15
Декабрь был на исходе. Хотя под водой все условно - время года, суток, словно в космическом корабле, устремленном к планетам. Удивительное создание - человек. Невероятна его способность привыкать ко всему, акклиматизироваться, не терять равновесия. На подлодке никто надолго не остается один, усиливается значение коллектива. Дружба приобретает здесь иные формы, она крайне необходима, как и доверие, товарищество в самом высоком значении этого нравственного понятия. Время заполнено до предела работой, вахтами, общественными нагрузками. Библиотека, кино, кружки, газета, боевые листки, самообразование, дневники, лекции - ну все, как на земле. И только оторванность от берега, от поверхности нет-нет да и защемит сердце. Что там наверху?
А там ведь встает и заходит солнце, проносятся ураганы, метели, гудят самолеты, идут корабли, собираются конференции и съезды, воюют… Внутри корабля, стремительно пожирающего пространства, - размеренный круг быта. Побудка, подъем, зарядка (за нею особенно пристрастно следят старшины), завтрак… Если говорить откровенно, едят не всегда хорошо. Требуют крепкий чай и кофе. Вода не ограничивается. Вино и соки нормируются.
Никто ни на минуту не забывает основную задачу своего существования - оружие всегда в боевой готовности. Корабль, как и положено по штатному расписанию, несет ракеты и торпеды с ядерными боеголовками. Механизмы проворачиваются не только с утра, как в базах, ими занимаются постоянно. Командир боевой части Акулов готовится к запуску ракет из-под воды. После выполнения зимнего перехода - это событие номер два.
Лезгинцев возился со своей музыкальной коллекцией, проверяя на портативном магнитофоне обещанные замполиту ленты с голосами эстрадных знаменитостей. У Юрия Петровича хорошее настроение. В сегодняшнем приказе командир выделил электромеханическую боевую часть и отметил отличников.
- Пусть надо мною подтрунивают, а мои ребята сплошь энтузиасты. Повторяю, терпеть не могу рыбьей крови, - похвалился он, - у меня не какая-нибудь инертная служба, а движение! Все крутится. Сколько отмотали - ничего не скисло…
- Подготовились хорошо?
- А без подготовки и колбасу не начинишь. Помню, как впервые сунулись под лед. Семь раз отмерили, а поджилки подрагивали. Арктику мы раньше американцев вынюхали. Не верите?
Ушаков засмеялся, удивившись чуткости своего собеседника, казалось бы целиком увлеченного магнитной лентой с прославленными эстрадниками. Действительно возникли сомнения - так ли все ловко обстряпано у нас? Хотя Лезгинцев был деловым человеком, не склонным к иллюзиям, все же не мешает уточнить.
- Я понимаю ваши опасения, - согласился Лезгинцев, - там, где худо, я говорю - худо. А тут мы не в накладе. Рельеф дна, как и на обратной стороне Луны, назван нашими именами. Мы изменили суп-пейзан на крестьянский суп, а им не изменить названия того же хребта Ломоносова. У них чуть сплавал - мемуары. У нас отличнейшие командиры атомных лодок, а известны широкому кругу один-два, да и то мутно. Если взять Волошина, к примеру, так это Чапаев по героизму, Фрунзе по разуму…
- Так уж и Фрунзе? - подзадорил его Ушаков.
- Видите ли, в нашем новом деле возможны и преувеличения. С кем сравнивать? Ищешь ассоциации в другой области. - Лезгинцев отложил пленку, говорил теперь без задора, тихо, задумчиво, смотря в одну точку. - Для меня Курчатов - пример. Волошин кого держит на стенке? Заметили?
- Еще бы не заметить. Курчатова.
- Я Курчатова знаю только по рассказам о нем. Он мне нравится. Человек дела.
- Еще бы. Академик!
- Академики… Мало ли среди них пустоцветов, позеров? Курчатов мой идеал, и не только потому, что он атомник-ученый, а я атомник-практик. По-человечески он мне по душе. Был еще интересный академик, тоже с бородой, Отто Юльевич Шмидт…
Шмидт интересовал его также как человек, безраздельно преданный делу своей жизни.
