- Придется вам некоторое время пожить без заведующей, - посмеиваясь, сказал Волков.
- Не надо нам совсем, - ответила Ольга. - Пущай Галка или Люська сдают, сами справимся.
- Посмотрим, посмотрим… - пожал плечом Волков. - С тобой, Иванов, нам придется говорить особо.
Они пошли в контору, и вскоре после этого к коровнику подкатила подвода, доверху груженная опилками.
- Куда тут сваливать? - крикнул возчик.
4
- Дай-ка руку, - сказал Костя. - Не думал я, что в тебе столько пылу.
Он крепко пожал Галину руку и немного задержал.
- Ну, доярочки, сегодня я вам коров напасу - будут, как бочки. Сегодня праздник.
- Держитесь, девчата, теперь в грязь не ударить! - говорили все.
Ольга объявила, что домой не идет, что в кладовке лежит мешок известки и она побелит коровник. Надоело.
Все были возбуждены. Даже вечно занятая тетушка Аня закатала рукава и принялась мыть окна. Сначала ей пришлось обметать их веником - столько накопилось паутины и сору. Сестры Ряхины метлами очищали потолок и стены. Ольга, вся с ног до головы в брызгах, белила.
Им хотелось доказать, что они были правы, и никому не жаль было труда, и им было так весело, ну, просто все покатывались.
Выскоблили кормушки; Галя полезла на крышу и пробила дымоход. Баба Марья и Тася вычерпали жижу из котла, оттерли его кирпичом, наносили моды из колодца и разожгли огонь.
Все вместе взялись за вилы и грабли и два часа убирали навоз, наворотили его за коровником целую гору и докопались до подлинного пола, а скользкие доски выбросили. Пол посыпали опилками. Мусор вокруг здания сгребли и подожгли. От костров потянул веселый едкий дым, как бывает весной в садах, когда сжигается прошлогодний лист. Может, потому у всех было какое-то весеннее настроение.
Колхозники потянулись на огонек, шли посмотреть, что тут делается, улыбались: разошлись Доярки!
В довершение всего прибыли телеги со свежескошенным овсом. Видно, разговор между Волковым и Ивановым носил сугубо конкретный характер.
Это были счастливые часы. Все носились вперегонки, словно отделывали свою новую квартиру, без усталости и ссор.
Сев передохнуть, Галя изумленно оглядывалась. Что же все-таки случилось? Почему раньше все шло через пень-колоду, если были те же самые люди, с теми же руками? Заведующую не заставили работать, ее только прогнали.
Неужто в самом деле один паразит, сидящий сверху, способен так расстроить, разочаровать целый коллектив и отбить всякую охоту к делу?
Люди с золотыми руками повсюду, люди умеют умно сеять, чисто косить, беречь урожай, любить скот, лелеять землю. Отчего же в одном месте сеют так, что любо-дорого взглянуть, а в другом - ковырнули сверху, будто со зла, и с плеч долой? Отчего одни собрали зерно к зерну, а другие рассыпали его по дорогам, по станциям, под дождями сгноили тысячи центнеров к чертовой матери - и никто не почесался?!
Посмотрите, как любит народ кормилицу корову, какие ласковые имена дает телятам при рождении. Ведь не существует просто коров, а есть непременно Зорьки, Дубравки, Ромашки, Метелицы, Черешни, Красавки, Любимки… А потом, глядь, лежат эти Дубравки и Ромашки, прикованные цепями, голодные, ревут, встать не могут, по шею и навозе, а вокруг ходят те же люди, все те же люди, и делают - лишь бы с плеч долой. Почему?
Или они злые, или стали вдруг лентяями беспросветными, или мстят кому? Да не мстят, не лентяи и не злые! Просто нужно искать ту холеру, которая села им в душу, которая-то и есть самая злая, ленивая и равнодушная, и гнать ее шпалы носить, ломом ворочать, раз не умеет другого дела, кроме как языком пустословить. Вот эта холера - она самая вредная и есть!
Галя устала до изнеможения, но была полна тихой, неуверенной, непрочной радости. Ей еще не верилось, что что-то серьезным образом изменилось. Конечно, она об этом не думала, просто где-то сидела в груди боль. Радовали же простые обыкновенные вещи.
