- Ну-ну. Слушаю.
- Алтай, - сказал Шилов, чувствуя нарастающую злость. Он знал, что предстоит нелицеприятная беседа, но подобного высокомерного обращения не ожидал. Его корёжил немигающий фельдфебельский взгляд немца. - Вряд ли вы представляете себе, где эта глухомань…
- Ошибаетесь! - улыбнулся Бергер, опять чуть пренебрежительно скривив губы. - Прииртышская зона, богатейший рудный регион: свинец, цинк, золото, серебро. Бывшая концессия английского миллионера Лесли Уркзарта. Это вы имеете в виду?
- Совершенно точно…
- Ну, что ж, в таком случае весьма любопытно. Продолжайте.
Шилов выдержал паузу, щёлкнул портсигаром. Продолжил уже спокойно, без прежней озлобленности - в конце концов, он уважал деловых людей.
- Собственно, речь идёт не о рудниках и даже не о строящемся полиметаллическом комбинате. Их это прямо не касается… - Шилов помолчал, раздумывая. Прикинул: надо ли давать общую картину или сразу изложить главную цель? Пожалуй, следовало говорить немцу то, чем он интересуется и что ждёт в первую очередь. - Я имею в виду энергетическую базу, а ещё точнее: строительство высоко в горах плотины для снабжения водой головной гидроэлектростанции рудников.
- Так, так… - живо прищурился Бергер. - И что же из этого следует?
- Как что? Плотина и есть то самое наиболее чувствительное место. Ко всему прочему - колоссальный морально-политический эффект. Миллионы кубометров воды, ревущий вал ринется в долины, сметая на пути десятки населённых пунктов. Вы представляете эту картину?
Бергер позволил себе широко улыбнуться. Шагнул, взял за пуговицу пальто, приятельски подмигнул:
- У вас, господин Шилов, я чувствую, отличные французские папиросы! Где вы их достаёте, чёрт побери? Угостите и меня.
Шилов с готовностью открыл портсигар.
- Битте! Французский ширпотреб - привычная привилегия всех сотрудников нашей торгово-промышленной фирмы. Даже привычная мелочь. Я могу вам презентовать несколько пачек этих папирос.
- Спасибо, не надо беспокоиться! Тем более, вы завтра уезжаете в Россию. А французский ширпотреб, я полагаю, скоро будет доступен и нам, чиновникам бюрократического аппарата.
Смакуя папиросу, Хельмут Бергер прошёлся по аллее, усыпанной мелким гравием чистейшего кирпичного цвета. Счёл нужным объяснить Шилову, что у них под ногами вовсе не битый кирпич, как это может показаться. Здесь настоящий речной гравий из горной речки южной Тюрингии, текущей по каменному ложу красного гранита. Его ежегодно завозят сюда ещё со времён Бранденбургского курфюршества. Ничего не поделаешь: немцы страшно педантичны в отношении раз навсегда установленного интерьера.
- Да, заманчивая картина… - мечтательно протянул Бергер. - Нет, не эта аллея, я имею в виду ту далёкую горную плотину. Но скажите, Шилов, а при чём тут вы?
- Как при чём? Всё очень просто: через полгода решением наркомата я буду назначен туда начальником строительства. Предварительные шаги уже сделаны. Всё остальное решается на месте. Ну, конечно, потребуется некоторое время для подготовки финала. Того самого - эффектного.
- Да, но в таком случае мы рискуем потерять вас?
- Не думаю. Впрочем, игра стоит свеч.
- Надо взвесить… Кроме того, вам, пожалуй, следует сегодня вечером встретиться с одним человеком. Крупным специалистом этого профиля.
Небо темнело, хмурилось. С севера, с промозглой Балтики наползали рваные, трёпанные ветром тучи, По жухлой траве застучали первые дождинки.
- Кажется, мы исчерпали время, - сказал Бергер. - Пора на выход.
Немец шагал размашисто я крупно, по-солдатски твёрдо ставя ступню. Молчал, погружённый, очевидно, б какие-то свои очередные заботы. Шилов еле поспевал сзади, дивясь и негодуя - теперь ему демонстративно отводилась роль малоинтересного, второстепенного партнёра. "Чтоб они все подавились своей спесью, эти кичливые штурмовики!"
