Галя поблагодарила и вышла.
3
Прежде чем двинуться по нескончаемой пыльной дороге, Галя остановилась у колодца, прикованным к цепи ведром добыла воды и выпила прямо из ведра; вода ломила зубы.
Она почувствовала себя спокойнее и увереннее. Солнце грело ласково, горячо.
После всего того усиленного городского ритма, в котором она пребывала много лет, тишина поля, душные запахи хлебов и давно позабытый жаворонок заставили ее сердце биться учащенно, и она, как бывает в таких случаях, вдруг не столько подумала, сколько ощутила всем существом, как земля еще просторна, как много в ней здорового, о чем люди забывают за суетой.
Она остановилась, сняла босоножки, положила их в свой пустой чемодан и пошла босиком по теплой и мягкой пыли; шла не спеша, задумавшись, и ей хотелось долго идти.
Ей хотелось дольше быть одной, и, когда сзади послышался мотор, она не обернулась, а только сошла на обочину.
Автомобиль, догнав ее, остановился. Это был ярко-красного цвета "Москвич" на высоком шасси. С переднего сиденья иронически смотрели шофер и парторг Волков.
- Ненормальная, - с какой-то жалостью сказал Волков. - До Руднева семнадцать километров. Кому было сказано ждать машину за утками?
Галя молчала.
- Садись, - сказал он. - Я решил поехать, не был я там две недели.
Галя достала босоножки, надела их и тогда села в машину.
- Меня зовут Сергеем Сергеевичем, - сказал Волков. - А это Степка, а это наш "Москвич" на длинных ногах. Мы ездим целыми днями, и нам кажется, что мы страшно занятые люди. С чего вы, Галя, идете в доярки?
- Так просто… - пробормотала Галя. - Я кончила школу, работала в гардеробе… И вот… просто…
- Ну, ну?
- Все, - с раздражением сказала Галя.
Она прошла бы трижды по семнадцати километров, лишь бы ни о чем не говорить. А Волков продолжал:
- Очень занятые, вроде нас со Степкой, люди подсчитали, что при немеханизированном труде руки доярки делают сто сжатий в минуту, то есть десять тысяч сжатий при дойке дюжины коров. А вы об этом думали когда-нибудь?
- Я умею доить, я знаю.
- Может быть, вы думали, что у нас электродойка, "елочки", карусельные доильные залы и прочая наука и техника, о которой пишут в газетах? Тогда запомните, что в Рудневе доят так, как доили при скифах. Десять тысяч сжатий за дойку, тридцать тысяч за день. В воскресенье у нас показывали киножурнал, в котором улыбающийся дядя лечил грязями руки улыбающейся доярке. Бабы смеялись и сказали: "Лучше бы дали ей доильный аппарат".
- А правда, - сказал Степка, - чего этих аппаратов не хватает?
- Сверни-ка на Лужки, - сказал вместо ответа Волков, - что-то там работа идет - дым столбом.
Степка ухарски развернул машину, так что из-под колес вырвался целый взрыв пыли, "Москвич" рванулся прямо по траве, по едва приметной колее, продрался через заросли кустов и как вкопанный остановился.
В тени под кустами, постелив пиджак, сладко спал длинный, загорелый до красноты мужчина в выгоревшей рубахе. Другой мужчина лениво строгал ножиком палку.
Приглядевшись, Галя поняла, что он не просто строгал, а делал свисток. Она умела делать свистульки. Нужно было вырезать прутик, постучать по коре колодкой ножа, чтобы кора отстала, снять ее, сделать в древесине углубление, а в коре - прорезь и надеть кору обратно.
- Ну как? - спросил Волков, поздоровавшись.
Спящий человек проснулся, вскинулся и сел, разморенный и взъерошенный.
- Ничего… - лениво ответил тот, который делал свисток.
- Много скосили?
- По возможности.
- Не перестояла трава?
- Не, ничего…
- А где же косилка твоя?
Мужчина удивленно огляделся, привстал и, успокоенный, сел.
- В балочке вон… пасется. Жарко.
Он надел кору, дунул в свисток, но свистка не получилось.
