Все было рассчитано: когда они подъехали к городу, уже темнело. "Москвич" засиял глазами-фарами. Встречные машины подмигивали друг другу. "Москвич" несся, ничего не подозревая. Впереди замаячила бензоколонка. "Москвич" сбавил скорость и неожиданно затормозил.
- Что случилось? - спросила женщина.
- У бензоколонки машина Важи, видишь?
- Вижу.
- Что делать?
- Не знаю.
- Куда ехать? А может, проскочим?.. Не заметит в сумерках. Смотри, и "катафалк" здесь!
- Гурам?! - в один голос вскрикнули оба.
- Они оба тут! Незамеченными не проедем!
Белая "Волга" развернулась и осветила фарами "Москвич".
- Куда ехать? - растерянно спросил мужчина.
- Назад!
"Москвич" стал разворачиваться, но "Волги" успели тронуться.
- Надо было въехать в город, там легче скрыться… - Мужчина был в панике.
- Успокойся, главное - не волноваться. Видно, кто-то сообщил им… Но кто? - Женщина была потрясена.
- Мы пропали! - прошептал ее спутник.
- На этой дороге они легко нагонят нас.
За белой "Волгой" гнался милиционер на мотоцикле.
- Смотри, Важу остановили! - ликуя, сказала женщина.
- Нам от этого не легче. Посмотри лучше, что впереди!
На дороге застряла грузовая машина с прицепом. Прицеп почти перекрывал дорогу. Рассуждать было некогда.
"Москвич", не сбавляя скорости, перескочил через изрытую обочину и объехал грузовик. Лишь на минуту удалось им скрыться, их преследователи тоже объехали грузовик.
- Кто там еще третий?
- Милиция на мотоцикле!
- С милицией едут! Ух… - Мужчина грубо выругался.
- Если еще раз выругаешься, выпрыгну из машины! - возмутилась его спутница.
Женщина надеялась, что им удастся скрыться. Спидометр показывал сто. "Волги" не настигали, но и не отпускали от себя их машину.
"Неудовлетворительно освещение и на остановках транспорта напротив Дворца космонавтов, у Дома инженеров…" - гремело в радиоприемнике.
- Выключи его к черту!
Женщина выключила. Наступила неприятная тишина. Спидометр показывал сто двадцать. "Волги" неслись с той же скоростью, мотоцикла не было видно. Медленно, как годы, тянулись секунды.
- Что они задумали?! Чего добиваются? Остановлю сейчас машину, и пусть делают что хотят!
- Трус! - К женщине вернулось самообладание.
- Чего они хотят? Почему не догоняют?! Чего хотят? - нервно кричал мужчина.
- Успокойся. Свернем к нашей деревне. Им не проехать между плетнями.
У них не было дома в этой деревне, но место своих встреч они называли "своей деревней". Мужчина не слушал спутницу и нажимал на тормоза. Машина сбавила скорость.
- Что ты делаешь? С ума сошел? Говорю тебе, между плетнями не пролезут!
- Видишь, видишь! - проговорил мужчина. - Они тоже остановились!
Женщина обернулась и заметила, как замедлила ход передняя "Волга". Оба поняли - преследователи все обдумали. Но что они задумали? Что? Уже решили, как с ними поступить?
- Ты права, вернемся в деревню. Молодчина - сообразила! Они хотят, чтобы мы врезались во встречную машину или в дерево, наехали на прохожего! Не выйдет! Я возьму себя в руки и проеду между плетнями!
"Москвич" сорвался с места. Вдали виднелся перекресток. Мужчина, громко сигналя, еле успел перерезать дорогу другому "Москвичу", ехавшему рядом, свернул с шоссе на проселочную дорогу. "Волги" не ожидали, видимо, такой прыти от "Москвича" и проскочили поворот у перекрестка.
- Не свернули! - радостно воскликнула женщина.
- Спутали в темноте машины, поехали за тем "Москвичом", он такого же цвета, как и наш, - заключил мужчина. Он сбавил скорость и, открыв окно, подставил разгоряченный лоб ветерку. Женщина облегченно перевела дух.