Неподалёку от входных ворот Бергер, что-то вспомнив, вдруг резко остановился.
- Да, кстати! А эта плотина, эта стройка как называется?
- Черемша.
- Черемша… Слышится что-то татарское.
- Возможно. Впрочем, у нас, русских, много татарского, даже - слов в языке. А "черемша" - это таёжный лук. Имеет пикантный вкус и способствует долголетию.
- Даже так? Ну что ж, желаю вам отведать этой черемши, Благополучно и с пользой.
Хельмут Бергер опять одарил улыбкой. Только на этот раз она показалась Шилову явно двусмысленной.
…И всё-таки, почему инженер Крюгель не пожелал принять привет от своего берлинского знакомого? Из осторожности? Или в самом деле из политических соображений? Но ведь на антифашиста он ничуть не похож.
Видимо, придётся прощупывать его обходным путём, не спеша, основательно. Время для этого пока есть.
Глава 5
В прошлом году уволился дед Спиридон из шорной, здоровье стало сдавать. Раньше-то он холил в шорниках первой руки: случалось, и сёдла делал, и хомуты отменные шил. Правда, давно это было; в последнее время больше на мелочах сидел, на ремонте, Латал подседельинки, менял гужи, занимался строчкой сбруи, а то просто сучил дратву, щетину заправлял для других, мастеров.
Обидно делалось. Спервоначалу терпел, потом плюнул и вовсе ушёл. Лето промотался водовозам, на лесосеке, а осенью старый знакомый, председатель сельсовета товарищ Вахрамеев, по доброте, душевной определил Спиридона на подходящую должность а пожарную команду. По официальной ведомости дед числился "третьим топорником", а на самом деле исполнял обязанности дворника на припожарной площади (она же была и центральной в Черемше).
При этом Вахрамеев, поручил Спиридону наблюдение порядка и во дворе сельсовета, что располагался напротив пожарного депо. Дворницкое дело, сказал он, самое подходящее для человека с больным горлом. Завсегда в наличии свежий воздух. Спиридон не возражал, работа ему нравилась: и почётно, к несуетно.
При депо, у деда имелась, персональная сторожка с печкой" лежанкой и радиорепродукторам, который в хорошую погоду Спиридон выставлял на подоконник. Закончив по раннему утру "подметательные дела", он садился на листвяжный чурбак и, греясь на солнышке, слушал радио. Удивлённо тряс сивой бородёнкой: каждый день в мире творились невероятные происшествий! Кидают бомбы, шлют угрозы, передвигают войска, делают нахальные агрессии (до чего драчливый народ - племя Адамово!), а про ту Абиссинию и вовсе перестали говорить, знать, продала ни за понюшку табаку.
Хорошая штука эта "говорилка"! Всё знает: где какой завод построили, сколько руды накопали, куда и зачем канал прорыли; знает, где жарко, где холодна, в каких местах дожди идут, и почему затмение происходит, и как надо лечить ту же самую лихоманку-малярию. А то ещё физкультуру под музыку передают - тоже интересно. "Встаньте, потянитесь, ногу - туда, руку - сюды. По-скакайте: ать-два, ать-два!" Ну это, видна, специально для ленивых, которым всё надо непременна под команду да чтобы с музыкой. Может, и правильно: народ теперь куражливый, деликатное обхождение любит…
Напротив пожарного депо, внизу, на прибрежной лужайке, топчется реденький утренний базар: картошка да скороспелый лук-слизун, за которым пацаны лазят на отвесные скалы. Никакого мяса, ни дичи - оно и перед праздником редко бывает, а сейчас, когда скотина на вольном выгоне, и подавно. С краю навеса на обычном своём месте торгует медовыми сотами Савватей Клинычев, кержацкий староста. До мёда охочих нету, потому как - нонешний, весенний, стало быть, с черёмуховой горечью, болиголовом. А медовуха из припрятанного туеска идёт бойко: частенько заглядывают парни, шагающие на стройплощадку, полтинник кружка на послепраздничное похмелье. Надо будет подсказать товарищу Вахрамееву, пускай приструнит кержацкого торгаша, негоже рабочий народ спаивать.
А вон и сам он гарцует на Гнедке в конце улицы. Мерин сыто ёкает селезёнкой, секет искры на булыжниках - неделю, как кованый. Председатель сидит ловко, едет ровно, не шелохнёт плечом, даром что Гнедко далеко не иноходец. Сразу видно - кавалерист.