- Воображаю, каково ему было. В полынье скрылся корабль. Стоит человек с обледенелой бородой на льдине, среди торосов. Кто-то предлагает добираться пешком, к материку. Вроде смело! А что материк? Тоже снег и пустыня. Шмидт принимает решение - ждать Родину. Верил Родине Шмидт. Вы понимаете, какая у него была сильная вера? А если бы он потащил весь лагерь по льдам? - Лезгинцев утверждался в какой-то докучающей его мысли. - Позиция этого человека помогла спасти всех людей. Началась эра особого духа, эра самоотречения, самопожертвования, вычерпывания собственных сил до дна для общего блага. Появилась первая горстка героев-пилотов, а потом, погодя, сколько их стало, в войну? Шмидт как бы открыл не только Ляпидевского или Каманина, а Чкалова, Гастелло, Кожедуба. Большое дело - верить, еще большее - предвидеть. И не стоит подтрунивать над всеми нами, живущими верой в будущее. - Лезгинцев смутился, замолчал. По-видимому, он досадовал за свою излишнюю откровенность. - Извините, заболтался. - Он по телефону проверил у вахтенного необходимые ему сведения. - Надоел я вам своими параметрами?
- Нисколько, Юрий Петрович. Вы подтолкнули меня… Человек иногда напоминает завязшую телегу, надо подтолкнуть.
Лезгинцев, не ответив, принялся жевать чуингам. Когда челюсти двигались, рельефней выделялись мускулы его исхудавшего лица. Кожа была сероватого, нездорового цвета, а глаза казались воспаленными.
- Хочу напомнить вам еще раз: не люблю, когда меня с таким сожалением рассматривают. Я плохо выгляжу?
- Нет-нет! - попробовал оправдаться Ушаков. - Наоборот…
- Что наоборот? Краше в гроб кладут? - Он посмотрелся в зеркало, надул щеки, пожевал губами. - Действительно чучело. - Обратился к переборке, с которой безмятежно и тепло улыбалась девушка, а ниже, чуть-чуть повинуясь убаюкивающей вибрации, колыхалась куколка. - На нее я тоже произвожу невыгодное впечатление. А мне хотелось, чтобы она видела меня не таким зачуханным…
Лезгинцев убрал магнитофон, коробки с лентами, отделил отобранное для замполита, что-то записал в журнал и, в упор глянув на задумавшегося Дмитрия Ильича, продолжил свое:
- О н а не хочет жить будущим. Я ее не виню. Но существую я. Меня утешают - о н а, мол, земная, а я не земной. Почему понимают тысячи жен, а м о я? У меня мама-старушка под Ленинградом никак не привыкнет после хутора.
- Она жила на хуторе?
- Да. Далеко от Ленинграда. - Лезгинцев тепло улыбнулся. - Прекрасная у меня мама. Руки всегда неспокойны - делала бы, делала… Какие руки!.. - Он сосредоточился на своей тайной мысли, и лицо непроницаемо замкнулось, опустились углы рта с накрепко сжатыми губами. Пауза не располагала к откровенности. Дмитрий Ильич сегодня гораздо больше понял Лезгинцева, чем за все предыдущее время. Службист, неудачник в семейной жизни, ревнивец - это черты одной категории, внешне открытой, доступной чужому глазу. Никто не знал - ни командующий, ни комиссар, ни командир, - что думает он о руках своей матери.
"И у моей матери такие же руки труженицы, с узловатыми пальцами, расширенными суставами, грубые, шершавые, родные… Помочь, чтобы отдохнули, невозможно. Не остается для них даже крох. А у нее оставались? Она отдавала, делилась, вернее, обделяла себя. Они, те руки, построили этот быстроходный подводный крейсер, насытили его и не знают о нем ничего, когда и где таскается он по океанам…"
До них доходил голос машин, крутивших лопасти гребных винтов.