- А ты собирался сдаваться! - сказала она. - Руки поднять всегда успеешь. Сначала все средства надо испытать, даже за соломинку ухватиться.
- Ну и пусть догоняют, мне все равно.
- Зачем же мы тогда удирали?
- Почем я знаю.
- А я знаю. Испугались. И знаешь чего? Честное имя потерять: "Что скажут люди!"
- Они - не просто "люди". Их слова - приговор судьбы для нас.
- Они не догнали бы.
- Догнать-то запросто догнали бы, но почему не догнали, почему? - снова разволновался мужчина.
- Лучше не встречаться, чем встречаться, как мы…
- Завела свою песню…
Внезапно совсем близко сзади засветились фары двух "Волг". "Москвич" ошалело понесся дальше.
- Скорей бы до деревни, скорей бы изгороди! - Нервы у мужчины были на пределе, он готов был махнуть на все рукой.
- Быстрей, быстрей! - кричала женщина в панике.
"Москвич" проскользнул между плетнями, оцарапав бока. "Волги" легко раздвинули шаткую изгородь и высветили "Москвич"; он уже мчался через поле. За полем начинался лес, и дорога вела прямо туда. Лес был редкий, небольшой, переходил в кустарник.
"Москвич" мчался, пока не кончилась дорога. Потом притормозил, объехал два-три дерева и врезался в толстый ствол дуба. Раздался крик женщины. "Волги" остановились. Они с двух сторон осветили разбитый "Москвич". Важа подбежал к "Москвичу". С мужчиной ничего страшного не произошло. Впрочем, что могло случиться с ним страшнее случившегося. Я не сомневался, что из "Москвича" выйдет Нана, но как мне не хотелось, о, как не хотелось, чтобы из него вышел тот мужчина! Но он вышел. У него хватило духу, прикрыв лоб рукой, глянуть в сторону моей "Волги". Потом силы покинули его, и он свалился на землю.
В машине Важи оба лежали без сознания.
Потом из "Москвича" выкарабкалась месть. Она была сторукая и стоглазая. Быстро семеня ногами, поблескивая зоркими глазами, все ближе подбиралась ко мне, злорадно улыбаясь и что-то шепча. Она разрасталась на глазах и разрослась так, что подхватила меня вместе с машиной! Убаюкивала, перекидывая с руки на руку. О, как тешила она меня! Важа выехал из лесу. Месть стала уменьшаться; уменьшилась, сжалась и заползала по земле. Я вышел из машины и раздавил ее ногой - не дал возродиться. Потом сел в свою машину и поехал вслед за Важой.
Помятый "Москвич" привалился к дубу.
- Слышали, Нодар машину разбил!
- Не Нодар, а Гига.
- У Гиги же нет своей машины!
- Ехал на чужой.
- Когда разбил?
- Вчера.
- Один был?
- Нет, с кем-то.
- Не знаешь с кем?
- Кажется, с Наной. Оба пьяны были.
- Сильно разбились?
- У машины перед помят, надо менять.
- С какой Наной, которую в своем фильме снимает?
- Да.
- Гига оставил театр?
- Давно!
- А что говорит Нодар, во сколько обойдется ремонт?
Прошло два года. Я, Гига и Важа шли по нашей улице и увидели вдруг Колдунью. В последние годы мы редко встречали ее. Со свертком в руках она по-старчески неторопливо брела по улице.
- Здравствуйте, тетя Оля! - хором, по-школьному поздоровались мы с ней.
Колдунья обернулась. Дотронулась до очков и слегка приподняла их.
- Здравствуйте, ребята! - Она пригляделась. - Это ты, Гига?
- Да.
- А ты - Важа… Значит, третий - Гурам.
- Мы слышали, сын ваш вернулся?
- Вернуться-то вернулся… - Колдунья вздохнула. - Лучше бы не возвращался, - процедила она сквозь зубы.
- А что такое?
- Был в плену, потом в Сибири мыл золото. Пристрастился к спирту. Теперь лежит в психиатрической. Иду к нему, если пропустят, сегодня неприемный день, да у него день рождения, у окаянного!..
