Женя задумывалась. Грубил ли он ей раньше? Да, к сожалению. Но она не ощущала это как грубость. При том демократизме, при полном равенстве, какое было в их жизни, ироническая фамильярность сына казалась ей менее опасной, чем та лицемерная почтительность, с какой другие дети обращались с родителями. В доме ее отца, состоятельного адвоката, была именно такая атмосфера - бессмысленной строгости, с одной стороны, неискренности и страха - с другой. И братья лгали. Говорили родителям "вы", вставали при их появлении, целовали руку у матери, но обманывали их обоих на каждом шагу: тайком курили, жили своей отдельной жизнью, которая ужаснула бы родных, узнай они хоть часть. Лгали с той легкостью и правдоподобием, которые так быстро развиваются у людей зависимых и застращенных. Жене казалось, что свобода, которой пользуется ее сын, и отсутствие дистанции между ними, по крайней мере, не создадут почву для неискренности и обмана.
Она с гордостью говорила: "Мы - друзья". Но была ли между ними дружба? И возможна ли она между сыном и матерью?
В те годы, когда отец Вити еще был с ними… Впрочем, он редко бывал с ними. При его высоком положении он проводил много времени вне дома, часто бывал за границей.
Он считал свою жену милой, балованной, беспечной девочкой и не представлял себе, как бы она очутилась в нужде. Да он и не думал об этом. Несчастье произошло слишком внезапно, он был одним из первых, на кого это обрушилось… И когда его увезли ночью, он, прощаясь, сказал Жене:
- Советская власть тебя не оставит!
Вите было десять лет. Когда они с Женей очутились в маленькой комнатке в деревянном флигеле вместо большой квартиры на Арбате, где был газ, и ванная, и классная для Вити, он стал с нетерпением ожидать, когда они снова вернутся домой. Тем более, что Женя называла происшедшее недоразумением. Она так скоро приспособилась к новой жизни и к лишениям, так легко включилась в работу на текстильной фабрике, так редко жаловалась, что Витя не сомневался: недоразумение сейчас же разъяснится.
А Женя хотя и верила, что все должно измениться, но после хлопот, и ожиданий, и объяснений уже поняла, что ждать надо долго. Очутившись одна с Витей, она поняла и другое: нельзя при сыне обнаруживать свое горе - надо показать ему пример мужества, принять беду не согнувшись, глядеть ей в лицо, если можно, с улыбкой. Она не замечала, что Витя мысленно уже обвинял ее. Не видя перемен, он сердился, что Женя их не добивается. "Не чета отцу, нет энергии".
Постепенно он переставал спрашивать ее о будущем, и она также об этом не упоминала.
В доме ее мужа было принято говорить друг с другом как-то иронически, шутливо, легко. Любовь любовью, а чувства не должны слишком обнаруживаться даже среди своих, в семье. Этого придерживался и Артемий Павлович, родные которого, потомственные интеллигенты и революционеры, были также скупы на изъявления чувств. "Только без сентиментальности, это дурной тон, детка, так же как и манера говорить громко и жестикулировать".
Авторитет мужа был непререкаем, и Женя не только соглашалась с ним, но принималась в этом же духе воспитывать Витю. Он также научился иронизировать, если речь заходила о чем-нибудь важном или задушевном. Это привилось, как и манера называть родителей по именам. "Темы" уже не было, но оставалась Женя. Когда она заболевала, Витя спрашивал с насмешкой: "Ты что? Умирать собралась?" А когда заболевал он, Женя, вся в тревоге, говорила: "Это безобразие. Немедленно прекратить".
С годами эта привычка к иронии сделалась для них настолько сильной и постоянной, что уже стало невозможно сказать что-нибудь "взаправду". Один лишь раз, заступившись за одноклассницу Вити, о которой он неуважительно отозвался, мать попробовала переменить тон. Витя посмотрел на нее с удивлением.
- Да ты что? Проповедовать собираешься? Ты стареешь, Женя.