- Мне иногда становится так безнадежно и страшно, - тихо произнес Лезгинцев, - неужели она сложит их навеки… Утешает одно - наверное, я умру раньше ее… Если бы такое понес другой, я бы назвал его запсихованным…
Волошин вызывал командиров боевых частей. Лезгинцев надел пилотку и быстро вышел.
16
Лезгинцев появился в каюте через сутки, опрокинулся на койку и мертвецки проспал часов пять. Проснувшись, протер глаза кулаками.
- Как настроение, Дмитрий Ильич?
- Ничего, Юрий Петрович.
- Ничего у нас у самих много.
- Следовательно, у вас хорошо?
- Отлично! Техника работает без кислятины, тьфу, тьфу! Чтобы не сглазить… - Посмотрел на часы: - Скоро обедать. Сегодня родился наш доктор. Ему исполняется тридцать один на энной глубине Тихого океана.
- Решили отметить?
- Подготовились крепко. Куприянов вложил грамоту в красную папку. Серафим сообразил торт. Доктора заставим отчитаться за количество "бэров"… - Устроившись к штепселю, Лезгинцев снял электробритвой двухдневную щетину. - Не заметили, Дмитрий Ильич, как и Тихий…
- Нельзя сказать, чтобы не заметил.
- Тянуло?
- Куда тянуло?
- Не куда, а что. Наподобие морской болезни.
- Пожалуй.
- И меня впервые мутило. Подташнивало. Покачивало. В ушах ощущал, будто за стенкой сотни сверчков.
- Сверчки само собой, Юрий Петрович, а что подарить имениннику?
- Задача трудноватая. В японские универмаги не завернешь. - Лезгинцев присел на корточки, запустил руку в самый низ шкафчика и извлек оттуда яблоки, источавшие необыкновенный аромат.
- Неужели задержались?
- Непредвиденно, случайно. - Лезгинцев остался доволен реакцией на свой сюрприз. Добыл целлофановый мешочек, покрутил пальцем у лба и придумал наклейку - "проверенное средство, по отзывам современников".
Бутылочка с клеем оказалась недалече. Теперь Ушаков был тоже вооружен для торжественной встречи.
В кают-компании собрались все свободные от вахты офицеры. Корабль прошел Командорские острова, позади осталась последняя кромка арктического бассейна.
Все приоделись. Белые рубахи, черные галстуки и золотые галуны напомнили о земле, о товарищеских вечеринках. Приподнятое удачным плаванием настроение сказывалось во всем - в более шумном говоре, в блеске глаз, в шутках. Давно за столом не веселились. Скромные дозы вина могли и не приниматься во внимание. После супа кок Серафим подал запеченную с чесноком оленину, а когда наступило время подарков, Анциферов водрузил перед именинником торт, разрисованный разноцветными плюмажами.
- Товарищи, вы меня растрогали, - Хомяков беспомощно разводил руками, - я уже закручинился, ведь вступил на первую ступеньку четвертой десятки, ночью посещали меня привидения, и вдруг…
Ему не дали договорить, зашумели. Порядок был восстановлен Куприяновым, пообещавшим сей же миг обрадовать доктора и увести его от грустных мыслей.
- Ясно! Магнитофон принесет! - угадал Гневушев.
- При чем тут магнитофон, - возразил Стучко-Стучковский, ретиво закончивший второй кусок оленины, - другое дело, обзавелся бы он семьей, пролепетали бы ему детишки, всплакнула жена, а то бобыль…
- Нет, вы не правы, штурман! - Гневушев привлек его к себе, указал на дверь, откуда появился Куприянов с магнитофоном. - В обязанности политических работников входит и организация семейных ячеек…
Штурман вытер замасленные толстые губы, пожал плечами. Замполит освободил место на уголке стола, попросил помолчать. Доктор недоуменно развел руками.