Волков так просто не уехал, а еще долго мотался по селу в сопровождении взопревшего Иванова, приходил в коровник смотреть чудо и кричал, что деловых кадров нет, что какие-то сволочи кончают сельскохозяйственные институты и остаются работать в городе кассиром в магазине.
Галя вспомнила карикатуры на таких людей, но обнаружила, что думает о них без необходимого зла - скорее, с печалью и обидой. "Они искалеченные, - с ужасом подумала она, - их можно понять. Если они прямо из института попадут вот на такую ферму, можно испугаться на всю жизнь! Да, они искалечены". Впрочем, кто виноват, кроме них самих? Осуждать их - это нужно иметь право. Волков имел, она теперь (но не раньше) тоже имела. Она не бежала. Она бы вообще не убежала, все равно боролась бы рано или поздно. Сдаваться, пасовать перед жизненным злом - это значит искалечиться прежде всего самому. Драться за справедливость и доказывать - это не просто верный путь, это единственно верный путь порядочного человека. Иначе скатишься в яму, в которой от собственного ужаса, может, будешь выть. Впрочем, есть третий путь: молчать. Но это только кажется, что есть такой путь. Третьего не дано. Молчать, сидеть в хате с краю - не выйдет! Немедленно найдутся всякие энергичные паразиты, которые обработают и оседлают в два счета; сначала потихоньку будут тешиться своим превосходством, потом заставят плясать под их идиотскую дудку, а потом уж вообще цинично измываться от души. Бездействие - та же гибель и преступление.
Только драться, только доказывать, только смотреть правде в глаза! Это она поняла наконец. Неважно, пустячный ли, важный ли повод был, но важно, что поняла!
Первые дни Галя думала только одно: "Как бы выстоять!" Она запомнила эти дни на всю жизнь. Это был кошмар: она не успевала выспаться, не отходили руки, пальцы немели. Каждый день трижды по дюжине коров, трижды по десять тысяч сжатий.
Потом наступила глухая усталость с безразличием. Она работала, как машина, как автомат. Никаких посторонних мыслей, своей жизни - только коровник и сон, сон и коровник.
А дальше началось что-то похожее на жизнь тетушки Ани. Галя крутилась с утра до ночи, но уже особенно не уставала, сна ей хватало. Она произвела переворот в хозяйстве Пуговкиной, выскоблила, надраила избу, все перестирала. И наступил день, когда она обнаружила, что дома вроде делать нечего. Тогда она впервые задумалась над фермой.
Когда пригнали стадо на дневную дойку, короны очень удивились. Коровы могут удивляться. Они, не узнав коровника, сбились в воротах и боялись входить. Пришлось загонять силой и разводить по местам.
Они сразу же наляпали навозу на свежие опилки, стали разбрасывать и затаптывать зеленый овес. Это было досадно, и стало ясно, как много теперь прибавилось работы, чтобы поддерживать чистоту.
Не надоест ли это все? Опять не привезут подкормку, опять нарастет навоз и засорится печь… И Галя поспешно поклялась себе: нет, даже если у всех опустятся руки, она все равно будет держать так, как сегодня! К сожалению, она не знала, что Люся, Ольга, тетушка Аня и даже Тася про себя решили то же.
Дойка прошла гладко, коровы охотно отдавали молоко: они рылись в овсе и не обращали внимания. Доярки просто нахвалиться не могли. До сих пор еще никто не ходил домой, и на радостях они принялись чистить и скрести коров.
Галя взялась со скребком за Сливу, драла ее, мыла, терла - и вдруг ахнула: какая красавица! Шерсть Сливы была светло-желтая, львиного цвета, лоснящаяся, отливающая медью. Живот - белый, пушистый, хоть заройся в эту нежную, мягкую шерсть и замри… Прекрасной коровой оказалась Слива, и молочной, и доброй, даже какой-то родной будто.