- Дырка большая, - заметил Волков.
- Не-е, ничего…
- Большая, говорю.
- Малость только подрезать.
Мужчина снял кору и снова начал строгать. Волков с интересом следил за работой. Другой, загорелый, так и сидел, не шевелясь, какой-то отрешенный и безразличный ко всему.
Мастер свистка попробовал подуть - свиста опять не вышло.
- Он высохнет, тогда засвистит, - успокоил шофер Степка.
- Не-е… - пробормотал мужчина, упрямо принимаясь строгать.
Гале уже надоело стоять и смотреть на дурака.
Было ясно, что дыра велика и теперь уже не поправишь, надо выбрасывать и начинать сначала, и она не понимала, почему он упрямо строгает, не понимала также Волкова и его интереса.
- Дай, - сказал Волков.
Он взял нож, начисто отмахнул неудавшийся свисток и на следующем куске прутика сделал надрезы, постучал колодкой, снял кору, сделал углубление, надел кору обратно.
Даже сонный человек проявил какие-то признаки жизни и мрачно-пристально стал следить за всеми этими операциями.
Волков подул - и свисток засвистел. Не очень приятно, но довольно пронзительно. Он еще раз с торжеством посвистал и передал свистульку незадачливому мастеру. Тот с уважением принялся изучать работу.
- Прорезь вот какую, не больше, видал? - объяснял Волков.
- Ага.
- Ну, ладно, трудитесь, мы поехали.
- Далече?
- В Руднево вот новую доярку везем.
- А… - озадаченно сказал человек.
- Бывайте!
Волков, шофер и Галя пошли обратно; и пока они добрались до машины, завели мотор и выехали на дорогу, Галя недоумевала.
Проехав метров двести, Волков попросил остановить. Он выглянул. По лугу быстро двигались две косилки, на которых сидели те двое, и даже издали было видно, что они полны решимости выполнить и перевыполнить свои задания.
- От дети! - весело сказал шофер.
- В смысле сукины, конечно, - неожиданно ало сказал Волков.
- Ну, что жара - то правда.
- У них всегда жара или дождь. А свистки должен уметь делать всякий разумный человек, - строго сказал Волков, оборачиваясь к Гале; в глазах его уже была едва заметная ирония. - Когда он высыхает, внутрь бросается вишневая косточка, и получается свисток милиционерский. Если они правы, что жара, то, может, и мы имеем право искупаться? Хотите?
- Нет, - сказала Галя.
- Я хочу! - радостно сказал Степка.
- Тогда вы, может быть, позволите нам? - попросил Волков.
- Пожалуйста, - пробормотала Галя, все более недоумевая.
"Москвич" подпрыгнул, словно от радости, свернул в траву и помчался, качаясь и ныряя, куда-то прямо на луга. Вдруг радиатор задрался в небо, и машина остановилась.
Прямо под колесами был небольшой обрыв, а под ним - круглое темно-коричневое озерко. Не было на нем ни камыша, ни осоки, ни кувшинок, только густая трава космами свешивалась с берегов прямо в воду - в совершенно гладкую, темную и таинственную воду.
С берега метнулось что-то желтое, и не успела Галя ахнуть, как взлетели брызги и в желтоватой воде, как торпеда, пошло человеческое тело.
Волков вынырнул далеко от берега, двумя руками пригладил волосы и сказал:
- Господи боже ты мой, купайтесь же!
Он нырнул и вынырнул еще дальше и оттуда крикнул:
- Наверху теплая, как чай, а внизу - лед. Спуститься можно вот там.
Степка снял, наконец, ботинки и в каких-то несуразно огромных трусах, ежась и опасаясь, принялся задом спускаться с обрывчика, удерживаясь за травяные космы. Он был худ до синевы, щуплый и нескладный. Он сорвался, завизжал, отчаянно забарахтался, взмутил дно у берега, и муть пошла вокруг него клубами. Он барахтался в ней, икал от удовольствия, безгранично счастливый, и делал Гале страшные глаза.
Она сняла босоножки, сползла по траве к воде и достала воду ногами. Вода была действительно теплая, как чай. По озеру шли круги и клубы мути. Душно пахла трава, стрекотали кузнечики, жгло солнце с разморенного неба.