Привязав мерина у коновязи, Вахрамеев направился не к сельсовету, а к сторожке, похлёстывая по голенищу нагайкой. Понятное дело - несколько дней находился в отсутствии, а кто, как не дед Спиридон, лучше всех знает "текущую информацию"? Посидишь-ка целыми днями на самой Черемшанской пуповине - чего только не насмотришься, наслушаешься.
Товарищ Вахрамеев руку подаёт с размаху, будто сплеча рубит шашкой.
- Здорово, Спиридон!
- Здравия желаем! - затыкая дырку на горле, старается гаркнуть "дед-топорник", однако получается сипло, не очень-то вразумительно. Услужливо протягивает кисет - сам давно не курит из-за плохого горла, но табак завсегда держит для начальства. Из собственного огорода и по собственному секретному рецепту изготовленный. (Вахрамеев любит по утрам побаловаться самосадом).
- Давай засмалим твоего дальнобойного! - председатель с удовольствием вертит "козью ножку", набивает табаком из пригоршни, запаляет трут. - Ну, какие имеются последние известия? Докладывай.
- Да опять же военные угрозы проистекают. - Спиридон возмущённо тычет большим пальцем назад, в сторону репродуктора на окне. - Сказывают, слышь-ка, будто фашисты нападение готовят на эту самую… На Испанию. Эдак вот.
- Слыхал, дед, - поморщился Вахрамеев и подумал, что из Спиридона хреновый всё-таки "информатор":
шипит, как сковородка на углях. - Я тебя про местные новости спрашиваю. Как прошёл праздник, какие в народе происшествия случились?
- Никаких, - дед помотал головой. - У нас ведь как? Кержаки вовсе не пьют, остальные медовуху потребляют. А она на голову не действует, только что ноги связывает.
- Чего, чего? - не расслышал Вахрамеев.
- Ноги, говорю. По ногам бьёт. Аль сам не знаешь?
- Драки-то были?
- Были, как не бывать. Что оно за праздник без драки? Ну, дак молодые ведь, у них чешется. А ежели мужики вступаются, так то для порядку. Гошку-то, слышь-ка, Гошку Полторанина, вот урезонили, язви тебя в душу!
Дед стал рассказывать про Грунькину свадьбу, про то, как инженер Хрюкин обработал Гошку немецким боксом ("Ногу, слышь-ка, выставил да кулачищем-то в морду - тык! Вот бабы подушки выбивают, так оно как есть похоже. Гошка, стало быть, на полу спички собирает, встать никак не может. Эдак вот"). Потом про Устина-углежога начал было объяснять, но Вахрамеев перебил, махнул рукой - "ладно, с Устином разберусь сам". Уж больно тужился старик, аж сизый лицом сделался - трудно ему было говорить. А вот поди ж ты, любил поболтать, покуда не остановишь.
Нечаянно затянувшись, председатель схватился кашлем - еле отдышался, зло сплюнул и сказал сразу осевшим голосом:
- Что за табачище, мать твою в касторку? Прямо живодёр. Или подмешиваешь чего?
- Само собой, - ухмыльнулся Спиридон. - Мяту, значит, для резкости, полынки - для крепости, а ещё одеколончиком брызгаю, чтоб дух приятный.
- Фокусничаешь… Вот от такого курева, видать, и сам безголосый остался, - проворчал Вахрамеев. - Так, говоришь, Гошка Полторанин обратно безобразничает? Что-то надо с ним делать в воспитательном плане… На стройку его определить в рабочий класс, а то он среди возчиков околачивается, пьянствует. Это наше упущение, Спиридон, потому как этот самый Гошка-обормот разводит в пашем обществе классовый антагонизм. Понял, куда идёт суть?
- Вестимо, - прошипел дед. - Я его, гада, в прошлом году черезседельником отхлестал. Ей-бо, не вру! Припёрся пьяный в шорню и стал, паразит, хомуты кидать, вот как ты говоришь, антагонизм делать. Ну, мужики-шорники, дали ему чёсу. В каменотёсы его надобно, эдак вот!
