Четвертая часть
1
За окном виднелся огород с сухими помидорными стеблями, окруженный кустами смородины и голыми рябинами. Покосившийся, гнилой заборчик отделял его от улицы, по которой редко-редко кто проходил, большей частью знакомый.
На рябинах бойко копошились синицы, а в воздухе летали белые мухи. Шла зима.
В доме было сухо и жарко, но окно постоянно запотевало, и время от времени лежавшая на подоконнике тряпка набухала. С утра непрерывно топилась печь, полы были застланы мешками, рогожами, всяким тряпьем, какое только могла достать Пуговкина, Галя лежала, закутанная в одеяла и тулупы, пропахшие уксусом - Пуговкина вытирала ее, - то засыпала, то думала в полудремоте, смотрела сквозь окно на огород и в сизое, с низкими тучами небо.
Глотать ей было больно: началась ангина и, кажется, с двух сторон. Еще в городе ангина была ее проклятием: не проходило зимы, чтобы она не укладывалась в постель раз, а то и два.
Медсестра оставила стрептоцид и прочее, но Пуговкина засунула таблетки в шкатулку и сама готовила какое-то горькое, пахнущее сеном зелье, которое Галя должна была пить. Она знала, что зелье, как и стрептоцид, все равно раньше двух недель ее не подымет, и, не сопротивляясь, пила.
Ее болезнь взбудоражила доярок.
Ольга пришла, принесла горшок с картошкой - это тронуло Галю, - заставила Пуговкину сварить картошку, и Галя, накрывшись платком, сидела и дышала ее паром.
Тася дважды в день носила ей парное молоко с фермы.
Пришла тетушка Аня с узелком яблок из своего сада, долго судачила с Пуговкиной и объявила, что возвращается на ферму подменной дояркой - четыре раза в неделю, так что остальным будут выходные. Это было уже что-то новое.
Даже Иванов счел своим долгом навестить и принес всем на удивление пушистого котенка.
- Пущай растет, - деловито сказал, - а то у вас мыши.
Галя попросила его принести книг по животноводству, и он приволок целую связку, у многих страницы были слипшиеся от долгого неупотребления.
Учебники были интересны, полны важнейших сведений, которых ни Галя, ни кто другой на ферме не знали. Зато брошюры были полны чепухи вплоть до анекдотов.
Автор одной из них серьезно сообщал, что какая-то доярка доит молодых телок. Хотя они ни разу не телились, но после упорных трудов, массирования вымени и прочего они начали давать немного желтого, с особым привкусом молока.
Ольга и Тася много хохотали и острили по этому поводу: они не сомневались, что от телок можно добиться молока, а если их еще помучить, они, может, станут давать и простоквашу, но не проще ли сводить их к быку?
Пуговкина пришла с тяжелой новостью: умерла баба Марья. Никто толком и не понял отчего - "от болести", да и все! Приехала невестка из Рязани, голосит над ней, а дьячок из Дубинки читает молитвы. Гале хотелось пойти попрощаться с бабой Марьей. Она не могла забыть, как та пела про солдатика, который "всех моложе, шинель на грудь его легла". Наверное, баба Марья была все-таки хорошим человеком, но слишком уж пришибленным жизнью. Отмолчала свое и теперь уж замолчала навсегда.
Люсю Ряхину было слышно еще от калитки. Она ворвалась в избу, холодная, пропахшая морозом, сорвав платок, кинулась трясти Галю.
- Машины с шифером пришли, крышу на коровнике строят!
Галя смотрела на нее, не веря.
- Бабы сверху солому сбрасывают, а там уже не солома - сплошной перегной. Плотники приехали…
Насилу Галя поверила этой удивительной новости. Это было совершенно непостижимо; надо было удостовериться собственными глазами. Та самая крыша, о которой она продолбила уши Иванову, которой грозила Воробьеву, из-за которой в общем и слегла!..
