Солнце было уже низко, и тени становились длиннее. Коровы помахивали хвостами и щипали, щипали торопливо, не имея времени мотнуть головой. Костя озабоченно достал карманные часы.
- Ладно, дам еще часок, а клеверу на закуску. Видишь, клевер рядом, а никто не лезет, кроме Лимона-балбеса. Уже знают свое время. - Он покосился на Галю и слишком деловито добавил: - На клевере держи их по минутам, с часами в руке, не то беда.
- Какая? - спросила Галя и не узнала своего звонкого голоса.
- Едят, пока раздуются, как бочки, тогда падают и подыхают. Однажды у меня было, одна удрала на клеверище. Списали.
Он сел на плащ и жестом пригласил Галю. Она спросила:
- Правда, ты был комбайнером?
- Правда, - сказал он. - И трактористом - тоже правда.
- Почему ты пастух?
- Мне в самом деле нравится, - улыбнулся он.
- Почему?
- Почему да почему, - добродушно сказал он. - Очень хорошая работа, спокойная, здоровая, и я сам себе хозяин. Ленивый я. Вот почему.
- А не стыдно?
- С каких пор это стыдно? Пастух - это, брат, на селе почетное дело! Знаешь ты, сколько надо знать пастуху: все травы, и все повадки, и часы - и все иначе в разное время года. Тебя пусти - ты загубишь стадо в два дня. Они же не дикие, они забыли все на свете, жрут что попадя, без меры. Хороший пастух - это все, это и молоко ваше и мясо. А я хороший пастух.
Подул ветер, прошелся по вершинам, и вершины зашумели, заговорили, листья на осинах затрепетали, и скрипнуло старое дерево. Коровы паслись - только шорох стоял. Они понемногу углублялись в лес, передних уже не видно было. Костя и Галя подняли плащ и перенесли его на другое место, поближе.
- Зачем ты живешь? - спросила Галя.
- Нравится, - засмеялся он. - Я же говорю, что нравится. Вот живу - и все. И не понимаю вас, чего вам надо? Мне бы, если бы поесть было, так ничего и не надо. Спать люблю, вот так сидеть люблю, любить люблю.
- Любить?
- А что? Вот придешь ты - любить буду. Многие приходили.
- А что-нибудь другое, огромное…
- Что?
Она хотела возразить, что человеку нужен весь земной шар, как она учила в школе, что жить надо ради больших целей, но почему-то у нее не находилось слов, она запуталась в мыслях и вспомнила беличье колесо.
Она подумала: "Не все ли равно, кто как живет и что ему нравится! Может, как раз это и есть оно, огромное: вольно дышать, думать, любить все это, быть здоровым, не усталым, с миром в душе и хорошим настроением, среди природы - частицей ее, а не гробиться в грохоте на тракторе или крутиться в колесе? Костю не тянет в большой мир, для него мир всюду велик. Ему нравится просто жить. А мы зачем-то мечемся, убиваемся на ферме, вскакиваем в три часа утра. Но он счастливее нас?"
- А ноги ты себе отхлестала, - сказал Костя и провел рукой по красным вздувшимся полосам на ее ногах. - Ноги у тебя красивые.
Она спрятала ноги под юбку. Костя усмехнулся.
Она подумала:
"Господи, какой он красивый, какой спокойный! Как этот лес. Наверное, те девушки, что приходили к нему, ныряли в этот лес с головой и не находили дороги обратно Счастливые, наверное, им было спокойно, хорошо".
- И лицо расхлестала, - сказал Костя, разглядывая ее. - Теперь все узнают, что ты у меня была.
Она подумала: "Ну и пусть! Что в этом такого?"
Он положил ей руку на плечо. Она не удивилась, не отодвинулась.
Неподалеку белела странная береза. Там было какое-то болотце, ключ, наверное, вода подточила березу или ветер свалил - дерево упало в воду, упало давно, когда-то, но продолжало расти, изогнувшись кверху. Половиной ствола оно лежало на воде, а половиной выгибалось к небу, изящно отражаясь в воде.
