Прощайте, кудри навитые,
Прощай, любимый, навсегда!..
- Она что у тебя, в самом деле с ночи до ночи? - строго спросил Волков.
- Зачем? Кузьминична сменяет с четырех часов.
- Распустился народ у вас, - мрачно сказал Волков. - Плохо, что у вас коммунистов всего двое, даже организации нет… Горлопаны всякие…
Видно, его душили обида и злость, ему хотелось доругаться, но он старался не подавать виду.
- Работает она, надо сказать, честно, - пробормотал Иванов.
- А как насчет воровства? Уток не воруют?
- Вот чего нет, того нет, - сказал Иванов. - Уток не воруют.
5
Пониже утиного пруда находился другой - просто пруд, сделанный словно по заказу старомодного художника, весь в лилиях, обросший ивами, роскошный и томный.
Впрочем, он потихоньку погибал: мутная зеленая вода из утиного пруда непрерывно текла сюда по цементной трубе и заражала его.
Над этим прудом, на бугре, стоял коровник.
Это было длинное кирпичное здание, крытое, однако, соломой. Ворота его были распахнуты и зияли чернотой, как беззубый рот. На крыше из соломы росли стебли ржи. На спуске к пруду стояла изгородь из жердей, отделявшая загон, где земля была черная, липкая, перемешанная с навозом.
Видимо, когда-то строители намеревались отгрохать коровник по всем правилам. Размахнулись они широко, вывели коробку, положили перекрытия с рельсом для подвесной дороги - и тут исчерпалась смета. Работы прекратились, и сооружение было законсервировано.
Коробка стояла несколько лет, поливаемая дождями и обдуваемая ветрами, потихоньку разрушалась, и после укрупнения новый председатель махнул рукой, велел навесить кое-как сколоченные ворота, навалить на потолок стог соломы - и так это славное сооружение, минуя полосу расцвета, сразу перешагнуло из своего рождения в упадок.
Это было странно и нелогично. Все равно как если бы накануне пуска Братскую ГЭС законсервировали по причине исчерпания сметы, потом она долго стояла, а потом новый начальник приспособил бы ее под водяную мельницу. Так и рудневский коровник, вместо того чтобы стать прекрасным механизированным и современным сооружением животноводства, оказался просто скверным хлевом.
Спору нет, явление исключительное, и статистически, может, таких коровников совсем немного. Но рудневским коровам от этого не было легче: они ни разбираются в статистике.
Мужчины и Галя пошли вдоль коровника, и Степка сказал:
- Пойду еще искупнусь, ладно?
Он отделился и запрыгал вниз, взбивая ботинками облачка пыли, снимая на ходу рубашку.
Тут Гале стало по-настоящему жарко, она почувствовала себя неважно. А вид коровника нагнал на нее что-то близкое к тоске.
За коровником оказались люди и стояла машина-цистерна с надписью "Молоко". Женщина в соломенной шляпе ругалась с шофером. Она упрекала его за то, что приехал поздно: молоко уже могло прокиснуть.
Молоко стояло здесь же на солнцепеке в больших помятых бидонах; было странно, почему оно ждало машину именно на солнцепеке. Машина гудела: шофер втыкал в бидоны толстый шланг, а через него молоко всасывалось в цистерну.
Заметив Волкова, женщина перестала ругаться и заулыбалась.
- Сергей Сергеич, вот нежданный гость! А мы запарились совсем. Вот скажите, как работать, если транспорт прибывает после обеда? Ну, полюбуйтесь! Вот хорошо, что партийное руководство само увидит. А у нас потом молоко не принимают. Пожалуйста!
- Маркин в аварию попал, я вторым рейсом пришел, - угрюмо сказал шофер.
- Часто так бывает? - строго спросил Волков.
- Да нет, сегодня первый раз, кажется, - сказал шофер.
- Ах, они когда хотят, тогда и приезжают! - всплеснула руками женщина. - Вчера пришел в пять часов, позавчера - в семь… А сегодня - полюбуйтесь.
- Что за черт, уж не прокисло ли? - удивился Волков, заглядывая в бидон. - Это утреннее?