"Дорогой Виталий, - начал решительный голос девушки из общества "Знание", - не будем шутить. Я бесповоротно втюрилась в своего подводного доктора, ни на кого его не променяю. Обещаю не чинить никаких препятствий. Уходи в океаны, только никогда не забывай свою… свою…" - На этом слове твердая речь сбилась на зыбкую почву, послышался не то всхлип, не то кашель, уговаривающий баритончик Куприянова и какие-то невнятные слова окончательно растроганной девушки.
- Немножко получилось неудачно, - извинялся Куприянов, - дальше я не мог заполучить от нее ни одного слова…
- Хорошо! - Мовсесян темпераментно гаркнул, поднял руки. - Искренне! Трогательно! Вначале было сделано, а потом, когда рухнул разум и ею овладело чувство… Что вы понимаете… Вы ничего не понимаете…
Волошин остановил Мовсесяна, деликатно выждал, пока доктор придет в себя, и предложил свой коронный тост "за третье солнце" - за жен и невест.
Лезгинцев понуро выслушал, к бокалу не притронулся, его глаза будто подернулись пеплом.
- Юрий Петрович, а вы? - обеспокоенно спросил его Хомяков.
- Желаю вам одного… - Лезгинцев мучительно улыбнулся, - подольше не женитесь.
- Вы нарушаете закон моряков! - Мовсесян вскипел.
- Какой закон? - губы Лезгинцева гневно дернулись.
- Мовсесян! - одернул его Куприянов.
- Закон моряков побольше пить морс из морошки. - Мовсесян так же быстро потухал, как и загорался. Он подчинился замполиту, подвинул Лезгинцеву запотевший графин, только что поданный вестовым. - Отличнейший безалкогольный напиток, охлажденный до ломоты в зубах, Юрий Петрович.
- Доктор! - Стучко-Стучковский потянулся с бокалом морса, чокнулся. - Я пью за отсутствие "бэров".
Лезгинцев тяжело выслушал штурмана, резко бросил ему:
- Не зарекайтесь!
- Прошу вас! - Куприянов остановил штурмана, решившего схватиться с Лезгинцевым.
- Давайте споем! - предложил Акулов, близко к сердцу принимавший все неприятности своего любимца Лезгинцева.
- Более чем разумно. - Мовсесян обратился к старпому: - Согласны музыкально сопровождать, товарищ капитан третьего ранга?
- Как командир?
- Если недолго и не очень шумно, - сказал Волошин.
Мовсесян преподнес старпому аккордеон, помог закрепить на плече ремень, уступил место запевале Акулову, обладавшему, по всеобщему признанию, наиболее "спелым" голосом.
- Какую же? - Акулов обратился к Волошину. - Разрешите нашу, товарищ командир?
- Как остальные?
- Нашу, нашу!
- Начинайте, хозяин смертоносных ракет! - поторопил Мовсесян.
Акулов запевал густым тенорком, заметно волнуясь:
Вперед по тревоге, скорее!
На атомных лодках в поход!
Отыщем и вздернем на реи
Корсаров высоких широт.
Хор вступал с первой же строки, и Акулов был тут же перекрыт решительными голосами молодых офицеров:
Живем далеко мы от Ганга,
За годы сюда не дойдешь,
Ищите в глубинах Югангу,
На картах ее не найдешь!
Не тронем мы мир без причины,
Ни ваших заводов, ни сел,
Но в шахтах своей субмарины
Ракетные залпы несем!
Песня пришла к ним случайно, называли ее сочинителей стажеров-подводников. Ушаков услыхал ее впервые по трансляции в Юганге. Там она прошла мимо, не зацепившись, здесь же, в походе, в Тихом океане, песня звучала по-иному.
Был еще один куплет, и повторялся припев:
Живем далеко мы от Ганга,
За годы сюда не дойдешь,
Ищите в глубинах Югангу,
На картах ее не найдешь!
Исмаилов разошелся, требовал от доктора клятву непременно жениться, потрясал магнитной лентой, к неудовольствию аккуратного Куприянова.
- Вы не ищите Югангу, доктор, - повторял Исмаилов, - ищите жену! Вы обязаны! Я приглашаю вас к себе, в Астару приглашаю, доктор. Найдите третье солнце.