Она заставила Люсю повторить самым подробным образом: какие машины, сколько шифера, какие плотники, откуда лес и куда сбросили гнилую солому, а сама думала: "Ничего без боя в этой жизни не дается, за каждую крышу, каждый гвоздь, оказывается, надо воевать, шаг за шагом, шаг за шагом, отмечая все эти простые победы и удерживая их за собой, как уже удержаны котел с горячей водой, вазелин, красный уголок, выходные дни и так далее и так далее…"
У нее уже в голове намечался стратегический план на будущее, и вместе с Люсей они наметили программу-минимум, обсуждая которую вскрикивали и визжали, как дети. Планы были настолько увлекательны и грандиозны по сравнению с крышей, что было от чего визжать:
1) Автоматические поилки.
2) Синтетическая мочевина.
3) Добить Воробьева насчет отпусков.
4) Начало борьбы за содержание без привязи.
5) Доильная площадка "елочка".
У старухи был свой взгляд на человеческие болезни и медицину вообще.
Болезнь происходила потому, что человек ходил "раздемшись", этим воспользовался "враг" и залез внутрь. "Враг" этот очень боялся тепла и совсем не боялся таблеток. Чтобы выкурить его, следовало потеть - это ему было пуще горькой редьки.
Вдоволь напоив Галю зельем, она подняла ее с постели и отправила на печь. Там, завернув в простыню, она закутала ее, словно кокон, ватным одеялом, предварительно нагретым, как сковорода, сверху надела тулуп, застегнув на все крючки, и повязала теплым платком.
Сидя на темной печи в таком состоянии, Галя посмеивалась, но потом ей стало так жарко, что в ней поднялся животный ужас. Она не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой, она задыхалась. Пуговкина же топала по избе, время от времени заглядывая и любуясь своим злодейством.
- Уже, - говорила Галя, - уже!
- Сиди, сиди…
Прошло неизвестно сколько времени. Галя тонула в поту, она крутила головой, чтобы хоть сбросить платок, но узлы были завязаны на совесть, и безжалостная старуха только ругалась, вытирая пот с Галиных бровей. Дышать было нечем: не воздух - сплошной раскаленный жар. У Гали временами затуманивалось сознание, и она начинала смутно видеть то автопоилку, то синтетическую мочевину.
- Кончаюсь, - стонала она, просыпаясь. - Кузьминична, пощадите, вас же за меня судить будут…
Ее стало клонить в сон, она прислонила лоб к стенке и забылась неизвестно на сколько в жарком сне-полубреду. Она карабкалась на крутую гору, ей становилось все тяжелее, силы иссякали с каждым шагом, а потом кончился этот подъем, она почувствовала свободу и облегчение, расправила затекшие руки и ноги. Пуговкина ее переодевала, ворочала, как куклу, а Галя только размеренно улыбалась и пыталась свернуться в клубок. Пуговкина сердилась, заставляла ее сидеть и пить теплое молоко из чашки, а пенки в нем цеплялись на губы. Гале было смешно, она дурачилась, пока старуха не стала хлопать ее по рукам.
Она выпила молоко с закрытыми глазами - так сильно хотелось спать.
- Глотка болит? - спрашивала старуха.
- Нет, - говорила Галя, глотая и проверяя, - нет.
- Слава богу, враг ушел!
Как заснула, она не помнила. Лишь среди ночи проснулась от непонятного внутреннего толчка и села. Она находилась на той же печи под ватным одеялом, но ей не было жарко, а только тепло, и тело было сухое, какое-то звенящее.
Она отодвинула занавеску - хлынул удивительно приятный свежий и вкусный воздух.
"Глотка болит?!" - подумала она, поглотала несколько раз так и этак - горло не болело. Она не могла поверить, проверяла, проверяла - горло не болело. Вообще она была здорова. Она не могла объяснить эту уверенность, но уверенность была настоящей, радостной.
У нее подымалось в душе что-то большое, светлое оттого, что выздоровела, от сознания, что добилась все-таки для коровника крыши, что ее не забывали девки и что отныне навсегда будут выходные!..
Она подумала, что, если хочешь видеть людей хорошими, пожалуй, прежде всего относись к ним сам хорошо.
