В протяжных словах игуменьи не было ни искренности, ни живой горчинки: по правде сказать, Фроська и ей давно опостылела. Прямо из моленной монахини отправились на погост и наскоро соорудили там четвёртый могильный холмик. Справедливость была восстановлена.
Фроська всё это видела. Ещё с ночи сидела она на вершине Листвяжной горы, приглядывалась - куда может быть направлена погоня? Погоню мать-игуменья не отрядила, не нашла нужным, и это Фроську немного обидело. А когда утром черницы копошились над её собственной могилкой, Фроська вовсе рассердилась, нехорошо выругалась и, подняв увесистый камень-голыш, размахнулась, бросила его вниз, в старушечью толпу на погосте.
Правда, камень не долетел.
Глава 2
Черемша гуляла троицу. С утра поселковская комсомолия прошлась шумным "антирелигиозным маршем" под треск барабанов и неистовое дудение горнов - от школьного двора, через пустую базарную площадь, вдоль единственной Приречной улицы. Несли разноцветные плакаты, а жилистый Стёпка-киномеханик держал во главе колонны фанерного попа - страшноватого, вымазанного дёгтем, с патлатыми соломенными волосами.
За поскотиной на Касьяновом лугу попа спалили в огромном костре. Пели песню "Наш паровоз, вперёд лети" и читали гневные стихи Демьяна Бедного против попов и монахов.
Старухи-староверки плевались, заслышав горны - "антихристовы трубы", хотя на Степкиного дегтярного попа смотрели равнодушно: все местные кержаки были "беспоповцами", так что сожжение церковного чина не волновало их ни с какого боку.
Уже к полдню зашевелилась, понемногу загомонила Черемша, несмело забренькала, будто застоявшаяся лошадь, встряхнувши сбруей. По тесовым подворьям кое-где уже пиликали гармошки, а с яру, из-под повети крепко рубленого троеглазовского пятистенника полилась нестройная полутрезвая песня.
Грунька Троеглазова выходила замуж за немца-инженера Ганса Крюгеля - в посёлке, переиначив по-местному, его называли Ганькой Хрюкиным, а на строительстве - "американцем".
Ганс Крюгель был мужик видный из себя, заметный. Носил шляпу, спортивный френч, замысловатые штаны с вислыми боками и ярко-жёлтые краги над коваными добротными ботинками. Черемшанских собак эти краги приводили в ярость, поэтому инженер всегда появлялся в селе с увесистой заграничной тростью.
Крюгель работал на стройке с самого начала, однако за три года русский язык так и не изучил как следует, за исключением ругательств - они нравились ему своей наивной витиеватостью.
Тётка Матрёна - Грунькина мать, показывала дотошному, слегка подвыпившему зятю иконостас в переднем углу, украшенный березняком по случаю святой троицы. Крюгель хлопал поросячьими ресницами, разглядывая суровые лица на деревянных иконах; Николая Угодника, Казанской богоматери, Параскевы-пятницы, равноапостольного святого Владимира…
Кивал и улыбался, ежели нравилось: "Гут, гут, карашо", или хмурился, кривился: "Шлехт, совсем отшень плёхо". Хотя все иконы писаны были на одно лицо местным богомазом из Стрижной Ямы и, в общем-то, почти не отличались. Таким вот он, Крюгель, был и на стройке: въедливым и беспрекословным. "Плёхо" или "карашо" - третьего для него не существовало.
В избе пахло самогоном, медовухой, варёной картошкой и дурманящим немецким одеколоном - Крюгель то и дело промокал лысину надушённым клетчатым платком. Обычного свадебного чада не чувствовалось: вдова Матрёна жила скудно, бедствовала с пятью дочками. Поросёнок да дюжина кур - весь приплод-приговор.
Курносенькая смазливая Грунька, пунцовая от выпитой медовухи, счастливо перебирала переброшенные на грудь кончики косы - впервые расплетённой надвое. Младшенькие - круглолицые, сопливые, носы пуговкой, как на подбор - ёрзали на лавке у окна, ели шаньги с творогом, восхищённо разглядывали невестино кружевное платье - свадебный подарок "американца". Двухгодовалая Настюшка, не допущенная к столу, сосала на печи леденцы, обиженно отпихивала надоедливую кошку.