- Холодильника у нас нет, Сергей Сергеич, сами знаете. Я неоднократно обращала внимание руководства.
- Вы бы хоть в тени поставили.
- Рабочей силы нет, Сергей Сергеич. Доярки распустились, я одна разрываюсь. Я не могу таскать бидоны, а их попробуй заставь - такого тебе наговорят!
- Слушай, что это у вас творится? - хмуро спросил Волков у Иванова.
- Это сегодня, - поспешно ответил бригадир. Молоко забирают утром, пока не испортилось. Корыто сделано, чтобы ставить бидоны в холодную воду, но они хранят в нем свои скамейки.
- А кому носить воду? - воскликнула женщина. - Я не могу одна носить, вы знаете, я человек больной, а их не могу заставить. Им и слова не скажи. Бегаешь, крутишься, ради общенародного же блага недосыпаешь, недоедаешь, а тебе еще упреки, заявления пишут!..
Она поднесла руку к глазам и всхлипнула.
- Какие еще заявления? - устало спросил Полков.
- На меня, какие же еще! Воробьеву подают.
- Я не видел.
- И хорошо, что не видели. Им верить нельзя, им лишь бы не работать. Никакой сознательности. А пуще всего Нинка Денисова!
- Денисова с завтрашнего дня свободна. Вот новая доярка вместо нее, знакомьтесь.
Женщина в соломенной шляпе быстро окинула взглядом Галю, приветливо улыбнулась, протягивая красивую тонкую руку:
- Софья Васильевна, заведующая фермой.
- Как у вас план? - продолжал спрашивать Полков.
- Стараемся. Выполнение положительное. Среднесуточный надой выше, чем в других бригадах. Получаем по четырнадцать килограммов молока от фуражной коровы.
- Неплохо. Для такой фермы неплохо.
- Ну как же! - обрадовалась заведующая. - Последнее решение обкома обязывает нас бороться за пудовые надои. Мы полны решимости достичь этого уровня.
Галя тем временем удивленно оглядывалась.
Шофер сложил шланг, завел мотор и поехал, ни с кем не попрощавшись, как лицо совсем постороннее.
Смуглая приземистая старуха принесла из пруда два ведра воды и принялась споласкивать бидоны. Ей, видно, было неохота и тяжело идти к пруду вторично - она экономила воду: сполоснув один бидон, переливала в другой и так далее. Раз сполоснутые бидоны она ставила вверх дном сушиться.
Галя все больше недоумевала: как это утреннее молоко стояло до сих пор, почему бидоны моются водой из пруда - и никто ничего не говорит, словно так и надо? Почему вокруг столько грязи, мусора, если достаточно пройтись граблями и убрать? Еще больше поразил ее коровник внутри.
Навоз здесь лежал таким толстым слоем, что нога ступала по нему, как по матрацу. Все вокруг было бурым от грязи, от потеков воды с потолка (солома наверху была скорее декорацией, чем защитой от дождя), окна в большинстве выбиты.
Мордами к окнам, хвостами в проход стояли в два ряда коровы на цепях. Их облепили тысячи мух. Коровы беспрестанно топали, обмахивались хвостами; цепи гремели.
Волков осторожно шел первым по проходу, с опаской поглядывая на размахавшиеся хвосты.
- Почему они голодные стоят? - спросил он.
- Это Панькин подкормку еще не привез, - объяснил Иванов.
- Чем подкармливаете? Викой?
- Ну да. С овсом.
- Свежим воздухом они их подкармливают! - раздался насмешливый голос.
В проходе показался молодой парень - рослый, загорелый богатырь с предлинным кнутом на плече.
- Свежим воздухом и молитвами, - весело повторил он. - Кабы я не гонял их на пашу, дали б ими нам четырнадцать литров!
- Что врешь! - сердито крикнул Иванов.
- Почему вру? Пусть парторг сам поглядит на кормушки, да там две недели ничего не было.
- Чего врать пришел сюда? - истерически крикнул Иванов. - Позавчерась давал вику с овсом. Ты чего наводишь тень? Смотри, Костька, доведет тебя твой язык. Распустились!