В человеке удивительно много граней: за какую грань его потрогай, таким он тебе сразу и покажется. В одном граней добрых много, в другом их меньше. Но даже самый положительный человек становится скотиной или забитой жертвой, если с ним вечно обращаться по-скотски, и самый отъявленный негодяй становится лучше, если к нему отношение человеческое.
Поэтому люди во многом такие, какими хотим мы их видеть. В окружающих нас раскрывается то, что мы сами в них пробуждаем. И с человеком, право же, нужно обращаться душевно, искренне и бережно - и, право же, ему нужно больше верить.
Мир очень нуждается в доброте.
2
Варварский способ лечения Пуговкиной привел к тому, что Галя встала с постели через день.
Она закуталась, надела валенки, потому что на дворе выпал глубокий снег. Она торопливо кончала одеваться, когда за окнами услышала причитания и пение: несли бабу Марью.
Она выскочила на крыльцо.
Процессия была небольшая, почти сплошь старухи да еще вездесущие мальчишки. Старухи были в черных платках, со строгими, отрешенными лицами.
Скрипел под валенками снег. Шли и шли косолапые валенки. Невестка покойницы неестественно голосила - почти пела странные, неуместные слова:
- Я ли тебя не ле-ле-яла-а? Я ли за тобой не вхажо-ва-ла-а?..
Старый, очень старый поп, небрежно поддерживаемый дьячком, семенил в тяжелой ризе, время от времени что-то неразборчиво бормоча.
Процессия бесприютно остановилась у церкви-зернохранилища, и, так как войти было нельзя, панихиду стали править так, прямо под стенами. Все это было так жалко, убого, неестественно…
Когда мужики сняли с плеч гроб и поставили на табуретку, которую специально нес мальчишка, Галя смогла разглядеть бабу Марью. Покойница была по самый подбородок покрыта тюлевым покрывалом с кровати, вокруг головы лежали дубовые веточки с сухими листьями, а на лбу - какая-то бумажная лента с церковными письменами. Лицо было строгое, пугающее, неприятное.
Процессия медленно потащилась через плотину, мимо коровника, откуда высыпали доярки и смотрели, вытирая глаза платками.
Галя не пошла дальше, только посмотрела вслед.
Коровник пахнул на нее таким теплым, живым духом, что у нее вдруг екнуло что-то внутри. Навозный дух показался ей приятным, и вообще все здесь было свое, близкое, так что она горько усмехнулась. Ближе ничего не было.
Коровы тянулись к ней мордами, ее трогало это. Слива косилась уже издали выпученным глазом, вытягивая цепь.
- Ну-у! - кричала Ольга. - Потопчись у ми-не!..
Они искренне обрадовались, что Галя выздоровела, рассказали нехитрые новости, а Галя смотрела на них, и ей хотелось всех поцеловать. Она переводила глаза с одной доярки на другую, плохо слушала их, а все не могла насмотреться. Они были хорошие, были добрее, чем кто-либо из прежних ее друзей, и она озадаченно поняла, что уже давно любит всех и любит свою ферму.
В красном уголке на столе лежал толстый журнал, в который Люся задумчиво вписывала какие-то цифры.
Галя пригляделась. Это был тот самый журнал, который пытался всучить ей Цугрик.
- Прислал, паразит, - сказала Люся. - Передал, что всю ферму разгонит, если не заполним.
- Как же вы управляетесь? - ахнула Галя.
- Управляемся, дело плевое, - беззаботно сказала Люся, продолжая быстро работать.
- Меряете все. Архивы подымали?
- Ты что, сумасшедшая? Сели, сочинили, а теперь, когда делать нечего, сидим себе и пишем, что взбредет. Главное, чтобы итог сходился.
- За очковтирательство он еще больше взбеленится…
- Так он сам посоветовал.
- Сам?
- Не нам. В Дубинке пишут; он посоветовал, девки хохотали - понравилось. Такую науку развели!
