видимому, скоро нагоним.
- Значит, идем хорошо?
- Хорошо! Одно удовольствие нести вахту.
- Где командир?
- Отдыхает. Подо льдами ему пришлось основательно… - Акулов потер нос ладошкой, весело подмигнул глазом: - Всем пришлось. Я и то скинул трешку.
- Неужели три килограмма? - Ушаков внимательно оглядел коренастую фигуру Акулова. - Признаться, никогда бы не подумал.
- Еще бы такую недельку - и продевай, как нитку в иголку.
- Впереди вам предстоит?..
- Предстоит. - Акулов отдал команду в машинное. - За свой ракетный я спокоен, Дмитрий Ильич. Отстреляемся ловко.
- Так уж и спокоен? - подзадорил его Ушаков.
- Не будем искушать судьбу, - строго согласился Акулов, - скажем гоп, когда перескочим.
18
Партийные собрания обычно проходили в кают-компании, но теперь оно было перенесено в первый отсек. Здесь, сразу после водонепроницаемой переборки, была площадка. Внизу, спиной к заряженным торпедным аппаратам, в тесноте, да не в обиде разместилось не менее тридцати человек.
На площадке устанавливался столик и такие же раскладушки-стулья из тонких алюминиевых трубок с сиденьями из парусины. Президиум из трех человек, избранный в течение двух минут, усаживался значительно дольше под веселое оживление "зала": массивный Стучко-Стучковский занял вдвое больше места, чем полагалось председателю собрания, стеснив двух остальных членов президиума - Мовсесяна и Снежилина.
Начали с приема в партию Донцова. Все, как обычно. Секретарь партийного бюро зачитал заявление, объявил фамилии рекомендующих, попросил рассказать биографию. Необычным было остальное - отсек, место, занесенное в протокол с точным указанием координат (постарался штурман), вся обстановка собрания в глубине Тихого океана, куда закинуло этого рабочего паренька, пытавшегося выкроить что-то связное из своей биографии, а ее и всей-то на полстранички.
Донцов закончил, помял пальцы, ощупав их один за другим. На вспотевшем лице появилась виноватая улыбка. Ему нечего было о себе рассказать. Конечно, если покопаться поглубже, проникнуть в его мысли, узнать все, что продумывалось им после вахт на своем губчатом матраце, немало бы возникло проблем.
- Все, что ли, товарищ Донцов? - спросил Стучко-Стучковский.
- Кажется, все… - Донцов полуоборачивается к Снежилину, ловит его ободряющий кивок и продолжает с волнением, глядя строгими глазами туда, вниз, на товарищей, хорошо знакомых ему: - Мне подсказали - надо говорить все. Если утаишь - будешь носить в себе, выскажешься вслух - организация разделит твои заботы…
- Правильно говорили, - ободрил его Куприянов.
- Не знаю, куда его занесет, - буркнул Ушакову Лезгинцев, - парень-то он диковатый…
Донцов сбивчиво начинает с того самого отцовского коробка с медалями и, постепенно овладевая речью, рассказывает об "игрушках".
- Товарищ Донцов, это к делу не относится, - не выдерживает Мовсесян.
Донцов выжидает конца запальчивых не то советов, не то упреков.
- Продолжайте, товарищ Донцов. - Волошин с явным неодобрением обращается к парторгу: - Вы, товарищ Мовсесян, не хотите, что ли, делить его заботы?
С рассказом о медалях Донцов обращается к Волошину: говорит угрюмо, будто сердится. Он намерен все выяснить, все высказать, чтобы не осталось в прошлом его ничего неясного. Донцов логично развивает свою мысль и требовательно добивается ясного ответа.
- Отец говорил, что у них на шахте в тридцать шестом вредители подожгли газ метан, погибло двадцать три человека. Вредителей забрали, расстреляли. - Донцов гневно махнул сжатым кулаком. - Как же иначе? Разве можно врага жалеть?
Собрание одобрительно зашумело. Донцов не ожидал столь активного сочувствия, опасливо глянул на парторга. Мовсесян сидел полуотвернувшись, с полузакрытыми глазами, что не мешало ему все видеть, и если он сдерживался, то только благодаря непонятной, как ему показалось, реплике командира.
Мовсесян знал неуживчивый и дерзкий характер Донцова. Замполит информировал его о разговоре с ним в штабе. Поведение Донцова не нравилось Мовсесяну. Его положение - и служебное, и как принимаемого в партию - диктовало Донцову быть сдержанным. Он бы и не полез на рожон, если бы Мовсесян в момент затянувшейся паузы снова не оборвал его:
- Все? Садитесь!
- Нет, не все. - Донцов упрямо глядел на Мовсесяна и обращался только к нему: - Я хочу, чтоб не померкла слава наших отцов. - Запальчивость его переступила границы, губы конвульсивно дернулись, щеки потемнели. - Они добили врага в берлоге! Кто лег по братским могилам, кто вернулся снова в шахты, за станки…
Мовсесян поднялся, развел руками:
- Вас трудно понять, товарищ Донцов.
- У меня ясная мысль, - упрямо заявил Донцов, - может быть, я ее не так выражаю…
Стучко-Стучковский обернулся к Волошину:
- Думаю, сейчас не место и не время заползать в джунгли.
- Не знаю, - Волошин пожал плечами, - где джунгли?
Его заинтересовал Донцов своей страстной, комковатой речью, прямотой и… верой. Он должен очень верить партии, если разрешает себе так откровенно и прямо говорить о самом важном. Он может стать хорошим коммунистом и так же круто свернуть не туда, куда надо. Что ж, Донцов не дипломат. И уже этим он нравился Волошину.
- Если мне не изменяет память, мы послали просьбу о жилье для родителей Донцова? - спросил Волошин замполита.
- Да. Курскому обкому писали. Вернемся, прочитаем ответ.
- Вы с ним беседовали?
- А как же.
- А вы? - Волошин повернулся к парторгу.