- Я помогу вам, - сказал Гига, - брат приятеля там заведует отделением.
Мы пошли с ней в психиатрическую лечебницу. Дежурный врач оказался знакомым Важи, и заведующего отделением не пришлось беспокоить.
Сын Колдуньи встретил нас как давних знакомых и сразу сообщил:
- У меня сегодня день рождения.
- Поздравляем!
- Вы ученики моей матери, верно?
- Верно.
- А ну, посмотрите мне в глаза! - начал он заученно. - По глазам должно быть видно, что вы за люди! Не лгите, не притворяйтесь, все равно никого не проведете! Ваши глаза - это окна. Заглянешь в них и увидишь, что на уме и что на сердце. А ну, посмотрите мне в глаза!
За окнами был день, бесконечный, серый день, который никогда не станет ясным для Колдуньи. Глаза ее наполнились слезами. Смотреть на нее не было сил. Мы ушли, оставив мать наедине с сыном.
Мы шли молча. Я остановил какую-то машину и назвал адрес Важи. По дороге купили вино.
Марина всегда была рада нашему приходу и засуетилась. Детей отправили во двор.
Сначала пили молча. Потом заговорили все вместе. Гига порывался что-то сказать. Он давно пытается сказать это "что-то", но Важа не дает. Важа считает, что это "что-то" навсегда должно остаться в душе Гиги, чтобы мучило его и терзало. Нет, не дадут Гиге объясниться и повиниться!
Потом мы пели. Давно не пели так слаженно. Все трое чувствовали, что познали измену, но и прощать научились. Чтобы прощать, нужно иметь большое, очень доброе сердце. Мы выпили за человека с большим добрым сердцем. Кажется, за Гигу. Нет, не за Гигу - за меня! Нет, не за меня, а за Важу! Нет, вру! Впрочем, хоть убей, не вспомню, кто из нас был самым добрым и в чем проявилась доброта. Не помню, в самом деле не помню, где и когда произошла эта история. Кажется, Гига был Гурамом, Гурам - Важой, а Важа - Гигой. Или наоборот.
Не знаю, не помню, боюсь вас обмануть…
2
- Меня звать Зоей, но домашние предпочитают Зейтун-ханум.
- Можно и я буду называть Зейтун?
- Хорошо, зови Зейтун или Зейтун-ханум.
- Жарко, Зейтун!
- Проходи в эту комнату, здесь прохладно, сюда не проникает солнце.
- Очень жарко.
- Сними ботинки. Видишь, какой чистый пол, до блеска натерла.
- Ты и сама чистая, Зейтун.
- Нравлюсь тебе?
- Очень!
- Скажи еще, скажи, чем тебе нравлюсь?
- Я не умею говорить.
- Что же ты умеешь? Сколько тебе лет?
- Восемнадцать.
- Да ты еще ребенок, азиз-джан.
- А тебе сколько?
- Я вдвое старше, нет, в десять, в тысячу раз старше. Я старая.
- Ты хорошая!
- А что тебе нравится во мне? Глаза?
- Да, Зейтун.
- Красивые у меня глаза?
- Очень!
- В них мерцает пламя?
- Да.
- Как пламя свечей, да? В моих глазах горят свечи!
- Какого цвета у тебя глаза?
- Цвета меда, разве не видишь? Придвинься поближе. И взгляд у меня сладостный, как мед.
- У тебя чудесные глаза.
- А черные глаза тебе нравятся?
- Нет.
- Голубые?
- …
- У меня красивые волосы?
- Твои волосы переливаются, Зейтун.
- Ты видел черный камень, лежащий у восточной стены Каабы?
- Нет.
- Мои волосы блестят, как тот камень.
- Кажется, будто светятся…
- Это потому, что я распустила их и они ниспадают на шею и белую грудь.
- У тебя мягкие волосы, Зейтун.
- Я тебе нравлюсь?
- Очень!
- Присядь, ковер мягкий. Я сама его ткала.
На полу и на стенах великолепные ковры. Весь дом Зои походил на чудесный музей ковров. Все женщины в их роду, и бабушка, и мать Зои, ткали ковры.