- Тут никто не достает дна! - восторженно сказал Степка, высовывая из воды голову.
- Это у нас называется Провалом. Это было сто лет назад, - сказал Волков, фыркая где-то у противоположного берега. - Провалилась земля - и стало озеро. Дна не достают не потому, что глубоко, а потому, что холодно и страшно.
- Метров двадцать будет! - возразил Степка.
- Нет, конечно, хотя и не меньше семи. В войну немцы сбросили сюда бочки с солидолом, а в сорок шестом один пацан нырнул и достал.
- Я слышал, - сказал Степка. - Да треп это!
- Нет, не треп, я сам это видел.
- Кто же он?
- Местный, я его знал.
- Как же он достал?
- Набрасывал петлю, и люди тащили. Раз тридцать нырял.
- Чудно что-то… - не поверил Степка. - Не знал я таких ныряльщиков. Уж не вы ли сами это были?
Волков не слушал, он плавал, как дельфин, сверкая спиной и распространяя беспорядочно волны, которые достигали ног Гали. Он был счастливый, как мальчишка, и такой он понравился Гале. И Степка понравился. Ей захотелось, чтобы они купались долго, и так сидеть в густой траве с опущенными в воду ногами, и заснуть не заснуть, а забыться, а потом проснуться - и все уже будет иное.
Она закрыла глаза и действительно забылась, но только на одну минуту, а когда открыла их, Волков уже был одет, а Степка зашнуровывал ботинки. Они говорили:
- Хорошего понемножку, белки и свистки - в другой раз.
- Жмем через Клин?
- Нет, через Дубки, срежем километров пять, а?
- Мостик-то разобран…
- Неужели мы не форсируем какой-то дрянной ручей?
- Форсировать можно…
- Тогда по коням.
Они поехали прямо через луг, петляли, объезжая болота, прыгали, проваливались; это была какая-то бесшабашная фантастическая поездка. Потом они вырвались на глухой проселок, по которому, видно, давно никто не ездил, и понеслись с бешеной скоростью.
По дороге шли какие-то люди; они принялись махать и делать тревожные знаки: мол, не ездите туда, там не проедете - нет дороги. И действительно, дороги не было. Была балка с глубоким и быстрым ручьем, над которым свесились остатки провалившегося моста.
Но Степка провел машину на полном ходу, только брызги полетели, а потом взял такой крутой подъем, что казалось, машина лезет на стенку, и Волков похвалил его и похвалил "Москвич" на длинных ногах.
4
Село Руднево располагалось на берегу того же ручья. С одной стороны был лиственный лес, с другой - бесконечное поле. Село потонуло в садах, только выглядывали бурые и серые кровли.
Долина ручья была широка и полога, перегорожена плотинами, отчего образовались пруды. За прудами на той стороне виднелись в зарослях развалины старинного барского дома и ослепительно белая колокольня с растущим на куполе деревцом.
Было красиво, может быть, слишком. У Гали заколотилось сердце: она узнавала и не узнавала родимо места, и на миг она почувствовала счастье оттого, что она здесь.
Контора была заперта, спросить не у кого: до сих пор им не встретилась ни одна живая душа, словно село вымерло.
Они пошли по улице. На траве, на лопухах и подорожниках лежал серый слой горячей пыли. Под заборами куры лежали в пыли, открыв пересохшие клювы. За плетнями в садах повисли на ветках гроздья тугих зеленых яблок и краснели, как брызги крови, вишни.
Вдруг послышался какой-то странный, ни на что не похожий шум. Было в нем и скрипение, и рокот моторов, и тонкие выкрики, и все это сливалось в одно непрерывное "а-ла-ла-ла!".
Было похоже, будто массы людей взволнованно о чем-то кричат, и Галя, холодея и недоумевающе, прислушалась, а Волков и Степка не проявили ни малейшего беспокойства, шли себе, пробрались сквозь стену высоких кустов - и тут перед ними открылась необыкновенная картина.