Соседские мужики выпили по очередному стакану картофельного самогона, гаркнули положенное "горько!" и, не дожидаясь традиционного поцелуя, завели двухголосую надрывную "Скакал казак через долину". Крюгель неожиданно запротестовал, стал колотить алюминиевой ложкой.
- Замолчайт! Я есть жених, который говорит слово. Их фанге ан! Сильно замолчайт!
Не тут-то было: уже подключились бабы. С душевной слезой, подвывая, выводили: "Скакал он садиком зелёным, блестит колечко на руке"… Уж больно трогательное пропевалось место, неостановимое.
Горластая тётка Матрёна всё-таки навела порядок, устыдила гостей: "Всяка песня только опосля добрых слов на лад идёт. А на свадьбе словам - первое место, потому как свадьба и есть сговор". Послушались, приутихли.
Жених расстегнул френч, развязал-ослабил полосатый галстук:
- Камераден, товарищи! Медьхен Грунька есть моя отшень большой любовь. Она был пролетариат - убираль музор наша контора динрекцион. Эс ист унмеглих вайтер! Теперь Грунька есть майне фрау. Аграфен - хозяйка большой дом. Майн хаус. После стройка плотина вир коммен нах Дойчланд. Вместе мы строим зоциализмус ин Германия.
- Брешет Хрюкин! - подал голос углежог Устин Троеглазов, Матрёнин деверь. - Брешет сукин сын. Он её там на скотный двор отдаст. Бывал я у них в плену, в ихнем распрекрасном фатерлянде.
Крюгель ничего не понял, радостно осклабился:
- Да, да! Прекрасный фатерлянд! Грунька будет самый счастливый фрау. Гроссе глюкхайт!
- Клюкнем, клюкнем! - поднял стакан дядька Устин. - Вот это правильно - кончай болтать. Знаем мы вас, немцев. Давай лучше клюкнем по единой.
Сивуху заедали кержацкой "закваской", черпали из двух больших деревянных мисок: холодный квас на тёртой редьке и прошлогодней квашеной капусте. Резкое терпкое пойло, аж слезу вышибает…
От такой закуски все на мгновение трезвели и постно, с откровенной жалостью поглядывали на Груньку. Понимали, кто тут не понимал: не в свои сани впрягается девка, не в те ворота норовит проскочить… Как ни крути, а этот Хрюкин, почитай, годков на двадцать постарше своей сопливой невесты. Да и Матрёну понять можно: куда ей деваться с пятью-то ртами? А так хоть помощь какая будет, Хрюкин не чета местным парням-обормотам. Главный инженер стройки, а нынче уже второй месяц за начальника строительства действует. Дом-то какой имеет - залюбуешься! С шиферной крышей, с застеклённой верандой, с собственной баней, в которой, говорят, установлено чугунное эмалированное корыто. Оно всё и называется звучно, не по-здешнему - "коттедж".
Дед Спиридон, большой любитель газетной политики, изрядно захмелев, протиснулся к инженеру и стал "прояснять международную обстановку". Старик был издавна худогорлый: чтобы говорить, ему требовалось затыкать пальцем на шее дырку в железном колечке.
- Хрюкин, а Хрюкин! - пьяно сипел Спиридон. - Ты, слышь-ка, объясни, мил-человек, что же такое происходит-получается в твоей Германии? Девку нашу в жёны берёшь, а там у вас обратно же никакого порядка нету - куды повезёшь-то? Это как же: к фашизму, значит, приклоняетесь, супротив рабочего классу идёте, забижаете народ - газеты ведь пишут. Ну-ка, скажи нам, ответствуй!
Инженер побагровел, опустил голову, стиснул челюсти. В избе сразу сделалось тихо, перестали стучать деревянные ложки, примолкли бабы-говорухи, только Настюшка продолжала канючить с печки - выпрашивала у сестёр медовые коврижки. Патлатый, закопчённый, Устин Троеглазов ехидно сощурился напротив, запустив в бородищу, в волосатый рот чуть ли не всю пятерню - ковырялся в зубах, будто только что доотвала наелся баранины.