- Я вас не боюсь, - насмешливо сказал парень. - Без меня вы зашьетесь с вашей фермой. Ясно?
- Ты знай свое дело и не трепись. Пришел выгонять?
- Ну?
- Ну и выгоняй.
Наступило неловкое молчание, только фукали и громыхали цепями коровы.
Костя пожал плечом и стал отпускать коров. Ночуя свободу, они как-то поспешно, испуганно бежали к двери, за которой звонкий мальчишеский голос на них бодро закричал, послышалось хлопанье бича.
- В самом деле, что-то у вас нехорошо… - пробормотал Волков, заглядывая в кормушку: она была чистая, вылизанная - единственное чистое место в коровнике; и только на дне лежал гладкий кусок серой каменной соли-лизунца: соль, видимо, имелась на ферме в достатке.
- Не слушайте их, горлопанов! - воскликнула заведующая. - Сергей Сергеич, им вечно мало, им все не так. Мы работаем не покладая рук. Коллектив полон решимости выйти на первое место по управлению.
- Коровки у нас хорошие, - оптимистично подтвердил Иванов.
Волков задумчиво смотрел, как коровы бегут к выходу, огибая грубо сколоченное корыто, в котором лежали скамейки и разная ветошь.
- Слушайте, - вдруг сказал он глухим голосом. - Вы на отшибе, к вам ездят редко, вы что это, очки втираете?
- Сергей Сергеевич!.. - воскликнула заведующая жалобно.
- Еще весной я велел поставить громоотвод! - закричал Волков истерически, не слушая ее. - Где громоотвод?
- Извините, забыли, - виновато пробормотал Иванов. - Тут делов этих… сдохнешь, не упомнишь… Сергей Сергеевич…
- Вы все забыли, вы забыли! - продолжал кричать Волков, кажется, не на шутку распаляясь. - И подкормку забыли, и уход забыли, элементарные правила животноводства забыли. Для чего вам головы даны? Для того, чтобы ими глядеть? Или для того, чтобы ими есть?
Галя впервые увидела его в гневе. Такой он был некрасив, неестествен; даже становилось как-то неловко за него, хотя он говорил и правильно.
Заведующая и Иванов покаянно молчали, потупив глаза.
- Разгильдяи! Бездельники! Сами распустились - чего же вы от людей хотите? Ох, Иванов, не на своем месте ты, кажется, ходишь!
- Ну, снимите меня… - покорно и грустно прошептал Иванов, шевельнув руками.
И Гале вдруг стало его жалко, невероятно жалко.
Волков уставился на него ледяными глазами, потом резко повернулся и заходил туда-сюда. Он увидел у столба полуоторванную цепь, зло рванул ее - цепь оторвалась, он швырнул ее в открытую дверь, и цепь распласталась по земле, как змея.
На Иванова страшно было взглянуть. Волков достал платок, вытер красное лицо: внутри коровника было душно, дышать нечем, хотелось выйти скорее на воздух. Волков еще раз обтер лицо, шею, старательно сложил потемневший платок и положил его в карман.
- Да, так вот, значит, новая доярка, - сказал он тупо. - К кому ее устроить жить?
- Можно и к тете Моте…
- Она одна живет?
- Одна.
- Я на тот предмет, что если дети, так… В общем устройте. Где тут ее орудия производства?
Заведующая достала из корыта подойник и скамейку с нацарапанными надписями "Нина".
- Завтра первая дойка в полчетвертого.
- Хорошо, - сказала Галя.
Волков и Галя пошли к машине за чемоданом, а в коровнике сразу поднялся какой-то резкий разговор между бригадиром и заведующей фермой.
Пастух Костя щелкал огромнейшим бичом. Подпасок - мальчишка лет пятнадцати - бегал вокруг стада, как гончий пес, и направлял его. Получилось, что все пошли вместе - Волков, Галя, Костя.
Странно и неловко было смотреть на Костю. Он был так здоров, так красив, а одежда на нем была худа. Может быть, Галя после города просто не привыкла, а никто здесь этого не замечал?
- Ну, значит, теперь в пастухах? - мрачно спросил Волков.
- Мне нравится, - беззаботно сказал Костя.