- Постараюсь найти! - мирно соглашался Хомяков.
- Да здравствует доктор! - Это возгласил старший лейтенант Бойцов, все время подобострастно глядевший на командира.
Волошин недовольно отвернулся. Он не признавал шутовства в любых его проявлениях.
- Пора завершать, товарищ капитан третьего ранга, - сухо сказал Волошин Куприянову, - песни прекратить! Рановато еще петь…
Спустя полчаса Куприянов зашел к Ушакову. Уступив полукресло, Дмитрий Ильич пересел на койку и просмотрел наметки предстоящих по плану информаций.
- Это костяк, - предупредил Куприянов, - скелетные тезисы. Вы можете варьировать и сколько угодно наращивать мяса.
- Не слишком ли много места отдаем этой стране?
- Почему много, Дмитрий Ильич? Все же сосед.
- Пожалуй, если с точки зрения соседа… - Ушаков перевернул страницу. - Насчет Вьетнама могу поподробнее, пришлось побывать там.
- Знаю, знаю, - с улыбкой подтвердил Куприянов, - потому и прошу рассказать о сухопутном театре, о Тонкинском заливе, режиме судоходных рек, если только…
Ушаков перебил его вопросом:
- Откуда вы узнали, что я был во Вьетнаме?
- Откуда? Во-первых, писали, во-вторых, по объективке…
- Какой?
- Ну, на вас-то у меня имеется объективка, как вы думаете?
- Не думал, потому и спросил, - Ушаков ткнул пальцем в листки тезисов: - В течениях я не разбираюсь…
- Извините, - Куприянов заглянул через плечо, - попало случайно. А вот Австралию не забудьте, посвежее, поярче нам надо ее подать. Хотя до нее еще далеконько, а надо… На свободе разберитесь, Дмитрий Ильич, не напрягайте зрения.
- Что ж, оставьте. - Ушаков положил бумаги на столик, предложил карамельки. - А молодежь-то на именинах разошлась.
Куприянов заулыбался, возникли ямочки на щеках, и лицо посветлело. Серые глаза глядели в упор, пытливо - им вроде было не до смеха.
- У молодежи разрядка, - сказал он, - нервы были натянуты. Сколько угодно расхваливайте льды, а на чистой водице у каждого с горба по полтонне свалилось. К тому же иной раз кое в ком из нас вольно или невольно, а заводится этакая закавыка, ну, как бы вам уточнить, нечто лермонтовское. Что, не так? - Куприянов придвинулся ближе, зацепил со столика еще конфетку. - Я бы не прочь поспорить с Печориным из нашей среды. С Печориным в лучших его качествах, а не купринским Ромашовым. Не представляю нашего офицера в калошах на станционном перроне с неутоленной жаждой к проносящейся мимо чужой, искристой жизни. Вы не согласны со мною?
- Почему вам так показалось?
- Действуют электротоки. - Куприянов самодовольно крякнул. - Не забывайте, я-то - политработник. Для меня главное не в словах, не в прямых возражениях, мимика для меня и то важна, милейший Дмитрий Ильич.
- Если так, вы не ошиблись, - согласился Ушаков. - На мой взгляд, все от возраста, от числа перенесенных ударов. Вначале Печорин, а потом чешую ободрали - и откуда ни возьмись Ромашов…
- Вы Юрия имеете в виду?
- Вы меня не допрашивайте, - попросил Ушаков, - я нахожусь в этой каюте не соглядатаем… - По-прежнему зудело в ушах, то слабее, то сильнее, сверчки продолжали свое. Сорок лет, учитывая его здоровье, и впрямь многовато даже для такой фешенебельной субмарины. Куприянов пробовал оправдаться, загладить неприятное впечатление, доказать, что у Лезгинцева имеются основания для мутного пессимизма, однако чешуя у него еще целая и крепкая, пока он плавает в океанах. Если же на песок его вытащат, тогда дело другое…