- Бессмыслица какая-то…
- Это очень со смыслом, - возразила Люся. - Дела идут, контора пишет, с каждой фермы по такому журналу в неделю - да у Цугрика стол провалится от дел! Все пишут: в телятнике пишут, в свинарнике пишут, Иванов пишет, Воробьев пишет. А уж там дальше, верно, полки считак сидят - это уж так положено: один работает, двое считают, ведро молока - два листа бумаги… Тебе сколько на Сливу записать?
- Сколько она дает?
- Совсем плохо - пожалуй, запускать пора. А я ей пишу по десять литров, чтоб он, гад, не прицепился. Хочешь, напишу пуд?
Галя взяла журнал, полистала: цифры были убедительны, даже не верилось, что они - дитя Люськиных фантазий.
Хорошее настроение пропадало, и никого уже не хотелось целовать.
Она вдруг решительно выбежала, открыла дверь в котельную, не слушая испуганного Люськиного "куда?", сунула журнал в топку и поленом еще подвинула на самые угли. Он почернел по краям, ярко вспыхнул. Люся вбежала, заглянула в топку - села на пол и принялась хохотать.
- Вот, наконец, польза с него будет!.. Жалко. Я так забавлялась, пока тебя не было.
Галя смотрела в огонь, и у нее быстрее стучало сердце, в ней накапливалась ненависть, она должна была эту ненависть вылить, она закидала поленьями остатки журнала, забила ими топку доверху, хлопнула дверью и энергично пошла.
Потом она поняла, что идет в контору.
Иванов сидел в конторе в полном одиночестве, и по тому, как он старательно-вежливо приветствовал ее, подал табуретку, пытался помочь снять полушубок, но неожиданно отлетел в сторону, стукнувшись о стенку, Галя поняла, что он здорово пьян.
- Что наша жизнь - игра, - хитро сказал он, сосредоточенно принимая вертикальное положение.
Галя подошла к телефону и стала крутить ручку, вызывая Пахомово.
- Чудо техники, - объяснил Иванов, хватаясь за аппарат; он был, что называется, "ни в дугу", его так и носило по комнате.
- Спать бы шел, - с досадой посоветовала Галя.
- Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, - хитро сказал Иванов.
Она с удивлением покосилась на него. В это время правление в Пахомове ответило, и Галя закричала в трубку:
- Передайте Воробьеву и Цугрику, чтобы приезжали разгонять Рудневскую ферму, мы сожгли учетный журнал и заполнять его на веки веков отказываемся!
Из-за помех связи блеск этой фразы, потерявшись в контактах, не дошел до того конца, и там удивленно завопили:
- Кого разгонять?.. Кого?..
Пришлось раз пять повторить по частям, но это уже было не то, и фразу оценил только Иванов, который, икнув, неожиданно восхищенно сказал:
- Правильно, разбойница!
Галя была уже далеко от конторы, когда услышала позади крики. Иванов, без шапки, в распахнутом пальто, гнался за ней. Она подумала, что что-то передали по телефону, насторожилась, остановилась.
Но Иванов, запыхавшись, добежал и восторженно предложил:
- Хочешь, я тебе свою жизнь расскажу?
Она чуть не плюнула.
- Шапка-то твоя где? - с жалостью сказала она.
- Шапку я забыл, - доверительно сказал Иванов. - Я ее, подлую, в зернохранилище забыл. А мою жизнь ты выслушать должна.
- Идите обратно! - толкала Галя. - Не нужна мне ваша жизнь.
- До зернохранилища… шапку… - лепетал он, двигаясь вперед.
Она поневоле пошла рядом, потому что он почти повис на ней, от него несло водкой, он был ей противен и жалок.
3
Зима закрыла разные прорехи на земле. С деревьев при малейшем ветре обрушивался снег, а освободившаяся ветка долго качалась и кивала. Пруды покрылись зеленым тугим льдом, и крохотные лягушки, наверное, где-то вмерзли в него до весны. К пруду скатывались, словно клубы белого дыма, купы кустарников, и колокольня по сравнению с ними казалась грязненькой, ободранной.
Форсируя обледеневшую плотину, Иванов бормотал и толкался, а Галя вдруг вспомнила, как она брела тут в ту отчаянную ночь, когда погас свет, и была тьма с дождем, и она, разнесчастная, не знала, куда ступить.