- И не стыдно тебе?
- Чего стыдно? Работа почетная. Все ваши надои на мне да на Петьке держатся. И я люблю животных.
- Он комбайнер, - сказал вдруг Волков, обращаясь к Гале. - Он комбайнер и тракторист.
- Был! - весело сказал Костя.
- И назад не хочешь?
- Что мне, жизнь надоела?
- Так в пастухах век и проходишь?
- А мне хорошо. По крайней мере хоть работа чистая.
Волков, прищурившись, посмотрел Косте в лицо.
- Чего смотрите? - спросил Костя спокойно. - Небось так в парторгах век и проходите? А на трактор не тянет?
- Ты не знаешь моей жизни, Костя.
- А откуда вы знаете мою жизнь? - сказал Костя, подмигнул Гале, взмахнул кнутом и зашагал прочь.
Стадо удалялось в поле. Петька бежал прямо по картошке, лупил коров, сходивших с дороги; они шарахались, толкались, и он развил такую бурную деятельность, что стадо с необычайной быстротой, почти бегом, скрылось в облаке пыли.
"Москвич" на длинных ногах стоял у конторы ни солнце, раскаленный и пахнущий бензином. Степка копался в кабине.
- Купался? - спросил Волков.
- Нет. Подзагорел малость, вишен поел. Вода в пруду такая зеленая, аж противно смотреть.
- Поедем в Дубинку.
- Это еще зачем?
- Посмотрим…
- Что ж, в Дубинку так в Дубинку. Свиней смотреть, да?
- Свиней, - устало сказал Волков.
Галя добыла чемодан. От жары у нее была тяжесть в голове и во всем теле.
- Я вот что хотел бы… - сказал Волков. - Вы свежий человек. Вы сейчас пойдете к Иванову, он вас устроит к тете Моте, а завтра вы начнете работу. Вы не могли бы посмотреть: что здесь такое делается? Что-то здесь очень нехорошее делается. Скажу вам прямо: у меня такое впечатление, что здесь наступило какое-то повальное разложение - от Людмилы до Иванова. Никого нет! Порядочного труженика нет. Все прекрасны! Не знаешь даже, на кого опереться. Слушайте, напишите мне. Или позвоните.
- Это у вас система? - спросила Галя, вспомнив деревенского стукача в кабинете Воробьева.
Волков не понял.
- Нет, только мнение ваше, больше ничего! - воскликнул он. - Может, я с ним не посчитаюсь. Недавно здесь было куда лучше. Поймите: у меня нет времени сидеть здесь и смотреть за каждым их подвигом, а нужно же понять, нужно разобраться. Идет?
Галя слегка пожала плечами; ей становилось все хуже.
Волков сел на переднее сиденье. "Москвич" взвыл, рванулся, бойко запрыгал по колеям, так что куры полетели по изгородям, и умчался, запылив всю улицу.
От пруда шли гуси - ровной, до смешного правильной шеренгой. Они шли весьма гордо, неторопливо, переваливаясь, тяжело неся свои жирные брюха.
Передний гусак остановился и внимательно, испытующе посмотрел на Галю. Все гуси за ним тоже остановились, не нарушая строя, и терпеливо ждали. Гусак что-то сказал Гале - мудро и очень убедительно. Он пошел дальше, все двинулись за ним, а он еще несколько раз оборачивался и повторял то же странное слово, справедливо подозрения, что Галя не совсем поняла его.
6
Пуговкину называли по-разному: и тетей Мотей, и Матреной Кузьминичной, и просто Кузьминичной; она работала второй птичницей на утятнике.
Она была одинока, потому что ее старика и двух сыновей казнили эсэсовцы как партизан. Старуха случайно избежала расстрела, более двух месяцев жила в поле, питалась мороженой картошкой, спала в стогах; и с той поры она была немного не в себе.
Все это рассказал Иванов, пока вел Галю на квартиру.
- То, что она не в себе, - ничего, - успокоил он. - Она просто молчит, только и всего. Зато изба просторная, и старуха в ней одна. Прошлым летом у нее жили практиканты-агрономы, остались довольны, и она тоже просила поселять еще.