- Я политика нихт ферштейн! Не понимайт! - громко сказал Крюгель и дважды прихлопнул платком вспотевшую лысину. - Я есть инжинир. Мне политика не надо. Не хочу!
- Ишь ты, хитрая немчура, язви тебя в душу! - не унимался, пыжился дед Спиридон, расплёскивая стакан. - Нет, ты скажи, ты ответь людям. Раскрой свою душу - я ведь тепереча по жене сродственником тебе довожусь.
Дед по-петушиному теребил-клевал жениха за рукав, Крюгель сердито сопел, бычился, всё ниже нагибая загорелую шишкатую голову. Наконец Устин Троеглазов отобрал у Спиридона стакан, усадил-припечатал его к лавке.
- Сиди уж! Сродственник нашёлся: седьмая вода на киселе.
Бабы разом вскрикнули, завели староверские жалобные распевки "На таёжном крутояре", а деда Спиридона постепенно оттеснили от молодожёнов на край лавки, к самой печке, где он и продолжил свои высказывания перед обрадованной Настюшкой.
На крыльце затопали, загорланили: послышались переборы трёхрядки, и в распахнувшуюся дверь ввалилась ватага парней - изба враз заходила ходуном. Все по-праздничному в пиджаках, при картузах и кепочках, сбитых на затылок, впереди черемшанский заводила Гошка Полторанин.
Гармонист врезал "подгорную", Гошка пошёл вприсядку, повертелся чёртом-козырем, потом выдал "цыганочку с выходом" - и пошло, и поехало, завертелось-замелькало так, что не поймёшь, где руки, где ноги, сплошной дробот и шлепки: по голенищам, по бёдрам, по груди, по скоблёному полу. Бабы не выдержали, кинулись в круг, завизжали, заойкали; надсадно тараща глаза, затараторили частушками. Всякими: и девичьими, и "невестинными", и "обманными", и… непристойными - тут думать да припоминать слова некогда, шпарь по следу товарки, не отставай, а запутаешься, забудешь - вываливайся из круга.
Невеста тоже не утерпела, каблучковой дробью вошла в круг, дразня парней городским фасоном платья, лиловыми рюшками, воланчиками по подолу. А когда устала, вернулась за стол, Гошка Полторанин метнулся в сенцы, принёс оттуда охапку розового духовитого марьина коренья и эффектно бросил перед невестой. Всё это, надо полагать, было заранее уговорено меж парней, потому что гармонист сразу замолк, а Гошка налил первый попавшийся стакан.
Молча выпил до дна, не закусывая, утёрся рукавом и громко, с вызовом сказал жениху:
- Хрюкин, ты пошто у меня невесту отбил?
До Крюгеля, кажется, не дошло, но по напряжённой тишине он понял, что в его адрес прозвучало нечто неприличное. Сделал шаг в сторону, в проход, приблизился к Гошке. И только тут разглядел откровенную насмешку в серых глазах парня.
- Шпрехт нох айн маль! Ещё раз говори. Я не понимайт.
- Чего тут не понять? - усмехнулся Гошка и показал пальцем на невесту. - Она была моей девкой, понижаешь? Я гулял с ней. Гулял, понимаешь? А ты у меня отбил.
- И что же? - инженер высокомерно вздёрнул подбородок.
- Да ничего особенного, - сказал Гошка. - Только отбивать девок у нас не положено.
- Я есть лючший за тебя! - Крюгель выставил ногу, обтянутую блестящей крагой. Капризно притопнул: - Она хотель меня, не тебя. Нет! Ты есть глюпый.
- Да подавись ты ей! - махнул рукой Гошка. - Больно она мне нужна. Я с ней погулял, и будь здоров. В кусты ходил с ней, понял?
- Не ври, варнак! - завизжала Грунька, выскакивая из-за стола. - Не наговаривай на честную девушку, змей подколодный!
Гости возмущённо загалдели, иные повставали с лавок, однако Крюгель всех перекричал, успокоил, заставил сесть по местам.