В человеке спрятано удивительно много сил. Силы эти, однако, не так просто открываются, а где-то спят, дремлют; и нужен какой-то особый душевный порыв или трудный переходный период, чтобы силы эти хлынули из всех шлюзов, как молоко из Сливы, - и тогда человек преображается. Может, преображается не на день, не на два, а на всю жизнь.
Лентяй привыкает спать по пятнадцать часов в сутки и устает после малой работы. Другой спит шесть, а дел ему все мало. И хотя бы тот ленивый прожил сто лет - так нет же, помрет, сукин сын, на пятом десятке! А люди, подобные тетушке Ане, живут да живут: дела и заботы не отпускают их.
Так, один за жизнь сделает столько, что хватило бы пятерым, а другой едва-едва успевает съесть свои сорок тысяч котлет. Эти самые сукины сыны просыпают жизнь, так и не узнав, не заподозрив даже, какие титанические силы в них вместо бурного огня пшиком пошли. Таким людям жизнь, конечно, очень коротка, короче, чем кому-либо.
Пуговкина, как всегда, была дома и занималась непонятно чем. Каждый день она много топала, много переставляла, копалась, начинала варить, а результатов не было видно. Как с утра в избе было не прибрано, так и к вечеру; как с утра стрекотали голодные куры, так они кричали к вечеру.
- Что, новые порядки заводите? - спросила Пуговкина. - Скоро, говорят, коровам перины стелить будете?
- Перины не перины, а надоело в свинушнике работать, - сказала Галя.
- Уже надоело. Что-то ты дальше запоешь?
- И дальше то же самое, а что?
- Видала я многих, как ты. Брались новые порядки вводить. Ох, сколько тех новых порядков!.. То одно сеять, то другое не сеять; одно меняют, другое ломают, а толку нет!
- Почему нет толку? - возразила Галя. - Вот вы видели много на своем веку - неужели нет разницы? Как было раньше, как стало теперь…
- И раньше добра не было, и теперь нету, - зло сказала Пуговкина.
- Раньше были темнота и невежество, - сказала Галя.
- Раньше хоть бог был, а теперь и бога нету. И пожалиться некому.
- Как же вы так живете? - озадаченно сказала Галя. Она еще не отошла после сегодняшнего возбужденного утра. - Зачем же тогда жить на свете?
- Не знаю, - сказала Пуговкина. - А ты зачем живешь? Чего ты сюда приехала? Много ты знаешь! Поживи, как я, тогда объяснишь мне, зачем люди живут. Жрать хотят - вот и живут! Вон утки - жрут, жрут, а потом их за крылья да на живодерку… Чего они живут? Жрать хотят - вот и живут!
У Гали вдруг заболела голова. Она чувствовала, что в чем-то Пуговкина права, однако это не та правда, которая самая большая, а какая-то другая правда, недобрая. Но она не могла возразить что-нибудь такое же сильное, как это "жрать хотят - живут!". Она смолчала.
- И правды нету, и добра нету, и справедливости нету! - бормотала Пуговкина, копаясь в горшках. - Хоть бы помереть скорее, пропади оно пропадом!
Галя пожала плечом, ушла к себе в закуток, стала причесываться, но руки ее устали, были тяжелы, и на душе стало тяжко как-то. Она прислушалась, как топает и бормочет Пуговкина, и так и сидела с гребешком в руке.
Впервые она подумала, что жизнь этой женщины, должно быть, ужасна, если она так смотрит на все.
Галя легла на свою кровать, не раздеваясь, закрыла глаза, и перед ней закружилось огромное беличье колесо, в котором по сетке бежала она, бежала Ольга, сестры Ряхины, Тася Чирьева, бежали быстро, изо всех сил, а колесо стояло на месте.
В этом состоянии ей показалась такой чепухой вся сегодняшняя возня в коровнике, все эти опилки, побелки, подкормки. Есть ли опилки или нет, какая разница? Когда нет опилок, колесо стоит, а когда есть опилки, оно начинает бешено вертеться на месте - вот какая разница.