Галя глядела на эту березу и думала, что даже в уродстве своем природа красива.
Костя обнял ее - спокойно, ласково, легонько привлек к себе. Она не сопротивлялась, прижалась затылком к его плечу, и стало ей тепло и уютно, хорошо и бездумно, - так они сидели довольно долго, а стадо опять ушло и почти скрылось в чаще.
Они опять встали, перенесли плащ к самой березе. Костя пошел заворачивать коров, слышался его голос, несколько раз выстрелил бич.
Галя стояла и ждала одного: чтобы то повторилось, чтобы он сел, а она прижалась затылком к его плечу.
Она услышала, как Костя хлестко лупит кого-то и грубо ругнулся. Лимон вылетел из кустов, как снаряд, сослепу кинулся в другие кусты, только треск пошел по лесу.
Костя пришел смеясь.
Она зажмурилась, а Костя схватил ее радостно и сжал так сильно, что хрустнули кости. Она стала вырываться, но это было все равно, что вырваться из тисков. Он поднял ее и понес к плащу.
Галя отбивалась руками, била его по лицу, извивалась, а он посмеивался и даже не прятал лицо - для него это были комариные укусы. И тогда, разъяренная, она вцепилась зубами в его щеку и укусила так, что он отпустил ее, сел и удивился:
- Вот бешеная! Не я, так другой…
Не помня себя, она вскочила и побежала, как никогда в жизни не бегала. Ей казалось, что он гонится по пятам, она ныряла под ветки, прыгала через ямы, некогда было оглянуться. Она выбежала на край леса, с перепугу повернула не в ту сторону и отмахала добрый километр, пока сообразила, что бежит не туда. Тогда она пошла в поле и вернулась полем, дрожа и поминутно оглядываясь.
Показались серые избы села, донесся шум утятника, и это показалось ей родным и спасительным. Она вытерла лицо, как могла, пригладила волосы и вошла в село совершенно успокоенная, как в родной дом.
И тут она удивленно осмотрелась. Теперь она ничего, ровно ничего не понимала: ни почему ее весь день так колотило, ни зачем она пошла с пастухами и сидела, прижавшись затылком к Костиному плечу, ни тем более того, что так по-дикарски удрала и летела сломя голову, хотя за ней никто не гнался.
6
Перед вечерней дойкой приехал председатель Воробьев и привез писателя.
Они прибыли на красном "Москвиче", и председатель повел писателя по селу, показывая утятник, пилораму и коровник, который особенно рекомендовал посмотреть.
Они ходили серединами улиц, заложив руки за спины, вразвалку. Оба были в светлых просторных штанах и светлых рубашках, оба приземистые и широкие.
По селу разнесся слух, что Воробьев привез очень большое начальство, и бабы бросились загонять по дворам поросят.
Писатель был дородный и холеный, с артистической шевелюрой, колечки которой вились у него на затылке. Когда-то он написал неплохую книжку, ее давно забыли, но он не подозревал об этом, потому что в издательствах считали своим долгом помнить название этой книжки.
Затем он написал много плохих книжек, но у него уже было имя, и писания его проходили без сучка и задоринки.
Живя безвыездно в столице, он считался знатоком сельского хозяйства, так как первая книжка была о колхозе. Поэтому время от времени он делал краткие набеги на тот или другой колхоз, но в основном был знаком с сельским хозяйством только по газетным статьям.
Воробьеву в жизни не приходилось иметь дела с писателями. На всякий случай он обкормил его жутким обедом с крепленым вином, бросил дела и отправился сопровождать, против чего писатель не протестовал.
Приведя писателя на ферму, Воробьев рассказал ему, как здесь раньше было плохо и как теперь стало хорошо.
Однако и в новом своем виде коровник не понравился писателю, он посмотрел в дверь и дальше не пошел. Доярки бегали мимо, с любопытством поглядывая, а писатель достал блокнот и занялся сбором жизненного материала.
- У них была плохая заведующая, - объяснил Воробьев. - Но наш парторг провел собрание, и заведующую сняли. Они сами обходятся, без заведующей.