Сколько видел глаз, земля была усыпана белыми движущимися точками. Это двигались утки, невероятное, неисчислимое количество уток. Все были белые, все кричали, так что больно становилось ушам.
Некоторые лежали на земле, но остальные непрерывно двигались, бежали толпами, незаметно оказывались в воде - пруда почти не было видно из-за птиц, и берег только угадывался - и плыли по воде, словно гонимый ветром пух, какими-то сложными массовыми кругами, куда-то судорожно стремясь и крича.
Чтобы попасть в утятник, достаточно было перешагнуть невысокую жиденькую изгородь из старых досок и жердей. Вдоль нее бегал костлявый хромой утенок и заглядывал в щели, ища выхода.
Волков нагнулся и схватил утенка. Он отчаянно затрепыхался, запищал; Волков усадил его удобнее, и тот замолчал.
Из сарая вышли мужчина и женщина. Женщина высыпала из ведер корм в корыто, и вокруг нее поднялось такое столпотворение, что казалось, ее собьют с ног. Утки лезли друг на друга, топтали слабых, опрокидывались.
Женщина - Галя разглядела, что это была молодая девка, плотная и краснощекая, - расталкивала уток ногами и продолжала наполнять корыта.
От крика у Гали заломило в висках. Видимо, утки были очень голодны. На всем пространстве утятника не виднелось ни травинки - лишь голая, выбитая земля в пуху и помете да кое-где пучками возвышалась крапива. Это была необыкновенная крапива: высокая, как конопля, с толстыми обглоданными стволами, она смахивала на молодые деревца.
Мужчина был низенький и худой, в потрепанном, выгоревшем костюме, и сам весь какой-то выгоревший, неприметный. На боку у него болтался фотоаппарат "Зоркий".
- Привезли тебе доярку, Иванов, вместо Денисовой, - сказал Волков. - Вот хорошая девочка, не обижайте ее.
- Мы никого не обижаем, - сказал Иванов.
- В первую очередь себя.
- Нас, Сергей Сергеевич, уж больше и обидеть нельзя.
- Так, начал прибедняться.
- Молотилку забрали? Шиферу не дали? Резину у вас год прошу!
- Ладно, сколько уток сегодня сдаешь?
- Тысячу. Больше не берут.
- А мог бы сдать?
- Пять тысяч хоть сейчас и через неделю пять. Все забито.
- Мистика какая-то! - с сердцем повернулся Волков к Гале. - Утки готовы, тысячи уток, народ ждет, а убить и ободрать некому. Комбинат мал, не принимает.
- Вы там покричали бы в обкоме, - сказал Иванов.
- Что обком - они все знают. Строители подводят.
- Строители завсегда подводят, - согласился Иванов, тоже обращаясь к Гале, потому что она добросовестно слушала. - Вот смотрите, обещали новый комбинат в январе. Сейчас уж лето. Ну? Это ж кричать надо, это ж их спросить надо: почему?
- Заслушивали их на бюро, - сказал Волков. - Строители готовы бы сдать, но их плохо снабжают. Нет стройматериалов и тому подобное…
- Значит, снабженцы виноваты! - воскликнул Иванов.
- Снабженцы сваливают на совнархоз.
- Так-так, совнархоз во всем виноват! - иронически покачал головой Иванов.
- Да нет же, - улыбнулся Волков, - совнархоз жалуется на Госплан, а Госплан на Госбанк.
- В таком случае господь бог во всем виноват, он один - и больше никто, - развел руками Иванов. - Только куда мне уток девать?
- Ладно, не нервничай. Было бы что, а куда девать - найдем.
- Пока найдем, у меня каждый день десятки дохнут.
- Отчего?
- Черт их знает, много слишком, затаптывают слабых, калечатся. От голода. Не было рассчитано такую ораву кормить. Сказано - по достижении трех килограммов сдавать. А у меня они по месяцу такие бегают. И лишнюю машину комбикорма жрут. Это что - хозяйственно?
Волков задумчиво чесал шейку утенка, который сидел у него на руках; утенок пригрелся и закрыл глаза.
- Сооружай клетки и гони уток на базар.
- Давно бы так.
- Я скажу Воробьеву!