Оно вертится, девушки в нем стареют. В колесо карабкаются маленькие девчушки, дети этих пожилых женщин-доярок. Девчушки держат хвосты, им интересно, для них колесо полно неизъяснимой прелести и таинственности, они пробуют доить коров, а старые женщины стонут жутко, неправдоподобно: "Робенки мои…"
Этот животный стон повторился много раз, как показалось Гале. Она проснулась, села на кровати, обхватив тяжелую голову руками. Она не спала и пяти минут. А Пуговкина плакала за фанерной перегородкой, сморкалась. Во дворе стрекотали куры. Солнце стояло высоко, и было невыносимо душно.
5
"Что со мною? Что я, с ума схожу?" - думала Галя, спускаясь по тропинке, ее словно била лихорадка, руки не находили места, хотелось заламывать их; хотелось с кем-нибудь поговорить, умным и спокойным.
Она спешила к коровнику почти со злостью и отчаянием; она была уверена, что коровы затоптали подкормку, а Слива вывалялась в навозе.
Слива не вывалялась в навозе, стояла, пережевывала жвачку, и шерсть ее отливала медью.
Галя зашла со стороны кормушек, взяла Сливу за морду и заглянула в глаза. Корова не противилась, только глаза ее выпучились, стали видны белки с красными жилками. Зрачок у нее, как у всех коров, был в форме маленького прямоугольника. Этот прямоугольник был подернут лиловой дымкой; казалось, Слива прячется за этой дымкой, и только изредка в глазах ее мелькало что-то осмысленное.
- Слива, королева ты моя… - сказала Галя.
Корова насторожила уши, протянула морду и дружелюбно фукнула. Нос у нее был широкий, черный, холодный.
Галя пошла по ряду своих коров, трогая их за рога, заглядывая с какой-то надеждой в глаза; все глаза были подернуты лиловыми дымками, от этого ее тоскливое одиночество еще усилилось.
Она чуть не вскрикнула от радости, когда раздались голоса. Жара спадала, и пастухи пришли выгонять. Она стала говорить с ними о самых пустячных пустяках, лишь бы задавать осмысленные вопросы и получать осмысленные ответы.
- По правилам, это вы должны отвязывать коров, - говорил Костя ворчливо. - А мое дело получить стадо и сдать. Да что с вами делать…
"Говори, говори!" Она решила, что теперь будет каждый день помогать ему выпускать стадо, потому что это самый хороший момент на дню.
Петька протяжно кричал, направляя стадо на дорогу. Мелькнула торпедоподобная спина Лимона, и вокруг него произошла какая-то свалка.
- Можно, я пойду с вами? - спросила Галя.
- Зачем? - удивился Костя.
- Помогу.
- Сами справимся.
- Ну, возьмите!..
- А мне что? - пожал плечами Костя. - Иди себе.
И у нее ноги подкосились от счастья. Она поняла, что весь день ждала именно этого - чтобы пойти в поле со стадом, чтобы бегать вокруг, махать палкой и кричать, а потом лечь в траву, вспомнить о небе и посмотреть в него.
Двигать стадо быстро и собранно - это был стиль Кости и один из его секретов. Он давал коровам добрую разминку, держал их, как говорится, в форме, после чего они жадно накидывались на еду. И чем быстрее добирались до пастбища, тем больше времени было на эту еду.
Плохой пастух гонит - стадо плетется, коровы забредают в огороды, останавливаются, мычат. У Кости вся единая масса шла быстрым шагом, и сам он вышагивал широко, красиво, с рваным дождевиком через плечо, постреливая бичом. А Петька с устрашающими воплями шнырял вокруг стада, как борзой щенок. Галя трусила рысцой сзади, не поспевая за ними.
Кончилось село, потянулись картофельные поля, скошенные луга. Долина ручья была роскошная, поросшая камышами и осокой, местами в ней образовались небольшие, но глубокие ямы - бочаги с таинственной темной водой, по поверхности которой шныряли серебряные плавунцы. Стадо пошло по траве, перестало пылить, и навстречу хлынул лесной пьянящий воздух.
С краю лес был редкий, березы вперемежку с осинами стояли просторно, в одиночку и кучками, солнце свободно светило сквозь них, перебирая стволы, и все это было такое славное, доброе, спокойное.
Стадо рассыпалось между березами, жадно щипля траву. Костя швырнул на папоротники свой дырявый плащ, расправил его барским жестом и вытянулся во всю длину. Петька последний раз похлопал бичом, и стало тихо-тихо, только дышали коровы.
Галя потянула к себе Костин кнут.
Это была сложная штука метров двенадцати длиной. Рукоятка - с добрую скалку. К ней намертво обручами, шурупами и проволокой крепилась вырезанная из автопокрышки полоса - чем дальше, тем тоньше. Она наращивалась крепко пришитым к ней приводным ремнем от какого-то мотора. Затем следовали резиновые жгуты неизвестного происхождения; к последнему из них был пришит двухметровый сыромятный ремешок, а последний метр этого уникального кнута был сплетен из черного конского волоса с узелком и красной кисточкой на конце.
Вот чтобы, не сходя с места, за двенадцать метров достать коровьи ляжки этим узелком, и было создано это чудо.
У подпаска тоже имелся кнут, но, соответственно его рангу, не превышал восьми метров.
Когда Галя подняла кнут и размахнулась, ничего у нее не вышло, только запуталась. Пастухи с удовольствием смотрели на ее упражнения, потом Петька бросился учить.
Он взмахивал, и длинный бич, все эти резиновые полосы, жгуты, ремни кольцом катились от него и выкладывались в траве прямой дорожкой. Развернув таким образом кнут, он делал новый взмах, вся цепь ремней возносилась в воздух, проносилась со свистом вперед, а в последний момент Петька делал незаметное движение на себя, и раздавался такой оглушительный выстрел, что звенело в ушах, а с земли взлетали рассеченные травинки и сухие листья.
Научиться стрелять таким бичом, наверное, было необыкновенным счастьем. Галя научилась раскладывать его, потом взмахнула - и тут произошло неожиданное. Вместо того чтобы просвистеть вперед, кнут всей силой обрушился на нее. Она почувствовала дикую, обжигающую боль и упала, много раз обвитая кнутом. Петька повалился от хохота: видимо, ему это и требовалось доказать.
Галя рассердилась, у нее выступили от боли слезы. Она упрямо развернула кнут. На этот раз ей почти удалось отскочить от свистящей змеи, но последний хвостик из конского волоса, как ножиком, хлестнул ее по ногам.
Петька катался, а Костя с интересом наблюдал. Галя вытерла пот со лба.
- Дурак, - сказала она Петьке.
- Руку отводи вот так, - посоветовал Костя.
Сжав зубы, Галя сделала кольца и снова послала вперед. На этот раз кнут миновал ее, но выстрела не получилось. Она повторила еще раз, дернула к себе - и прозвучал жиденький хлопок.
- Ого! - сказал Костя с уважением. - Для первого раза - сила! Рукой под конец делают так…
Он подошел к ней, пристроился сзади и показал, держа ее руку в своей. Он размахнулся ее рукой, как-то ловко тронул, всего лишь тронул на себя, и эти свистящие кольца произвели непостижимую перестройку - и грохнул выстрел.
Галя ощутила своей спиной широкую и твердую, как каменная глыба, грудь Кости.
- Хватит, - ласково сказал он. - Ты и так сама себя высекла.
Только теперь она почувствовала, как ей по-настоящему больно. Даже нельзя было определить, где сильнее болит. Она была вся жестоко исполосована; и ей стало так смешно, так смешно, она просто готова была повалиться в траву, как этот дурачок Петька, и хохотать от боли и счастья.
- Значит, мать копает картошку? - спросил Костя у Петьки.
- Ага.
- Одна?
- Ага.
- Ну, дуй, помогай, черт с тобой! Галка побудет покуда - вишь, сама напросилась. Только смотри, чтоб Иванов не засек, а заметит, не ври, а прямо говори: "Костя отпустил". Понял?
- Ага.
- Заверни напоследок Лимона, в клевер пошел.
И тут Галя очнулась. Она увидела, что находится в лесу, что исхлестана кнутом, а Петька уходит.
Она закрыла глаза и подумала: "Это хорошо. Пусть поскорее уходит!"