Писатель пожевал губами. Он сомневался, стоит ли это записывать, - факт был сырой, малоинтересный.
- Кто трудится лучше всех? - задал он испытанный вопрос.
Председатель не знал. Пришлось послать за Ивановым.
- Как сказать… - ответил Иванов. - Все стараются, работают в общем и целом.
Писатель занервничал. Он надеялся написать по крайней мере очерк для журнала, и имена были обязательны. Иванов подумал: была не была, наверно, Галя теперь на хорошем счету у Волкова и назвать ее не будет ошибкой!
- Девушка старательная, активная, приехала по комсомольской путевке обкома, - сказал он, мучительно придумывая, - приехала из города в деревню.
- Ага! Это хорошо! - воскликнул писатель; это уже шло в очерк. - Я бы хотел с ней побеседовать.
Пришлось Гале идти в контору, где все вчетвером сели за стол, и писатель начал допрос.
- Какие обязательства вы взяли в этом году?
Воробьев с Ивановым переглянулись.
- У нас еще нет, это наша недоработка, - сказал Иванов, а председатель показал ему под столом кулак.
- Обязательства должны быть у всех, - изумленно сказал писатель. - Как же вы тогда работаете? Вот в "Рассвете" доярки обязались надоить по четыре тысячи килограммов от каждой фуражной коровы, а некоторые даже четыре с половиной. Вы потянули бы столько?
- Я не с начала года работаю, - пробормотала Галя.
- Но у вашей предшественницы были обязательства?
- Не знаю…
- Это наша недоработка! - поспешил на выручку председатель. - Это мы завтра же провернем. Можно смело писать, что обязательства будут, потому что фактически так и есть. Бери, Галя, смело четыре с половиной тысячи, коровки у нас хорошие… Идет?
Галя смущенно кивнула головой. Она пока не представляла себе этой цифры, но писатель уже удовлетворенно записал: "Берется за достижение 4,5 тыс. кг в год".
- А сколько вы надаиваете от коровы ежедневно? - спросил он.
- Как когда, - сказала Галя. - Сегодня было хорошо, дали подкормку. А когда коровы голодные стоят, тогда и десяти литров не возьмешь.
- У коровы молоко на языке! - весело сказал Иванов, беспокоясь, как бы Галя не наплела лишнего. - Так еще наши деды утверждали. Народная мудрость, так сказать.
Воробьев облегченно кивнул, а писатель подумал, что, хотя поговорка очень уж затаскана, можно рискнуть употребить ее в последний раз, и записал.
- Но все-таки, сколько вы надоили, к примеру, сегодня?
- Двести десять литров.
Писатель застрочил: "210 литров, это же более двух центнеров! И все это выдоили ее маленькие руки, которые вливают в широкую молочную реку…" Он почувствовал, что заврался, и решил насчет молочной реки додумать дома.
- По скольку это на корову?
- В общем по восемнадцать литров! - быстро подсчитал Иванов.
Писатель писал, не задумываясь: "По 18 литров от каждой закрепленной за ней фуражной коровы надаивает ежедневно эта маленькая, загорелая, веселая девушка с озорными глазами. Рассказывая об этом, она заразительно смеется". Посмотрев на Галю, он почувствовал легкий укол совести, но у него уже был создан образ доярки, и он не мог его менять.
- Вчера было сто пятьдесят литров, - смущенно сказала Галя, потому что ей стало неловко: сегодняшний день был исключительным.
Писатель пожевал губами, начертал в блокноте птичку, но не записал.
- Отлично, отлично, - сказал он, потирая руки. - Вот мы и поработали. Сейчас отметьте мне командировку и доставьте на вокзал, но прежде я бы хотел поговорить и с вами немного, дорогой председатель. Мы вот беседовали с народом, вы мне все показывали, а вот о вас-то самом я и не знаю, что писать.
- Что там писать, - смутился Воробьев, и шея его покраснела. - Люди - вот они главное. А мы что - бегаем, ругаемся. Так, Иванов?