- Надо спасаться!
- И по этому случаю нас сфотографируй. Научился?
- Из тридцати шести шесть получаются.
- Давай сними нас шесть раз - один снимок как раз получится.
- Снять-то я могу… - пробормотал Иванов неуверенно, открывая футляр.
- Подумать только, какой кадр. Сюда бы самого Бальтерманца из "Огонька". Тридцать тысяч уток, и на горизонте недостроенный комбинат. Давай с Людмилой. Людмила!
- Ау! - откликнулась девушка с ведрами.
- Иди сниматься.
- Бя-гу! - Она побежала, на ходу снимая платок.
- Вот обезьяны, любят сниматься! - вздохнул Иванов. - Хлебом не корми…
- Тебя утки еще не съели? - весело спросил Волков Людмилу.
- Уж съели! Я их сама съем, я девка бядовая.
- Ты вот зачем у Марии мужа отбила и не отдаешь обратно?
- Пущай отберет, я разве дяржу?
- Не стыдно тебе? Мария небось плачет.
- Пущай плачет. И так попользовалась, будя, теперь мое время.
- Вот так они рассуждают, - вздохнул Иванов. - Справься с ними!
- Уж вы-то рассуждаете! - накинулась на него Людмила. - Умные такие больно! А мне что, прикажете век с вашими утками сидеть, свету не видать? На все село женихов - один Костька, у меня года идуть. Не хочу сидеть в девках!
- Ну, ну, потише! - прикрикнул Волков, нахмурясь. - Вот заставим тебя отчитаться перед комсомольской организацией.
- А я не комсомолка!
- Вот поговорите с ними, - уныло сказал Пианов.
- У Марии ребенок будет, - сказал Волков. - Поймешь ее, когда у тебя тоже будет и он тебя бросит.
- Коль найдет лучше, пущай бросает! А мне и то лучше, чем ничего. Я бядовая, не пропаду.
- Что-то ты слишком бядовая.
- А бядовым только и житье.
- На что он тебе сдался, дурья башка? Он же пьет, как сукин сын.
- А я ему еще подолью, за то и любит.
- Тьфу! - вдруг тонко и сердито плюнул Степка.
- Ты че-го плюес-си? - возмутилась Людмила. - Ты, что ли, меня возьмешь? Ну? Кто меня возьмет? Нечего плеваться!
Она повернулась и ушла, сердито громыхая ведром.
Волков подумал и опустил на землю сидевшего у него утенка. Тот заковылял, жалко вспархивая крыльцами, к корыту, но там уже ничего не было, и его только потолкали, сбили с ног, он затрепыхался, полез, его опять сбили, он поднялся и отковылял в сторону.
- Этот не жилец, - сказал Волков.
- Нет, - подтвердил бригадир.
- Ты с ней построже.
- Что ей сделаешь? Школу бросила, мать хворая - не ходит, бабка старая. Одна всех кормит. А девка в соку… Слышит, как другие живут. Каждый хочет жить.
- Смотря, знаешь, как жить.
- Все это очень верно. Особенно если над вами не каплет. Оно к корыту не протолкаешься - не проживешь.
- Спрячь свой аппарат, все равно карточек не сделаешь, - раздраженно сказал Волков. - Тоже философ объявился!.. Идемте в коровник. Еще невест посмотрим.
Он засопел и решительно пошел прочь.
В этот момент Людмила показалась из дверей сарая с полными ведрами. Она насмешливо посмотрела на мужчин и с сердцем вывернула ведра в корыта. Поднялась новая утиная свалка. Людмила расшвыряла уток и вдруг запела - громко, сильно, каким-то необыкновенным, великолепным голосом:
Прощайте, глазки голубые,
Прощайте, русы волоса!..
- Эй, Людмила! - сказал Волков строго. - Доиграешься. Много себе позволяешь, понятно?
- Отстаньте вы, начальник, - зло сказала Людмила. - Знаете одно - ездить-кататься да ялик чесать. Ну, судите меня, ну, стреляйте! Дармоеды, трепачи несчастные!
Она хлопнула дверью, и из сарая опять донеслась ее песня: