Вахрамеев подумал, что Фроська ему очень даже нравится, иначе он давно бы прогнал её вместе с глупыми вопросами. Он испытывал к ней симпатию, сочувствие, жалость, искренне переживал за неё. Да и не мог он иначе относиться к человеку, откровенно распахнувшему душу, глядящему тебе в лицо исповедально чистыми глазами.
- А сон свой толкуй правильно, соответственно обстановке, - доброжелательно сказал он, поглядывая в окно. - у тебя сейчас что получается? Крутой поворот в жизни, ты выходишь в люди. На самую быстрину выходишь, понимаешь? Я тебе во всём буду помогать. Как у вас говорят, буду тебе ангелом-хранителем. Устраивает?
Она тоже смотрела в окно, задумавшись. Пошептала о чём-то, несмело улыбнулась:
- А может, домработницей возьмёшь, Николай Фомич? Я ведь по хозяйству всё умею: и стирать, и варить. Тут сказывают, ваши начальники берут в дома работящих баб. Вот и ты возьми меня.
- Брось дурить, Ефросинья! - всерьёз рассердился Вахрамеев. - Ни в какие домработницы ты не пойдёшь - ни ко мне, ни к кому-либо другому. Говорю это тебе с полной ответственностью. А пойдёшь на государственную работу - молодёжь должна строить социализм. Понятно?
- Это я и без тебя знаю. Слыхала, - вяло отмахнулась она и опять надолго задумалась. Потом неожиданно быстро спросила: - А какую работу дадите?
- Работы у нас всякой навалом. Только выбирай. Ты вообще-то как, грамотная?
- Псалтырь немного читаю.
- Значит, пойдёшь в ликбез. Потом в вечернюю школу. Ну а пока тебе, как малограмотной, можно предложить работу на нашей молочнотоварной ферме.
- Скотницей, что ли? Не пойду, - резко сказала Ефросинья. - Мне и так монастырские коровы опостылели.
- Ну, уборщицей в рабочее общежитие.
- Тоже не пойду. Нашто оно мне, чужие плевки-то подтирать? Это пусть наши старухи-черницы делают. А ты мне дай настоящую работу, чтоб человеком быть. Чтоб эти самые машины водить.
- Видали её! - недовольно развёл руками Вахрамеев. - Да ты, оказывается, настырная, Ефросинья! Что ж тебя на экскаватор прикажешь посадить? Или, может быть, на мотовоз?
- Научите, так и сяду, - Ефросинья подняла с полу торбу, завязала лямки крепким узлом. - Затем и шла, чтобы научиться.
- Ладно, направим тебя в бетонщицы - это как раз по тебе. Сейчас позвоню в отдел кадров, договорюсь, - Вахрамеев покрутил ручку телефона, его соединили с начальником-кадровиком, и он быстро обо всём договорился: бетонщики были одной из самых дефицитных специальностей на стройке. А подучить обещали - наука не из мудрёных. - Можешь идти оформляться.
На телефон Ефросинья глядела с подозрением и опаской - уж больно вычурной и таинственной показалась ей блестящая коробка: не врёт ли? Однако расспрашивать, уточнять постеснялась, да и гордость не позволяла. Перед уходом всё-таки спросила:
- А с тобой через неё тоже можно говорить?
- Вполне! - улыбнулся Вахрамеев. - Ты как оформишься на работу и в общежитие определишься, позвони сюда от дежурного. Попроси у коммутатора сельсовет.
Ефросинья кивнула, медленно, молча, как в первый раз, оглядела стены и вышла, вскинув голову, словно бы тяжёлая коса оттягивала ей затылок.
Председатель распахнул раму, боком уселся ка подоконник - уже тёплый, нагретый утренним солнцем. Ефросинья пересекла двор и направилась вдоль улицы, помахивая монастырской торбой небрежно, по-девичьи грациозно, как каким-нибудь модным ридикюлем. Серое, домотканное платье неброско, но удивительно чётко обрисовывало лёгкую и сильную фигуру. Вахрамеев дымил папироской, щурился, долго глядел вслед. Очень ему хотелось, чтобы она обернулась. Но так и не дождался.
Глава 6
Шальным половодьем захлестнуло тайгу алтайское лето. Росными: утрами вставали над падями голубые завесы, солнце гнало с откосов к Шульбе охлопья туманов, сушило чёрные ощерья россыпей, зажигало косогоры алыми всполохами: "марьина-коренья". Тайга гудела, наливалась духмяным теплом, сладкими сокамн жизни.
Поскотина за конным двором вся вызвездена желтомохнатыми одуванчиками, вся - в пчелином гудении, в брызгах росы. То тут, то там вспыхивают радужные шарики: перед тем, как сесть на цветок, пчёлы жужжат - сушат венчики.
И на эту-то благодать выводили одров, конченых сапных коняг, которым впереди одна дорога - под расстрел. На завалинке конторы расположилась выбраковочная комиссия во главе с ветфельдшером Иваном Грипасем. Стола не было - очкастый Грипась держал на коленях портфель и на нём, в ведомости, делал соответствующие пометки.
Парторг Денисов - тоже член комиссии, сидел отдельно, на персональном стуле, который ему вынесли из конторы. Сумрачно курил, поглядывая из-под надвинутой на брови старенькой кепки!
Вот они наяву, во всей обнажённой откровенности, перспективы "второй очереди"… Заездили, уходили лошадок в карьере, а ведь какие ладные были кони. И не когда-то - всего три года назад. Денисов помнил, как пригнали табун "зайсанок" - диковатых низкорослых лошадок местной алтайской породы. Было их тогда, гривастых, выхоленных на таёжном травостое, что-то около шестидесяти голов. А теперь осталось тридцать, да из тех почти двадцать больны.
Да, он знал и прекрасно понимал, что строительству первой очереди было отдано всё: энергия и безудержный энтузиазм людей, лучшие стройматериалы, лучшие лошади и машины. Всё, что имелось под рукой, без резервов, без думы о завтрашнем дне. Страна не могла ждать.
И вот когда отгремели победные фанфары, когда подшиты в дело восторженные рапорты об окончании первой очереди, когда старый начальник Петухов благополучно отбыл на новую стройку, забрав с собой наиболее ценных специалистов, наступила пора трезвых будней, время нового, не менее трудного рывка.
А чем и с кем? Какими силами его делать? Людей не хватает, транспортных средств почти нет - только лошади. И их приходится выбраковывать. Где теперь взять новых?
- Так какое будет ваше мнение, Михаил Иванович? - шелестя брезентовым фартуком, остановился рядом фельдшер Грипась.
- Насчёт чего? - нахмурился Денисов.
- Ну, по поводу очередного экземпляра. Вон он, полюбуйтесь. Мерин Урал, возраст семь лет. Дистрофия второй степени.
- Тоже сап?
- Разумеется. Подвести поближе?
- Не нужно.
И так хорошо было видно: лошадь на издыхании. Рёбра все на виду, как растянутая гармонь, под гноящейся шкурой торчат угловатые мослы. Плоская голова виснет к земле, беспрерывно тянется из ноздрей характерная синеватая слизь…
…Что-то щемяще-тоскливое виделось в слезящемся глазу мерина, в немощной измождённой шее. Денисов не выдержал, подошёл к пряслу, покачал головой, разглядывая незаживающие раны на крупе, над которыми роились зелёные помойные мухи.
- Где же его так ухайдакали, бедолагу?
Фельдшер неопределённо пожал плечами, поманил конюха-выводного, бородатого мужика с марлевой повязкой на лице.
- Евсей Исаевич, вот комиссия интересуется: на каком объекте работал Урал?
В подошедшем конюхе Денисов только сейчас узнал заведующего конным двором Евсея Корытина, разбитного цыганистого любителя лошадей и охоты - именно на этой почве у него в своё время сложились близкие отношения со старым начальником стройки. Помнится, Петухов собирался даже включить его в список "особо ценных специалистов" и забрать с собой. А вот, поди ж ты, не взял почему-то.
- Тебя не узнать. Замаскировался, - сказал Денисов.
- Так ведь сап, Михаил Иванович, - Корытин развёл руками. - Штука серьёзная.
- А почему сам на выводе? Конюхов нет, что ли?
- А всё поэтому, Михаил Иванович. По причине сапа. Из конюхов никто не соглашается ни за какие коврижки. Вон стоят пялятся, дармоеды.
Взяв ведро с карболкой, Корытин тряпкой протёр жердину прясла, предупредил: желательно не прикасаться.
- Насчёт Урала спрашиваете? Сами видите - полный доходяга. Работал, как и все они, в щебёночном карьере. Грузовоз. Ну, а похлестали его, так это дело житейское - план гнали. Да и ленивый коняга был, только под палкой и работал.
"Был…" - с неожиданной горечью отдалось в сердце у Денисова. Легко и просто сказано, а ведь мерин-то ещё живой.
Денисов махнул рукой, повернулся и, когда шёл к своему стулу, вздрогнул, как от толчка в спину, услыхав сзади зычно-повелительное: "Гони!"
Вот такими все они были, "коняги-доходяги", их прошло перед глазами ещё одиннадцать, а всего выбракованными, а значит, приговорёнными, оказалось семнадцать. Конюхи и возчики, стоявшие группой поодаль, посмеивались, острили: "Казна - больше тянуть не положено", имея в виду заповедное картёжное правило.
Больше и не тянули… Правда, в конюшне осталась ещё одна саповая кобыла, ту вовсе не стали трогать - она и на ногах не стояла, обвисла в стойле на двух, ремённых подпругах.
- Куды их теперича? - озорно крикнул, кто-то из возчиков. - Аж на колбасу?
- Дурак! - Корытин погрозил кулаком, остряку. - Чтоб ты подавился той колбасой.
Он тщательно продезинфицировал руки, помылся и выглядел по-обычному бодрым, даже довольным, чего, впрочем, не пытался скрывать.
- Слава богу, отделались!? А то ведь пряма беда: неделю в конюшне стоят сапные лошади, а комиссию не соберёшь. Так можно вовсе остаться без тягловой силы.
Денисов с трудом сдерживал неприязнь. Противны ему были ж холёная борода Корытина, и его сильные загорелые руки, и довольная ухмылка. Конечно, заведующего конным двором можно понять: избавился, наконец, от нависшей: угрозы. Но нельзя же радоваться столь откровенно, нельзя же плевать на судьбу лошадей, которые вместе с людьми перекромсали тут гору, вывезли сотни тонн разных грузов.
Выбраковочный акт Денисову не понравился. Он читал его долго и трудно (забыл в парткоме очки), потом ещё несколько минут раздумывал, глядя на обречённых лошадей, понуро, стоящих в углу затона.
- Написано не по-деловому, не по-человечески, - сказал он, возвращая фельдшеру бумагу. - Нельзя так писать: "Подлежат расстрелу".
- А как же иначе, Михаил Иванович? Это формулировка вышестоящих инстанций. Вот, пожалуйста, - ветеринар обиженно полез в портфель, вытянул оттуда зелёную панку. - Имеется типовой акт, утверждённый райземотделом. Тут прямо написано: "Лошади, списанные по причине остроинфекционных заболеваний, подлежат расстрелу". Читайте.
- Ничего я читать, не буду, - хмуро, но спокойно сказал Денисов. - И не нужно тыкать мне указания райземотдела. Надо, иметь свою голову на плечах. Эти лошади три года трудились на стройке плотины, а ты их приговариваешь к расстрелу. Ты понимаешь политическую суть вопроса?
У фельдшера от испуга отвисла челюсть. Машинально зажав портфель между ног, он сиял очки, стал зачем-то усердно протирать их, растерянно и близоруко щурясь.
- А как же… а что же написать?
Члены комиссии озадаченно молчали: каждый понимал - парторг сказал истинную правду. Но как быть в таком случае с больными лошадьми? Ведь необходимо законное основание, а им может быть только акт. Евсей Корытин боком подошёл к ветеринару, покосился цыганским своим глазом на акт, хмыкнул, дескать, думайте или решайте, а дело всё равно сделано.
- Возьми да напиши: "Подлежат уничтожению". Например, путём отравления ядом. И дело с концом.
- Лошадей не травят, - раздражённо сказал фельдшер. - Это не какие-нибудь собаки. Лошадей только расстреливают.
Слово неожиданно попросил дед Спиридон, включённый в комиссию как бывший кадровый работник конного двора - знаток лошадей и шорник. Подошёл поближе к парторгу, надавил на свою "говорильную кнопку".
- Зазря спорите, люди добрые. Ей-бо, зазря! - Спиридон пощупал акт в руках ветеринара, потёр меж пальцами, как новенький рубль. - Бумага хорошая, умная. Только жалости в ней нет, вот незадача.
- Это тебе не больничный лист, - ветеринар ревниво высвободил акт из заскорузлых пальцев Спиридона. - Это официальный документ.
- Вот, вот, я и говорю. Вы бы допрежь того, как энту бумагу писать, у людей спросили: а кто стрелять будет? Ведь не найдёте нипочём. Да я, слышь-ка, за тыщу рублей лошадь застрелить не соглашусь.
- Чепуху мелешь, дед! - солидно вмешался Корытин. - Желающих будет сколько угодно, ежели заплатить. Вон те же конюхи и возчики возьмутся.
- А ты их спроси, спроси! - кряхтел, подначивая Спиридон. - Как торкнешься, так и трекнешься.
Корытин вопросительно поглядел на парторга: может, сходить к мужикам, поговорить? Денисов не возражал, хотя предложение старика-шорника не имело существенного значения - главное-то всё равно ещё не решено.
И только когда Корытин вразвалку направился к возчикам, он вдруг почувствовал сильное беспокойство и понял серьёзность ситуации. Комиссия тоже приумолкла в ожидании: найдётся или не найдётся человек, способный застрелить полтора десятка лошадей? Нет, это был не праздный интерес…
Конечно, как ни говори, а конь - та же домашняя скотина, вроде овцы или коровы. Ведь на что корова близка крестьянину - и кормилица, и поилица, а режут на мясо.
И всё-таки конь есть конь - далеко не каждый насмелится поднять на него руку.
Ну да - так оно и есть: отказываются наотрез, машут руками, отплёвываются. Хотя нет, предположения, кажется, не оправдались: какой-то белоголовый парень в сиреневой майке перемахнул через прясло, и вот вдвоём с Корытиным они уже шагают обратно. Кто такой выискался?
- Гошка Полторанин! - с досадой прошипел дед Спиридон. - Ну этот и тётку родную на сучок вздёрнет, отпетый обормот.
Корытин подвёл парня к комиссии, почесал пятернёй бороду, буркнул:
- Вот привёл.
- Нашёлся-таки Федот, - Денисов неприязненно, но с любопытством оглядывал щеголеватого парня: модная футболка, плисовые штаны с напуском, ухарская гармошка на сапогах. Прямо-таки деревенский "фраер-муха".
- Федот, да не тот, - опять глухо, в бороду сказал Корытин. - Он, видите ли, заявление имеет. Ну говори, говори, чего зенки таращишь! - Корытин подтолкнул возчика в спину, но тот лишь качнулся - стоял крепко, с места не шагнул.
- Вы меня не пихайте, - огрызнулся парень. - И вообще, грубость есть пережиток капитализма. А молодёжь надо воспитывать добротой и лаской, а также пламенным словом. Правильно я говорю, товарищ Денисов?
- Ну, ну, - усмехнулся тот. - Ты дело говори, не ёрничай. И руки из кармана вынь.
Волосы у парня были удивительно белые, даже казалось, какого-то неестественного, неживого цвета. Будто пук пряжи, вымоченной в звестке. Уж не химичит ли, подумал Денисов. Они ведь сейчас и завивку, и окраску делают. Вон дочка накурчавилась "под барана" на целых шесть месяцев.
- Давай высказывай, мы тебя слушаем.
- Один момент, сперва обмозговать формулировку надо. - Полторанин картинно дрыгал ногой и морщил лоб, изображая "работу мысли". Откровенно рисовался, наглец. Потом поплевал на пальцы, пригладил соломенный чубчик-чёлку и начал со счёта:
- Заявляю первое: этих лошадей убивать не имеете права. Их надо лечить. Заявляю второе: ежели лошадей убьёте, напишу в Москву справедливую жалобу лично товарищу Ворошилову. И третье: отдайте всех этих лошадей мне. В просьбе прошу не отказать. Всё.
Посмеиваясь и по-прежнему дрыгая ногой, Гошка обвёл взглядом членов комиссии, дескать, ну что, выкусили? Пожалуй, особенно его забавлял дед Спиридон, сидевший с разинутым от изумления щербатым ртом.
- Балаболка худая! - раздражённо сплюнул Корытин. - Из-под какого шестка такой герой выскочил? И ещё пугает. Валяй-ка отсюда на полусогнутых и не разыгрывай дурачка, Полторанин! Не твоего ума дело.
- Хамство не украшает большого руководителя, - громко сказал Гошка и сделал оскорблённую рожу.
- Чего-о?! - взъярился Корытин, грудью попёр на возчика. - Ты как разговариваешь с нами, молокосос?
Пришлось вмешиваться, успокаивать Денисову.
- Хватит! - он поднялся со стула, с трудом распрямляя затёкшую поясницу. Закашлялся, потом спокойно обратился к Гошке: - Зачем тебе кони, Полторанин? Что будешь делать с ними?
- Лечить, - парень пожал плечами. - Что ещё с ними делать? Отдадите, погоню табун к деду Липату на Старое Зимовье - он травы знает. Пущай отдохнут, нагуляются на воле. А потом возверну их вам. Рысаками верну.
- Болтаешь, балагуришь? - усомнился Денисов.
- Не, я на полком серьёзе.
- А ежели загубишь коней?
- Так они же всё равно к смерти приговорённые. Вам же лучше - не стрелять. Да вы не бойтесь, всё будет в норме. Сказал: поставлю коней на ноги. Может, забожиться но-ростовски?
Гошка, конечно, куражился - это видели и понимали все. Однако понимали и другое: парень, при всей своей несерьёзности и бесшабашности, предлагает единственно разумный выход. Даже фельдшер Грипась не пытался возражать, тем более, что с него лично снималась значительная доля ответственности. Хотя он мог, имел полное право не разрешить: инфекция…
- А с работой как? - с насмешкой спросил Корытин. - Поди, немедля уволишься?
- Уж это никак нет! - присвистнул Гошка. - Увольнять меня закон не разрешит. Беру лошадей только с сохранением оклада жалованья. А как же: я не для себя, для государства стараться буду. Надо понимать, граждане-товарищи.
- Ладно, Полторанин, - сказал парторг Денисов. - Бери лошадей. Попробуй, а мы постараемся помочь. Что тебе потребуется?
- Да ничего! - рассмеялся Гошка. - Давайте мне моего Кумека, да инвентарь положенный.
Он небрежно бросил на плечо пиджак и, дымя папироской, направился в дальнюю конюшню седлать своего мерина. Члены комиссии молча проводили его взглядами, переглянулись: парень, как ни крути, прав. На все сто процентов.
Глава 7
Коз в Черемше не было - проку от них мало, к тому же большинство хозяев держали коров. А козёл был - единственный в селе, беспутный бродяга и алкоголик, Звали его Ромкой.
В Черемшанское высокогорье Ромка попал случайно, крохотным пушистым козлёнком, которого привезла о собой жена бывшего начальника строительства Петухова - большая любительница всякой живности. Через год она уехала (здешний климат оказался вредным для её здоровья), а козлёнка бросила, оставила в рябиновом палисаднике коттеджа. Инженер Петухов сутками невылазно торчал на стройке, ему было не до экзотического козла, крайне избалованного, привыкшего по утрам жрать шоколад. Он попросту отделался от козла, сплавив его на конный двор, на руки услужливому Евсею Корытину.
Так Ромка стал ничейным, общественным козлом.
Очень скоро он забыл про шоколад, жизнь приучила его к овсу, жёсткому сену и чёрствой корочке хлеба. А мужики-возчики приучили к водке: уже к осени Ромка запросто выпивал четвертинку, которую под дружный готот ему вливал в горло кто-нибудь из возчиков. Потом, оправдывая своё происхождение и породу, он начинал козлить: брыкаться, бодаться, мекать, всячески куражиться, как и подобает пьяному козлу, на потеху не менее пьяным возчикам и конюхам.