"Следовало бы называть меня мамой", - подумала она. Но не в силах решиться на крутую перемену, чувствуя, что это нарушит мир, она капитулировала тогда, отшутилась…
- В общем, истоки своей вины можно проследить, - сказала она соседу.
- Не все, - возразил он, - и не главные. Да и проследить мало. Надо исправить.
Глава пятая
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ
Как же быть теперь? Дела шли все хуже. Виктор становился все нетерпимей. Тяжело стало, когда он заболел гриппом: не хотел принимать лекарство, почти не разговаривал с Женей. Василий Львович три дня не приходил. Женя знала, что его и дома нет. Может, бродил на морозе.
На четвертый день он пришел и сидел довольно долго.
- У Любы занятия. Готовится, - объяснил он.
Наутро Виктор сказал Жене:
- Пускай твой протеже убирается, слышишь? А то я ему сам скажу.
- Да чем он тебе мешает?
- Стало быть, мешает. Пусть убирается.
Теперь он говорил не иронически, а просто грубо.
- Это невозможно, Витя.
- Хорошо. Тогда я уйду. Совсем.
- Куда это, интересно узнать?
- На завод. Мне дадут общежитие.
- Ты несовершеннолетний. Тебя спросят о родных.
- Я знаю, - голос у Вити зазвенел, - но мне скоро шестнадцать.
- Пожалуйста, не взвинчивай себя, - сказала Женя, сбитая с толку этим новым неприятным тоном и боясь, что он утвердится у них, - ничего страшного не произошло.
- Ты всегда поступала так, как тебе удобно. Но - не мне.
Он стал укладывать книги, потом вытащил свой чемодан.
- Что же получается, Витя? - начала она, с тревогой вглядываясь в его замкнутое, упрямое лицо. - Если бы мы жили в оккупации и, скажем, партизан попросил бы у нас убежища…
- Ну знаешь ли: это не сравнение. Сегодня же чтобы его здесь не было.
- Вот что я тебе скажу… - Женя помолчала немного. - Ты не заставишь меня нарушить слово. Раз я сама предложила человеку гостеприимство, то не прогоню его.
- А я прогоню. Я не предлагал.
- Я тебе не позволю.
- Ты не можешь позволить мне или не позволить.
- Могу. И пока ты живешь под моей крышей…
- Пожалуйста. Не нужна мне твоя крыша!
Это было еще сегодня утром. Не позавтракав, Витя схватил портфель и убежал. Чемодана не взял с собой.
Женя была разозлена так, что даже не обеспокоилась вначале. Каков мальчишка! "Вот что значит расти без отца!" - сказали бы кумушки. Да что вы, кумушки, понимаете! При чем тут отец? Он не занимался сыном, слишком был занят. Лишь иногда, в свободный день, возьмет его с собой на прогулку, и какой это был праздник для Вити, какое благоговение испытывал он! А ведь я-то его лучше знала. И бессонные ночи, и тревоги, и безмерная радость при каждом новом шаге, новом слове… Я всегда была с ним, а он меня забывчиво и небрежно любил; сказать по правде, в грош не ставил… Говорят, отец восстанавливает нарушенный порядок. Да он его сам нарушал! И все ошибки отца не мне ли, матери, приходится поправлять? Конечно, Артемий и не мог заниматься воспитанием сына, у него была другая высокая задача. Но не внушайте, не внушайте сыновьям, что мать - это лишь исполнительница мужниной воли!
Пришел почтальон и принес письмо от Снежковых. От Кати.
Большое вам спасибо, дорогая моя Евгения Андреевна, за посылочку. Как будто угадали, Машенька у нас заболела. Теперь не опасно, а сначала я очень беспокоилась. Потому что раньше мы их спасали, а теперь чуть что - и жди беды. Две соседские девочки умерли от кори - прямо с ума сойти! Да что ж это я говорю? Вы от себя отрываете, я же знаю. Шутка ли: две пачки табаку - могли бы Витеньке на что-нибудь обменять. Хоть дети наши растут быстро и все хорохорятся, а такие же беззащитные, ну как в младенчестве все равно… Лежит и смотрит на меня, и вся душа перевернется.