- И эти красивые розы на них сама выткала?
- Да. Нравятся?
- Очень.
- Мои губы краснее или розы?
- Твои губы, Зейтун…
- Иди ко мне ближе, поцелуй…
…Я полз по горячему песку. Все тело горело. Солнце было огромное, раскаленное. Я испытывал безмерное наслаждение. Внезапно я упал в волны и долго-долго погружался в воду. Я задыхался. Холодная вода обожгла кожу, затмила сознание, и я потонул…
- Любишь меня?
- Да, Зоя, но давай помолчим немного.
На таких пушистых коврах, наверно, шахи блаженствуют, и то в сказках. Ковер-самолет был, наверно, таким мягким. Не каждый способен выткать волшебный ковер. Что за тайной владеет ковровщица? Кто ее обучил? Когда?
Я лежал на ковре и парил. И улыбался, вспоминая, как боялся войти в этот дом. Но ощущал и горечь - понял, что разом повзрослел за один этот знойный день, почти состарился, навсегда утратил беззаботность. Но я чувствовал - и иначе больше не мог. Так отчего же боялся войти в этот дом?
Зейтун взяла меня за руку и почти насильно завела к себе, говоря: "Заходи, азиз-джан, ты здесь многому научишься, многое увидишь".
Зоя босой ногой толкнула дверь - руки у нее были заняты большой миской с пловом. Она подала еще сласти, варенье. Потом внесла и самовар. На самоваре стоял чайник для заварки, испускавший дивный аромат.
- Грузинский чай, высшего сорта. Очень вкусный.
С первой минуты меня не покидало здесь ощущение чего-то приятного. Словно кто-то ласкал меня, я почти осязал мягкое касание. Едва Зоя заговорила, я понял, что это ее голос, нежный, певучий, доставлял мне наслаждение. И я затаив дыхание отдавался блаженному ощущению. Зоя поставила передо мной плов, посыпав его изюмом.
- Пей чай, азиз-джан, а потом поедим плов.
- Я сначала поем.
- Как пожелаешь.
- Что ты сказала? - переспросил я, лишь бы еще раз услышать ее голос.
- Очень вкусный получился плов, и чай очень вкусный. Сегодня вообще все очень вкусно.
- Говори, дорогая, говори!
- Тебя не поймешь: то - молчи, то - говори. Устал?
- У тебя сладостный голос, сладостный, как твои глаза.
- Тебе нравится мой голос?
- Говори, прошу тебя, говори, и я исполню все, что пожелаешь.
- Хочешь, расскажу тебе сказку? Ханум много сказок знает, хочешь?
- Хочу.
- Сначала ешь плов. Я тоже проголодалась.
Я смотрел, как она тремя пальцами жадно загребала плов с моей тарелки, словно целую неделю голодала. Масло стекало по губам, она ловко слизывала его и продолжала есть. Я смотрел и дивился удовольствию, с каким смотрел на голодную женщину!
Потом мы пили горячий чай. Пиала обжигала руки Я дул на ароматный чай и отхлебывал маленькими глотками. Утирая пот, я попросил еще, потом еще Зоя, довольная, лукаво улыбалась напоминая игривого котенка мягкого и гибкого.
- Ты сказал исполню все что пожелаешь.
- Сказал, но ты не забыла, с каким условием?
- Нет, конечно… Прошу, не забывай меня, напиши мне хоть одно письмо, а то буду думать, что у нас все произошло без любви.
- Напишу, много писем пришлю.
Потом Зоя рассказала мне сказку.
- Говори, говори, не умолкай!
Я лежал на ковре. Голова моя покоилась на ее коленях и я слушал сказку про Али-Бабу и сорок разбойников. Зоя рассказывала, нет, напевала мне сказку, окутывая ласковыми звуками.
Разве позабыть мне тебя, Зоя, Зейтун, Зейтун-ханум, азиз-джан?!
На второй день я уезжал. Мне не терпелось рассказать друзьям об этом удивительном происшествии в моей жизни.
Зоя не пришла провожать меня на вокзал.
Успела позабыть, наверное.