В сопровождении Спиридона председатель обошёл площадь, велел прогнать с сельсоветского двора чью-то наседку с выводком да заодно узнать, кто хозяин приблудной курицы. А уж сельсовет примет меры - имеется постановление против тех, кто бесконтрольно распускает живность по селу.
Обычно от калитки сельсовета Спиридон отправлялся в свою сторожку. Однако сегодня почему-то плёлся следом до самого крыльца. Вахрамеев остановился, спросил:
- Что у тебя ещё?
- Не у меня, а у тебя, - хитро прищурился Спиридон. - Вон погляди-ка на речку.
Вахрамеев присмотрелся, недоумённо склоняя голову к одному, к другому плечу.
- Ну, сидит какая-то баба. Воду пьёт, что ли.
- Это она завтракает, сердешная. Горбушку в речке размочит и ест. Я за ней, почитай, с самого рассвету наблюдение веду.
- Тьфу! - рассердился Вахрамеев. - Ну и наблюдай, я-то при чём?
- Да она же к тебе прибыла, товарищ Вахрамеев! - дед язвительно заюлил, задёргал бородёнкой. - Я, говорит, старая знакомая Николая Фомича.
- Врёт! - небрежно бросил председатель. - Не знаю такой.
- Вот и я говорю ей: врёшь, дескать. Дак она оскорблениями кидается, обозвала старым козлом. Да я не обиделся: девка уж больно красивая.
Вахрамеев снял фуражку, поерошил чуб, недоверчиво оглядел ехидную физиономию "шорника-топорника".
- Девка, говоришь? Хм… Ану давай, зови.
Она вошла в открытую дверь неслышно, незаметно, как дуновение ветерка, мягко ступая в своих чалдонских бутылах, подвязанных под коленками ремешками. Вахрамеев не услыхал, а почувствовал её появление, ощутив сразу свежий и крепкий запах пихтовой хвои, бревенчатых стен и берёзового дёгтя - неповторимый запах человека из тайги. Такой дух везде носят с собой промысловики-охотники, шишкобои, лесорубы, да ещё, пожалуй, кержацкие странники-провидцы.
Он сразу узнал её: молодая монашка из скитского монастыря, уцелевшая после той трагической переправы через Раскатиху. Вспомнил, как допрашивал в полутёмной "приезжей избе" при свете свечи - в блокноте где-то даже запись осталась.
- Ефросинья Просекова? - председатель вдруг пожалел, что тогда, при ночном допросе, не разглядел её как следует; лукавый Спиридон прав, девка и впрямь красивая. Диковатая, смутная какая-то красота.
- Она самая, - певуче, не без жеманства подтвердила гостья, и прошествовала-проплыла к председательскому столу (Походочка как на вожжах! - про себя усмехнулся Вахрамеев). - Здравствуйте вам!
Он сухо буркнул в ответ, дивясь невесть откуда взявшемуся смущению, и подумал, что монашка припёрлась издалека неспроста, а по важному делу и что дело это будет иметь далеко идущие последствия. В том числе для него самого. Наверняка…
Ефросинья отошла к стене, уселась на табуретку, положила на колени холщовую торбу, предварительно аккуратно одёрнув платье. Затем спокойно, с интересом оглядела канцелярию: портреты на стенах, географическую карту, грубо сколоченный шкаф, железный ящик-сейф - всё не спеша, по порядку. Задержала взгляд на Спиридоне, который притих в дверях, прислонившись к косяку. Показала на него пальцем.
- Он пущай уйдёт.
Начальственно кашлянув, Вахрамеев сказал деду:
- Ступай-ка в сельпо, там нынче обувку давать будут. Провентилируй насчёт очереди - чтоб строго соблюдалась. От моего имени предупреди завмага, а то опять бабы подерутся. Действуй.
- Да, поди, ещё рано, - недовольно просипел Спиридон. - Магазин-то однаково в восемь открывают.
- Вот до открытия и предупреди. А то я мимо проезжал, видел - уже столпотворение происходит.
Когда дверь захлопнулась, Ефросинья скоренько подвинула табурет поближе к столу, доверительно спросила:
- У тебя ливорверт-от имеется?
Вахрамеев слегка опешил, затем похлопал по заднему карману брюк. Усмехнулся.
- А как же. Браунинг - всегда при себе.
- Ну слава богу! Я-то, дурёха, напужалась. Думала: ну, порешат тебя, прибьют старые стервы у моленной. Они ведь с вечера каменья припасли, игуменья всех подговорила.