Выплакавшись, Женя ушла в детский сад, где ей заказали модели елочных игрушек. Она принесла эскизы снежных баб и несколько рисунков - персонажей из "Синей птицы", кроме Хлеба и Сахара: это было бы теперь неуместно.
Но заведующая все равно рассердилась.
- До чего же аполитично! - сказала она, брезгливо рассматривая рисунки. - Вы ухитрились забыть, что у нас война.
- Что же прикажете дарить маленьким детям? - оскорбилась Женя. - Пушки, автоматы?
- Это ваше дело - придумать. Можно бойцов в шинелях. Или медсестер.
- Война идет не игрушечная, - сказала Женя. - И потом, насколько мне известно, есть специальное постановление.
- Знаю: праздники, елка. Это мы проводим. Но дети должны знать… Мы воспитываем советских граждан!
- Этим гражданам от трех до семи. И они имеют способность отвлекаться.
- То есть вы хотите легкой жизни.
Это вошедшее в моду противное выражение вывело Женю из себя.
- Да! - загорячилась она. - Я хочу легкой, радостной жизни для наших маленьких детей. Чтобы они не знали о войне, чтобы она им не вспоминалась потом.
- Оставим на рассмотрение комиссии, - сказала заведующая, - но я буду против.
В двенадцать часов Василий Львович поднялся.
- Посидите еще, - сказала Женя, - мне как-то не по себе.
Она не боялась, что Витя навсегда уйдет из дома, но ей вспомнилось, что после гриппа у него одно время болело ухо. Возможно, что он теперь неважно слышит. А метель метет. Долго ли попасть под трамвай, не услыхав звонка? Особенно если человек расстроен? Он мог забрести и на железнодорожное полотно…
Письмо Кати Снежковой задело больное место. "Беззащитные они, как в младенчестве все равно". Да, это так. И глядят беспомощно, словно чего-то ждут…
Когда он в детстве заболел скарлатиной, тоже было страшно: дежурство у ворот под окнами больницы, разговоры с врачом, который ничего не обещает, ни за что не ручается… И вдруг умер мальчик в Витиной палате, у которого сначала все шло легко, легче, чем у Вити. И мать этого мальчика, которая принесла фрукты, вдруг узнала… Потом и самого Вити не было видно в окне: перевели в другой корпус, но целых полчаса прошло, пока она узнала об этом. Очень было страшно, но не так, как сейчас.
Время мчалось все быстрее. Скоро оно подойдет к пределу, за которым больше нет ожидания.
Она стала надевать пальто.
- Василий Львович, вот о чем я попрошу вас. Я выйду ненадолго, а скоро зажжется свет. Если Витя не придет к тому времени, пожалуйста, погасите. Если не придет. Я буду знать, что он еще не вернулся. Ничего, если вы немного посидите в темноте?
- Конечно, с удовольствием.
Он, кажется, не понимал, зачем ей это. Зачем Эгею белые или черные паруса? Старик вообще туго соображал.
- Будьте покойны. Потушу.
- А если придет, пусть горит свет. И ему скажите, чтобы не гасил. Хорошо?
Она вышла на улицу. Кругом ни души. Только метель разыгралась. Все уже дома, все дети спят, и матери отдыхают. И лишь ее мальчик, беззащитный, выгнанный ею, бродит бог знает где. А кто у нее есть на свете, кроме него?
Так и отец его погибал где-то среди метели. Но тут она сама так бессердечно…
Полчаса бродила она по улице. Люди еще попадались. Дошла до тупичка и вернулась назад. И думала: "Что же будет со мной, если свет потушен?"
Нет, он горит! Горит! Ярко-ярко. "Ну вот, я дышу". Бог с ними, со всеми проблемами, главное - сын дома. Все вернулось, почва не колеблется под ногами. Ну есть ли большее счастье для человека, чем обрести того, кто потерян?
Она вбежала в комнату. Свет горел, но Виктора не было. Сосед спал, положив голову на стол. На кухне было тихо. Везде было тихо, во всем доме. И ни портфеля, ни полушубка.