3
Сейчас, когда я совсем одинок и остро ощущаю, как ты далека, открою тебе сердце. Я тоскую, очень тоскую по тебе! Когда-то давно я любил девушку. Это была моя первая любовь. Мы не умели выражать свое чувство. Мы тогда много чего не умели и не знали и, вероятно, оттого были счастливы. В первый раз я поцеловал ее в щеку - украдкой. Она смущенно закрыла лицо руками. Тогда я начал целовать ее руки. И девушка заплакала. И сам я тоже заплакал.
Мы сильно привязались друг к другу.
Однажды я заболел и слег. Обычно робкая, девушка смело пришла к нам и села у моего изголовья. Мать улыбнулась и оставила нас одних. Девушка сказала мне:
- Ты мой мальчик, мой хороший мальчик! Ты не должен оставлять свою девочку одну, ты всегда должен быть здоров!
Она погладила меня по голове и поцеловала в лоб. И произошло невероятное - я тут же поправился без всяких лекарств и на следующий день снова целовал волшебные руки моей любимой.
Она ухаживала за мной нежно, как ухаживают за младшим братом, ласково приникала ко мне. И, разумеется, была мне дороже всех на свете. Я любил ее, очень любил. У нее были прекрасные руки с теплыми, нежными пальцами. Они умели найти на моей груди места, неведомые даже матери. Они умели наполнить меня удивительным теплом, но я предпочитал, чтобы она гладила меня по голове и шептала, как могла шептать только она: "Мой хороший мальчик… Мой славный мальчик".
Первая любовь остается в тебе навсегда. Отдаваясь ей, ты не способен трезво мыслить, взвешивать, оценивать… Много ли надо, чтобы в девятнадцать лет потерять голову и лишиться покоя! Но беда в другом. С годами как будто умнеешь, набираешься опыта, и все равно каждое новое увлечение измеряешь первой любовью и остаешься неудовлетворенным; не миришься с тем, что новое чувство не достигает ее высот. Блеклым, бесцветным представляется каждое новое чувство. Поэтому и не забывается первая любовь.
Поразительно самоуверенна и самодовольна первая любовь. На всем белом свете нет для тебя никого другого. Друзья ругают - ты радуешься; брат сердится - ты обнимаешь его; отец подтрунивает над твоей рассеянностью - ты только улыбаешься в ответ; мать упрекает за невнимательность (что может быть обидней для матери) - ты целуешь ее и душишь в объятиях… И на всем свете нет больше ничего и никого. Никого, никого!
Наверное, поэтому не забывается первая любовь! Паришь в голубых небесах, ходишь не касаясь земли, и кажется - все тебе простительно.
Потом я остался вдруг один. И все вокруг опустело, обступила тишина, и страх охватил душу.
Как ожесточается обманутое сердце! Как черствеет оно и озлобляется! Мечешься, не находишь себе места, бродишь по пустынным улицам, пусто в городе, пусто во всем мире! Встречаются какие-то существа, которых ты называл раньше людьми. Ни у кого из них нет сердца, нет глаз; и в целом мире нет никого, кто бы протянул руку помощи, согрел тебя, потому что нет у них тепла. Ты не голодаешь, не замерзаешь, но все кончено, спасения нет, а всех друзей, что были тебе дороже жизни, всех советчиков считаешь если не сумасшедшими, то врагами. Вся безмерность недавнего счастья выливается в безмерность одиночества…
А потом? Проходит время. Ты этого не замечаешь. Но время идет и несет с собой что-то. Внимательно приглядись и увидишь: это "что-то" - надежда. Ты крепнешь духом. Время идет, и ты снова встречаешь людей, у которых есть и сердце, и глаза, и душевное тепло.
А дальше? Дальше - не знаю. Но с тех пор я жду. Так много прошло времени. Но я жду, жду тебя - удивительный цветок нежности. Я тоскую, очень тоскую по тебе. Верю - ты придешь. Во мне накопилось столько ласки, я был так скуп и сдержан в своем одиночестве, так берег для тебя душу, что, признаться, уже боюсь твоего появления. Знаю - не прощу, что так надолго был покинут тобой.