- Тихо, камераден! Я понимайт этот хулюган! Но моя невеста он не подорваль авторитет. Я будем плевать на него. Вот так, - и, сделав ещё шаг, Крюгель плюнул на Гошкин пиджак.
Дальше всё произошло стремительно, неожиданно, как во всякой драке. Гошка саданул Крюгеля в ухо, замахнулся во второй раз, однако, ёкнув, получил такой тычок в подбородок, что улетел к печке, под шесток, попутно свалив с ног деда Спиридона и соседку - невестину подругу. Сразу встать не мог - ноги вяли в коленках, в голове наслаивался звон. Так, сидя на полу, ошарашенно оглядываясь, спросил:
- Братцы! Мать-перемать, что же это такое?
- Дас ист айн бокс, - сказал Крюгель и, распрямляя, кулак, подул на костяшки пальцев.
Гошка катался по грязному полу, исступлённо стучал кулаками, всхлипывал: его репутация деревенского заводилы оказалась непоправимо подмоченной, он это понимал. И кем? Этим плешивым немцем с лошадиными зубами…
- Перо! - плевался и вопил Гошка. - Дайте мне ножик, охламоны!
Кто-то из парней кинул ему финку, лезвие воткнулось у плаху пола, задрожало. Однако Гошка не успел дотянуться - нож ногой отбросил в угол Устин Троеглазов, потом огромными своими ручищами сгрёб Гошку в охапку и швырнул в дверь, как швыряют полено в печь. Гошкины дружки мигом исчезли из избы, второпях бросив гармошку.
…Вечером, по случаю нерабочего дня, в карьере была очередная отпалка, рвали скалу на заготовки для каменотёсов. Потом оказалось, что во время отпалки был взорван один из трёх экскаваторов "Бьюсайрус", находящийся в карьере. Как раз самый новый, наиболее исправный - кто-то заложил пакет аммонала под поворотный круг.
Ганс Крюгель до рассвета мотался по стройке, по карьеру, в составе специальной комиссии, спешно созданной для расследования диверсии. Так что первая его брачная ночь фактически не состоялась.
Глава 3
Здесь всё было пронизано дыханием высоты, всюду, лежала печать скупой и строгой суровости. Холодный ветер, пахнущий льдом, гранитные скалы в рыжих пятнах лишайника, альпийская впадина, поросшая вереском, кое-где утыканная хилым кедровым стланником. И мох под ногами - настоящий тундровый ягель с "ветродуйками" - мохнатыми, словно утеплёнными, голубыми колокольчиками.
Пронзительная синева… Только этот цвет щедр и безбрежен тут, разлит, растушёван от бледно-фиолетового зенита, сочно-синей каймы горизонта до васильковой глади огромного водохранилища и синеватого оттенка растительности. Синева холодит, будоражит, зовёт в дымчатые дали горных хребтов, в упавшее далеко внизу летнее марево тайги.
Бетонно-белая плотина, крытая глыбами тёсаного гранита, напоминает пломбу, добротно всаженную между двух замшелых зубьев ущелья. Правда, впечатление основательности несколько портил обычный строительный хаос: торчащие вразнотык доски опалубки, ходовые плахи для тачек, ржавые ежи арматуры и особенно карьер на левом склоне - там сплошная мешанина камней, кранов-дерриков, деревянных будок-времянок. У самого края, будто больной гусак, подорванный экскаватор "Бьюсайрус" уныло повесил стрелу, на которой так и остался красный плакат "Даёшь вторую очередь!"
- Ну что ж, теперь мне всё ясно, - сказал новый начальник стройки инженер Шилов. - Остаётся завершить второй этаж, отделать бьеф и закончить туннель гидравлического сброса. Правда, срок довольно сжатый - всего один год.
- Это есть нереально, - буркнул Ганс Крюгель, сидевший чуть ниже на уступе скалы.