- Конечно! - подтвердил Иванов, показывая все свои зубы. - Но не скажите, Алексей Дмитрич, председатель вы у нас хороший. Вот и товарищ писатель, он сам может судить…
Писатель поспешно записывал все; он только на ходу заменил слово "ругаемся" на "беспокоимся". И председатель и бригадир ему очень понравились: простые, бесхитростные люди из народа. Он вдруг почувствовал, что достигает вершины в своем сборе материала, и он задал вопрос, который неизвестно как пришел ему на ум, по вдохновению, наверное:
- А что вас держит в жизни, какие стимулы? Ведь, по существу, вы живете в глуши, света, так сказать, не видите… Поймите меня. Я приведу себя. У нас, писателей, например, ясные стимулы: здесь, так сказать, и материальные стимулы и известность - слава, так сказать. Не всех она постигает, но все солдаты мечтают быть генералами, ха-ха! А что стимулирует вас? Ведь если разобраться, работа у вас малоинтересная, скучная…
Воробьев, который было очень насторожился, наконец, понял, что от него требуется, и радостно ответил:
- Нет, работа наша интересная! Для того, кто любит сельское хозяйство, здесь все увлекательно. Сельское хозяйство - это что? Это, так сказать, залог нашего продвижения к коммунизму. Это обилие продуктов в стране - раз! Это сырье для промышленности - два! Это в конце концов школа народного опыта - три! И мы полны решимости…
Он испугался, не загнул ли насчет школы народного опыта, но писатель строчил в упоении.
- Насчет стимулов! - напомнил он, не поднимая головы.
- И стимулы у нас есть, - неуверенно ответил Воробьев, лихорадочно соображая: "Какие ему еще к черту стимулы? Кажись, все сказал, как следовает…"
- Сколько вы, например, зарабатываете?
- А! - понял, наконец, Воробьев. - Заработки наши зависят от благосостояния колхоза. Богатый колхоз - полновесный трудодень. И так, знаете, боремся за увеличение колхозных богатств, за повышение материального и культурного благосостояния… - Он устал говорить и, вытерев платком лоб, вдруг съехал: - А вообще, знаете, морочливая работа председателем, ну его к лешему!
- Однако по душе? - подсказал писатель.
- Можно сказать, по душе. И так втягивает - бывает, ночью лежишь, все соображаешь, калькулируешь, как то, как другое, там, понимаете, загородку достроить надо, там удобрения пришли - значит, транспорт выделяй, там в столярке гроб делать - старик, понимаете, помер. И так одно к одному каждый день тебе, да еще эти совещания… - Он махнул рукой.
Все это было не очень выразительно, писатель не стал записывать. Но, почуяв интимные нотки, он бабахнул самый что ни на есть интимный вопрос:
- А что, если бы вас спросили, хотели бы вы сменить вашу жизнь председателя на что-нибудь иное?
- Нет, не хотел бы, - не моргнув, отвечал председатель.
И писатель закончил: "И ни на что другое он не променяет свою трудную, но прекрасную судьбу".
Это была его коронная фраза. Кого бы он ни спрашивал - сталеваров и забойщиков, доярок и рыболовецких бригадиров, комбайнеров и милиционеров, - никто не соглашался менять свою трудную, но прекрасную судьбу.
- Благодарю вас, - сказал он, очень довольный.
Фактов у него накопилось вполне достаточно, и он мог теперь два месяца спокойно работать в Доме творчества Литфонда и, выбирая за столом меню завтрашнего дня, рассказывать другим писателям: "Да, а вот я был в области ***, там, вы знаете, я нашел удивительного председателя! У него, поверьте, птицеферма - это что-то фантастическое, от уток стонет земля, они не знают уже, куда их девать. На молочной ферме у него работают девчонки со средним образованием, надаивают по восемнадцати литров от коровы - это, представьте себе, она сдает за день более двух центнеров молока. А мы сидим и пишем бог весть о чем, выискиваем всякие психологические проблемы, тогда как люди работают без всяких этих психологических проблем - и творят чудеса! Я провел в этом колхозе незабываемые дни, я побыл среди героев наших дней, которые сами просятся в книгу!"