До председателя только теперь дошло. Он сразу вспомнил то сумеречное волглое утро, злые старушечьи лица в обрамлении чёрных платков, припомнил, как почудилось ему, будто в сарае бренчала седельная сбруя, будто звякнули стремена…
- Так это ты заседлала Гнедка?
- Я. Опосля вывела через задние ворота и у забора стреножила.
- Молодец, ну, молодец, девка! - Вахрамеев порывисто вскочил, с размаху тиснул ей руку. - Спасибо, выручила! Да тебя за это прямо расцеловать надо.
- Чего уж там - целуй, - она с готовностью поднялась, прижмурилась, в ожидании подставила губы. Целуя, Вахрамеев сразу ощутил давно забытый трепетный жар - Ефросинья явно прильнула к нему, обмякла как-то, задышала горячо и часто.
- Ну-ну, - сказал он, расцепляя её руки на своём затылке. Усаживая на табуретку, мысленно усмехнулся: "Ну и монашки пошли, едрит твои салазки! Такая не упустит, слопает, как пить дать". - Давай садись и рассказывай, какое у тебя дело?
Она степенно оправила платок ("а платок не монашеский - с цветочками! Знать, давно припасла", - отметил про себя Вахрамеев), вздохнула трудно, с затаённой внутренней решимостью.
- Да вот пришла к тебе… Ты же звал.
- Звал, это точно. У нас народу на стройке не хватает. Прямо острая проблема. Вон видишь плакат - "Кадры решают всё". Так что правильно ты бросила монастырь и двинулась к нам. Работу найдём.
- Чо это ты заладил: мы да мы? - с тихим укором произнесла она. - Я к тебе пришла.
- Как… ко мне? - Вахрамеев изумлённо подался вперёд, опершись о стол растопыренными пальцами. - Ты что такое мелешь, Ефросинья?
- Полюбила я тебя, Николай Фомич… Вот как перед святым крестом, - она перекрестилась, стыдливо опустила глаза. - Сон я вещий видела на троицу, намедни как нам с девками тонуть. Будто я упала в яму кромешную, ни зги не видать. И чую: пропадаю совсем, отходит душа моя грешная. А оно глядь - парень руку мне протягивает. Бровастый да белозубый такой, в фуражечке блином. Ну как есть ты вылитый… Как ты к нам приехал, я тебя, значит, сразу и признала. А в ту же ночь явилась ко мне пресвятая Параскева-пятница, благодетельница моя, и перстом указует: се твоя судьба, Ефросинья! Так и сказала: ".твоя судьба". Ты уж не серчай, Коленька, что я пришла к тебе… Куды ж мне деваться?
Ефросинья всхлипнула, уголочком платка, по-бабьи смахнула слезу. Подпёрла щеку, пригорюнилась, глядя в окно.
Вахрамеева бросило в жар. Такого горячего, лихорадочного смятения, замешанного на острой тревоге, давненько не испытывал он, пожалуй, с полузабытых армейских стрельб пли показательной рубки лозы… Торопливо крадучись, морщась от скрипа собственных сапог, прошёл к двери, проверил: не подслушивает ли дотошный Спиридон? Зажёг папиросу, жадно затянулся.
- Ты соображаешь, что говоришь, Ефросинья?! Ведь я женатый, понимаешь?
- Да уж я и то думала… - скорбно вздохнула она. - Гадала про себя: а коли он женатый? Невезучая я, несчастливая… Как есть, сиротинка горемычная…
Она уставилась на него ясными и печальными своими глазами, глядела долго, пристально, любуясь и жался, как разглядывают дорогого покойника. Вахрамеев почувствовал неловкость под этим немигающим взглядом, заёрзал на табуретке, недовольно тряхнул чубом. Хоть бы уходила скорее, что ли…
- А развестись с жёнкой нельзя? Ведь теперича, говорят, развестись просто: взял да вычеркнул бумагу, или вовсе порвал.
- Ну ты даёшь стране угля! - напряжённо рассмеялся Вахрамеев. - С чего это я буду разводиться? У меня дочка растёт - пятый годок. Да и жена хорошая, по крайней мере, не жалуюсь. Учительствует в школе.
- А как же сон-то, Коля? Ведь вещий сон…