Парторг Денисов промолчал, поглядывая на стрелу "Бьюсайруса", раздражённо подумал: "Ведь ещё утром велел смять и перевесить плакат. Безответственные шаромыжники…"
- Срок реальный прежде всего потому, что другого нам не дадут. Прошу это запомнить, товарищи! - Шилов носком сапога пнул камень-голыш, проследил за ним пока он падал в ущелье, резво, как мячик, подпрыгивая на скалах. - Надо не болтать, а действительно работать по-новому. Выполнять на практике все шесть условий хозяйствования, которые выдвинул товарищ Сталин. Они, как я вижу, основательно забыты у вас.
- Не согласен, - сказал парторг Денисов. Он всё ещё трудно дышал, покалывало в лёгком - давала знать старая рана, с гражданской. И вообще, на кой ляд им надо было переться на эту гору, ведь и так полдня мотались по стройке? - Данный вопрос мы обсуждали в начале года на открытом партийном собрании. Доклад делал товарищ Петухов, старый начальник строительства.
Шилов обернулся, долго в упор глядел на парторга. Взгляд неподвижный и цепкий - от такого не отведёшь глаз.
- Вы на Петухова не ссылайтесь. Он и без того достаточно авторитетный специалист. И вообще, у него были свои задачи, у нас - свои. Проблема рабочей силы - первые три условия товарища Сталина - вот что для нас сейчас главное. Потрудитесь именно на этом сосредоточиться. Особенно бытовой вопрос: в бараках непролазная грязь, антисанитария. Надо немедленно навести порядок.
- А мы этим и занимаемся. Ликвидируем нехватку рабочей силы. Член парткома председатель сельсовета Вахрамеев, например, имеет задание по дополнительной мобилизации на стройку местного населения. Проводим и другие мероприятия бытового плана. А что касается ваших замечаний, давайте обсудим на парткоме. Примем решения.
- Я уже принял решение, - Шилов опять, не мигая, уставился на парторга. - И потрудитесь его выполнять. Между прочим, уважаемый Михаил Иванович, вы, очевидно, плохо знаете линию партии на современном этапе хозяйственного строительства. Сейчас курс на единоначалие, время дискуссий и споров прошло. Надо делать дело на основе персональной ответственности.
Ганс Крюгель, прислушиваясь к разговору, демонстративно отвернулся - Шилов ему не понравился сразу: приехал на всё готовое, и ещё пытается поучать, повторяя, в общем-то, давно и хорошо известные истины.
- Интересно… - сдерживаясь, парторг почесал мизинцем прокуренный ус. - Значит, не понимаем линию партии? Ну что ж, вам, как товарищу из центра, может быть, виднее… Тогда соберём сегодня же партком, и вы нам разъясните обстановку. Ну, и попутно о себе расскажите, по личной биографии. Проходили ли чистку, состояли ли в оппозициях и так далее. Для знакомства.
Шилов прищурился, чуть изменился в лице - понял, что разговор, кажется, делает тот самый поворот, за которым начинается конфликт. Спокойно заметил:
- Вряд ли сейчас это уместно.
- А почему? Самое время - идёт всесоюзная проверка и обмен партбилетов.
- Мне партбилет уже заменили в Москве.
- Ну что ж. Поговорим просто - оно не помешает. Начальник строительства, бросив за спину руки, минуту смотрел вдаль, молчал, покусывал губу: ссориться с парторгом, да ещё на первых порах, никак не входило в его планы. Простоватый, похожий на деревенского плотника, Денисов оказался на удивление цепким и въедливым. Шилов рассчитывал только слегка приструнить парторга и главного инженера, дать обоим представление о будущих взаимоотношениях. Но, пожалуй, завернул слишком круто, не сдержался… Проклятая дыра, она вышибла его из равновесия: он и сейчас внутренне ёжился, вспоминая адскую дорогу сюда, почти сутки в допотопном шарабане, через кручи и перевалы, через опасные броды и каменные россыпи.
- Вы есть отшень недовольный, товарищ Шилов, - поднимаясь и вступая в беседу, сказал Крюгель. - Почему?
- Я прошу понять меня правильно, - произнёс Шилов, медленно переводя, словно бы осторожно перенося свой свинцово-неподвижный немигающий взгляд на главного инженера. - Я действительно, кажется, расстроен. Этой историей с экскаватором.
- Не понимаю… - Крюгель простодушно развёл руками.