"Раз в природе устроилось не так, как надо нам, - почти весело подумала она, - значит, действительно надо воевать. Не хочу бежать в беличьем колесе, хочу идти по земле интересно, много узнать, перечувствовать и сотворить. Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…"
- Нет, ты не права, я верно говорю, - сказал Иванов. - Скажи любому дураку, и он меня поймет.
Она удивленно заметила, что он уже давно что-то бормочет и доказывает ей.
Он был такой беспомощный, как вытащенный из воды щенок, в глазах его кричала невысказанная мука алкоголика. И она подумала, что, если его отпустить в зернохранилище одного, он еще там замерзнет, заснув.
Они открыли тяжелый замок на обитых проржавевшим железом дверях. За ними были другие двери - более позднего происхождения. Иванов как вошел, так его и понесло. И не успела Галя притворить двери, а он уже шатался и вскидывался, как деревянный, там, посреди церкви, в косых туманных полосах света, падавшего из узких окон купольного барабана.
В церкви было мертвяще холодно. Странным контрастом этому холоду были высокие холмы золотого зерна, насыпанного в алтарь и приделы, как в закрома. Частью оно было покрыто брезентами и рогожами.
С облупленных стен и столбов строго и пугающе смотрели святые, вздымая руки со сложенными перстами; их глаза были так грозно-печальны, что становилось немного не по себе.
Картина страшного суда над входом дополняла гнетущее настроение. А с центра главного свода смотрел глаз, окруженный сиянием, большой серьезный глаз, у нижнего века которого прикреплялась цепь люстры, которая свисала, длинная и бесполезная, так как люстры не было.
Когда-то для укрепления этой очень старой церкви между столбами вставили в качестве распорок железные тавровые балки. Галя сразу поняла, что пленных красноармейцев вешали именно на этих балках - больше не на чем. Никто этого не видел. Когда немцы ушли, у мертвых красноармейцев оказались отрезаны носы, уши, они были исколоты тесаками…
Чего от них добивались, что они не сказали? Даже фамилии их остались неизвестны.
На алтарной куче зерна валялась шапка Иванова - и рядом с полдюжины бутылок: верно, из-под самогона. Иванов как наклонился за шапкой - так и упал, повалился на шпалу, которой огораживалось зерно, и глубоко задумался, обхватив голову руками, а может, просто впал в беспамятство.
Галя тронула его.
- Идем, горемычный, домой отведу.
- Нет! - воскликнул он. - Всю жизнь угождать каждому… Всю жизнь, это ж страшно!
Галя отшатнулась.
- Кто я? - жалобно, с тоской вопросил он. - Пешка, флюгер, тридцать лет носом тяну: куды дует, куды дует? Ты думаешь, что вот есть Иванов? Нет. Иванова нет!
- Пойдем домой, - повторила она нерешительно.
- Иванова нет! - воскликнул он. - Есть статуй человека, потому что когда-то был, да весь вышел. Иванов с молоком всосал: не при против силы. Рука кормит, рука казнит. Ночью не спал, думал: "Как ей угодить? Куды дует? Думаешь, мне надо, чтоб у вас были выходные? Думаешь, мне надо, чтоб вы жили? Моя да-рагая шкура мне надо - вот что! Стукни меня по голове, сделай милость, я жить не хочу".
Галя испуганно смотрела на него. Он был странен на этой куче золотого зерна, как какой-то уродливый паук, в окружении самогонных бутылок, серый, обтрепанный.
- Я всех в бараний рог гнул, - сообщил Иванов. - Я председателем был, а ты что, не знала? Думаешь, они что по трудодням получали? Шиш с маслом они получали. Шиш!..
Он попытался скрутить шиш, корявые пальцы не слушались. Он на минуту занялся этим делом и в конце концов справился с задачей, высоко поднял руку, богохульно грозя святым:
- Вот что они получали. Потому что, если я с них не сдеру, с меня голову сдерут. Цифру гнал… Ты журнал сожгла, а куды моя жизнь пошла? Козлу под хвост!..