Старик зашевелился, поднял голову.
- Ах, боже мой, какой грех! Я заснул здесь. И не заметил. Это ужасно.
Он не знал, что делать. Можно ли ее оставить одну?
- Вы можете идти, Василий Львович.
- Ради бога, простите.
Он вышел, опустив голову с седыми взлохмаченными волосами.
…Нельзя просто так сидеть и ждать. Чего ждать? Надо действовать.
Женя выбежала на улицу.
В комендатуре был телефон. Часы показывали уже четверть второго!
Теперь паника охватила Женю.
"Как начать?"
- Больница, - послышалось в трубке.
- Скажите, пожалуйста, к вам не поступал…
И вдруг через окошечко будки при свете фонаря она увидала Витю. Он медленно шел к дому с портфелем в руках.
Ее сумасшедшая тревога стихла в одно мгновение. Она осторожно повесила трубку и вышла на улицу.
В комнату она зашла первая, оставив дверь открытой. Виктор остановился у порога.
- Садись, пей чай.
Он вздохнул. В лице теперь не было упрямства. Больше чем когда-либо он напоминал четырехлетнего мальчугана, каким был, когда заболел скарлатиной.
…Он радовался, что едет в машине, а у самых ворот больницы сказал ей:
- Ну, теперь домой.
Дюжий санитар схватил его в охапку и унес куда-то. Издалека доносился Витин плач. Женя стояла во дворе, не в силах уйти. С доктором уже поговорила, но не шла к выходу. Вдруг кто-то позвал ее: из окна второго этажа глядела больничная нянечка, а рядом на подоконнике в рубашечке стоял Витя. Женя помахала ему рукой, а он подумал, что она указывает ему путь к избавлению, и стал смотреть вверх, по сторонам, метаться… Его снова унесли, а она осталась на больничном дворе одна.
Когда мы начинаем терять наших детей? Когда начинается вина без вины, за которой следует наказание?
Торопливо выпив чай, Виктор опять вздохнул и сказал: "Спасибо". Если бы он вернулся только потому, что испугался мороза и метели, он был бы еще упрямее и злее, чем утром: он не простил бы Жене своей слабости; она знала это. У него покорный, виноватый вид. Что же случилось?
"Ну хорошо, - думала она, лежа без сна на своем диванчике, - пришел - и я спокойна, как давно уже не была. И не надо думать, что будет дальше".
Виктор провел этот день сумбурно. С утра сидел в библиотеке; потом поссорился с одноклассником. Тот сказал: "У тебя нет ничего за душой, кроме длинного чуба". После школы Виктор пошел заниматься к однокласснице Милочке Тафт, но там было тесно, и бабушка поспешно схватила со стола кусок кренделя и спрятала его в буфет. И косилась на Витю.
Потом он отправился к Балашову, с которым сидел на одной парте.
- Можно у тебя сегодня переночевать?
- Думаю, что да, - в раздумье ответил Балашов, - но надо подготовить объяснение. Для мамаши все должно быть по форме.
- Какое же объяснение?
- Скажешь, что у вас ремонт, хотя время неподходящее. Думаю, сойдет.
"Переночую, - решил Виктор, - а завтра в область".
Он представлял себе, как попросится на завод: там нужны люди. А после первой получки напомнит Жене о себе. Будет высылать семьдесят, нет, восемьдесят процентов. И придет свобода.
В общежитии хорошо. Никто не лезет в душу, ничего не требует, а главное - ты взрослый, самостоятельный член общества.
Балашов ввел Виктора в большую, чисто прибранную комнату. Но из-за громоздкой мебели в ней казалось тесно. Много места занимала - "украшение" комнаты - кровать с горой подушек и вязаным покрывалом.
Старшая сестра Балашова, худущая, с неподвижным лицом, и мать, напротив, очень полная, с твердыми губами и платком на широких плечах, сидели за столом. Тут же присутствовал какой-то подобострастный сморчок женского пола, что-то вроде приживалки.