Он повторит эти слова в очерке, статье, на собрании секции прозы, на заседании правления союза, в личных беседах с молодыми начинающими - и, может случиться, у всех создастся впечатление, что он идущий в ногу со временем, активно творящий писатель, и главное - он сам поверит в это.
Его помянут в отчетном докладе прежде, чем "и др.", и, может, даже дадут бесплатную путевку в Дом творчества. И уж там-то он напишет эту книгу, в которую сами просятся герои, она без сучка и задоринки пройдет издательские конвейеры, ее в обтекаемых выражениях похвалят толстые журналы.
- Мне можно идти? - спросила Галя, клюнув носом.
- Да! - вспомнил о ней писатель, отрываясь от своих мечтаний. - Идите, девочка, отдыхайте. Вы рассказали очень интересные вещи.
- Теперь перекусим, чем бог послал, - сказал Воробьев.
- Перекусить можно, - согласился писатель. - Только без этого самого…
- Ни-ни, чуточку только! - воскликнул Воробьев, страшно довольный, что пытка кончилась. - Мы ведь по-простому, по-деревенскому.
7
- А мы тебя ищем-ищем! - сказала Ольга. - Все бабы собрались, тебя лишь нет.
- Где собрались?
- У тетки Ани, гулять будем - праздновать, что ту выдру вытурили! Что же нам, и попраздновать нельзя?
В просторной избе тетушки Ани было уже полно народу. Были все доярки, оба пастуха, Людмила с утятника и ее "муж", которого пригласили за гармошку. Этот мужичок уже здорово наклюкался, но исправно перебирал кнопки. Впрочем, выводил он все одно и то же, под частушки: "Та-ра, ту-ру". Он был круглый, полный и добродушный.
Иванов в качестве почетного гостя сидел в красном углу, весь красненький, "тепленький", с аппаратом через плечо, и ковырялся вилкой в консервах.
Галин приход был встречен бурей восторга, и ее заставили пить штрафную. На столе стояли разные бутылки: с водкой, брагой, вермутом и графин лимонада. Галя не выносила водки, а брагу ей не позволяли пить.
- Ну, этого выпей! - сказала Ольга, берясь за лимонад.
Галл обрадованно кивнула. Когда она хлебнула этого лимонаду, у нее пошли круги перед глазами, она задохнулась и не могла ни кашлянуть, ни закричать - казалось, конец ей пришел. А все захохотали, захлопали в ладоши.
- Это самогон, глупенькая, - жалостливо сказала тетушка Аня. - Хлебни водички - пройдет. Чего взбесились, глупые? Так человека убить можно.
Галя отдышалась. Ей налили водки и заставили выпить. После самогона водка показалась ей нестрашной, и она выпила, потому что иначе нельзя было.
Она накинулась на бычки в томате, и когда съела полбанки, ей стало хорошо, а люди вокруг показались милыми и забавными.
Тетушка Аня тихо шмыгала и, как хозяйка, все подавала, угощала. Изба ее была забита всяким хламом: сундуками, скамьями, картинками, фотографиями, бумажными цветами, вышитыми полотенцами.
Все вместе это походило на какую-то до предела забитую экспозицию этнографического музея, но должно было, очевидно, свидетельствовать об уюте и удобстве жизни. Когда Галя поднимала глаза, у нее рябило от пестроты.
Тася Чирьева блеснула золотыми зубами, вышла на свободный "пятачок" посреди избы и начала плясать. Она плясала почти на месте, несложно перебирая ногами, и вытаскивала за руку то одну, то другую доярку, но те отнекивались и не шли.
Наконец Ольга гикнула, швырнула платок и пошла. Они работали ногами старательно, серьезно и безразлично глядя друг на друга, а Тася Чирьева вдруг взвизгнула и запела пронзительным гортанным голосом так, что казалось, у нее полопаются связки:
Ах, милка моя,
Чем ты недовольна?
Хлеб на полочке лежит,
Не ходи голодна!
Всем это показалось очень остроумным, все за хохотали, и Галя тоже.
Иванов вытащил аппарат и пытался снять пляшущих, хотя лампочка горела слабо и в избе было полутемно.