Изба находилась за прудом, в той части села, где стояли белая колокольня и разрушенный барский дом. Иванов много и подробно рассказал о колокольне и доме, но Галя невнимательно слушала, и ей хотелось пить, хотелось забиться в какой-нибудь угол и уснуть.
Пуговкина оказалась дома. Она собиралась на утятник. Это была полная флегматичная старуха с большими руками, изъеденными черными трещинами. Она выслушала просьбу без всякого внешнего интереса, провела гостью в дом и показала закуток.
Изба была большая, но состояла вся из одной комнаты. Посредине возвышалась мощная русская печь, а от нее к стенам были проложены жерди. С этих жердей до полу свешивались выцветшие обои, создававшие иллюзию стен. Угол, отгороженный обоями, делился фанерной перегородкой пополам - таким образом получались как бы две маленькие комнатки, одна темная, в другой - окошко. В темной стояла кровать хозяйки, в светлой предложено было располагаться Гале.
Ей было все равно. Она поставила чемодан, договорилась о цене - все это как во сне. Договорилась с Пуговкиной, что будет столоваться у нее, посмотрела, где лежит ключ. Отдала документы Иванову.
Она ждала, чтобы они ушли. Но Иванов все разговаривал об утках, о погоде, о том, что Людмила распустилась. Старуха ходила по избе, тяжело топая.
Галя посидела в углу, не располагаясь, опустив руки, потом вспомнила, как нестерпимо ей хотелось пить, и пошла в сени.
Вода была в помятом цинковом ведре с привязанной веревкой. Галя выпила две кружки, каждый раз не допивая до дна. Вода оказалась теплой и невкусной.
По сеням бродили куры, стрекотали, выпрашивая есть, и косились на Галю желтыми глупыми глазами.
Вид у сеней был совсем нежилой, запущенный. Валялись какие-то серые от времени деревянные грабли, пыльные бутылки из-под керосина. Пол был земляной, загаженный курами, все углы оплетены паутиной.
- А пошли они к монахам! - сказал Иванов, выходя. - Не слушай их и не давай, тетя Мотя, хватит. Каждому комбикорм давать - без штанов останешься.
Он ушел, не прощаясь, словно не заметив Галю.
Галя села под избой на бревне, и тотчас куры сбежались к ней, вопросительно заглядывали и стрекотали так, будто не ели три дня.
У нее голова разламывалась и без этого крика; она замахнулась на кур, бросила щепку - и тогда удивленно подумала, что все это уже было, много раз было. И забылось до поры, даже, вернее, не забылось, а выглядело иначе, лучше, теплее, потому что было в далеком прошлом.
В начале 1943 года один из германских тяжелых бомбардировщиков, не пробившись к Москве, преследуемый истребителями, сбросил бомбы куда попало.
Четыре из этих бомб упали на село Руднево. Одна угодила в вишневый сад, две упали рядышком на улице, четвертая разнесла избу, где жила большая семья Макаровых. Из семьи не было дома только старшей дочки, которая в это время находилась в родильном отделении районной больницы.
Так, родившись на свет, Галя не обнаружила уже ни деда, ни бабки, ни братьев или сестер. Отца своего она тоже не знала, так как он погиб за полгода до ее рождения под Воронежем.
Мать ее была дояркой много лет. Ее портреты иногда печатали газеты. Она ходила вразвалку, руки ее всегда висели красные, растопыренные. Большую часть своей жизни она провела в коровнике. И Галя в основном выросла там же, среди коровьих хвостов.
Это не в переносном - в прямом смысле. Хвосты мешают дояркам работать, больно бьют по лицу, и Галя обычно держала хвосты, когда мать доила.
До семи лет Галя с матерью жила в Рудневе. Она знала оба пруда. Тогда по ним тоже плавали утки, но пруды были чище, в них водились зеркальные карпы.
Она знала колокольню и разрушенный дом, но не интересовалась ими и не знала того, что рассказал сегодня Иванов. Смутно помнила, что жили они на квартире в другом конце деревни и прежний коровник был там. Пуговкиной она не знала. Мать, должно быть, знала - в селе все знают всех.