Балашов отвел Виктора в сторону и сказал:
- Знаешь, ремонт - это не годится. Она не в духе. Еще подумает, что у вас клопы.
- Как же быть?
- Подумаем. Посиди пока так.
Хозяйка позвала к столу.
- Знакомства надо разбирать, - говорила она приживалке, видимо продолжая разговор, и сердито посмотрела на дочь. - Нынче девки люты стали, все норовят одна другой ножку подставить.
Сестра Балашова, вся напряженная, смотрела в одну точку.
- У вас, Евдокия Никитишна, дети по худой дорожке не пойдут, - елейно зашамкала гостья.
- Нынче нельзя всем верить… Война. А вы, молодой человек, с родителями?
- У него мать художница, - поспешно сказал Балашов. - Она здесь.
- А нынче как? - осведомилась хозяйка у Виктора. - Работать стала?
- Зачем же "стала"? Это ее всегдашняя работа.
Хозяйка переглянулась с приживалкой и насмешливо вздохнула:
- Добрая она, Советская власть. Кто только одно удовольствие получает, и за то деньги плотют!
- А вы, должно быть, и не работали никогда, - сказал Виктор, вставая и с шумом отодвигая стул.
В передней Балашов пытался его успокоить:
- Мать не совсем тактична, но и ты не прав.
- Да-да. Счастливо оставаться.
- Куда же ты теперь?
- Устроюсь. Трагедии еще нет.
Потом он сидел в кино на последнем сеансе, но на экран не смотрел. "Вот попали бы мы с Женей во власть этакой Кабанихи! Хотел бы я видеть, как она приняла бы чужого старика. Небось на порог не пустила бы. Боялась бы, что запачкает ее коврик!"
На другой день все стало как обычно. Женя не заводила разговора о вчерашнем. Перед уходом в школу Виктор сказал:
- Слушай. Пускай сосед ходит по-прежнему.
- А я ничего и не собиралась менять, - сказала Женя.
Но у нее задрожали пальцы.
- Пусть приходит, когда ему нужно, я даже сам могу попросить.
Витя задержался в дверях. Он хотел сказать: "Вчера один тип бросил мне в лицо, что у меня нет ничего за душой, кроме длинного чуба. Он не прав: у меня за душой - ты".
Но привычка прятать чувства была сильна. Он помялся на пороге и вышел.
Василий Львович не пришел вечером. Не появлялся и в остальные дни. Когда Женя, встретив его, попросила приходить по-прежнему, он ответил:
- Голубушка, не подумайте чего-нибудь дурного. Я вам бесконечно благодарен. Но когда человеку плохо в своем доме, то не станет лучше и в чужом. Будем ждать, пока наши общие горести придут к концу.
Глава шестая
ЖЕСТОКИЕ СОМНЕНИЯ
Было самое тяжелое время - второе наступление гитлеровцев. Они рвались на Кавказ, к Баку.
Все угрюмее становились люди. Странные слухи носились кругом: японцы будто бы зашевелились на Востоке. Но почему-то те самые люди, которые передавали вести о японцах, советовали ехать еще дальше на Восток. И сами собирались туда.
В конце лета Маша со всей школой поехала на уборочную. Но чистый воздух не пошел ей впрок, как надеялась Катя. От долгой изнурительной зимы и беспокойного лета Маша сильно ослабела и в конце сентября слегла.
Это был уже второй грипп с тех пор, как они приехали, и довольно долгий.
В аптеках лекарства не было. Варя, по своей отчаянности, проникла в госпиталь и каким-то чудом достала нужные порошки.
- Стою, понимаешь, в приемной и жду, - рассказывала она потом. - И думаю: война! Кто же спасет, если жизнь человеческая так дешева стала? Начальник вышел ко мне, а я уже по-другому думаю: бойцы лежат, а я у них отнимаю. И хочу уйти, и все извиняюсь: "Девочка, говорю, очень слабая!" А он: "Возьмите, говорит, нужно будет, опять придете"…
- Что бы сделать для него такое, прямо не знаю, - сказала Катя.