Значительная часть событий, изображённых в произведениях, вошедших в книгу, происходит в Средней Азии.
Ашхабадское землетрясение 1948 года трагически ворвалось в судьбу героев, в одиннадцать секунд разрушив их привычный мир; острее легла грань, отделившая истинные ценности от фальшивых ("Землетрясение"),
В повести "Головокружение" писатель ставит перед молодыми людьми проблемы выбора между любовью, верностью идеалам и мещанским расчётом.
И в повести и в романе, как и в других его произведениях, Лазаря Карелина интересует нравственно-этическая сторона поведения героев, наших современников.
Содержание:
Лазарь Карелин - ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ. Роман - ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ. Повесть 1
От автора 1
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ - Роман 1
ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ - Повесть 41
Лазарь Карелин
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ. Роман
ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ. Повесть
От автора
Роман "Землетрясение" и повесть "Головокружение", вошедшие в эту книгу, объединены не только местом действия - большая часть событий в них происходит в городах Средней Азии, в Ашхабаде и во Фрунзе, - но и самим драматизмом событий. Их сюжеты не совпадают, даже отдалённо не перекликаются, а вот перекличку жизненных обстоятельств, как мне кажется, читателю не трудно будет установить.
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Роман
Часть первая
ЗНОЙНЫЙ ГОРОД
Ещё в проходной вахтёр, бравый вояка, посмотрел на него каким‑то ликующе–наглым глазом. Вахтёр был о двух глазах, но смотрел на мир почему‑то прищурившись, попеременно то одним глазом, то другим: не считал, видно, нужным смотреть в оба.
Леонид насторожился. Он привык к вахтёрской почтительности. Она предназначалась не ему лично, Леониду Викторовичу Галю, молодому человеку неполных двадцати семи лет, а его должности: как‑никак он был начальником сценарного отдела киностудии и членом художественного совета - словом, важной на студии персоной.
- Ну, уволили меня или что? - Леонид тоже прищурился, весело всматриваясь в сверлящий вахтёрский глаз.
Смотрел, щурился, а сам уже заводил в себе некую пружину, изготавливаясь к бою. Какая бы новость ни ждала его за порогом проходной - что‑то серьёзное или пустяк, - всё равно к бою. Невнятица последних недель осточертела. Нужна была ясность - в делах, в отношениях. На студии царил полнейший разор. Второй месяц не платили зарплату, был арестован счёт в банке, простаивали цеха. Единственный художественный фильм, запущенный в производство, ныне оказался без режиссёра, без оператора, без актёров на главные роли. В режиссёре усомнились, оператор уволился, актёрские пробы не утвердили. И более того, уже месяц, как на студии не было директора. Его сняли. А тот, кто временно исполнял его обязанности, был вот именно временно исполняющим и не хотел или не умел что‑либо предпринять.
- Так что же, что же за новость, Фаддей Фалалеевич?
- Приехали… Прибыли… Вот она какая новость… - Вахтёр цедил слова уголком рта. Он не только щурился на мир, он на него ещё и кривился.
- Новый директор?! - Леонид просто услышал в себе какой‑то стальной щелчок - так всё в нём изготовилось к бою. "Наконец‑то!"
Он шагнул к двери, но обернулся, придерживая шаг. Ещё чуть–чуть надо было повременить, ещё надо было, ну, что ли, усмехнуться изнутри, а уж потом… Он понимал: первый спрос будет с него-начальника сценарного отдела. Два готовых сценария давно были отклонены министерством, новых сценариев нет, деньги на сценарии израсходованы. А ну, любезный, давайте объяснения. А он не собирался давать объяснения. Он собирался сам спрашивать, негодовать, требовать.
- Итак, прибыл новый директор… Каков из себя?
Вахтёр широко развёл руки, шевеля толстыми пальцами и покачиваясь на толстых ногах.
- Ясно, - рассмеялся Леонид. - Солидный, представительный. Молодой?
Вахтёр продолжал водить руками и раскачиваться. Никак не давался ему образ нового директора, не находились слова. Он даже оба глаза приоткрыл на миг, отчего лицо его стало простоватым, а не умудрённым и саркастическим, как обычно.
- Не вьюнош, - наконец выискал он нужное слово. Покачался ещё чуть–чуть, что‑то высчитывая. - Так думаю, подполковником войну кончил.
- А я младшим лейтенантом.
- Так ведь оно и видно, - вахтёрский глаз всё не уставал буравить Леонида.
"Да, плохи мои дела". Леонид сильно толкнул дверь и вышагнул во двор студии. Сразу ослепило солнце. К этому солнцу невозможно было привыкнуть. Кончался сентябрь, а солнце тут ещё пылало такое, как в Москве в самый жаркий июльский день. Но и не такое. В Москве оно тебя расслабляло, угнетало, ты взмокал от этого жара. А здесь солнце сушило тело, будоражило тебя, будто наделяя звонкими и сухими шлепками. Это солнце добиралось до твоей крови, делая её горячей. И всё вокруг было сухим, горячим, закалённым зноем. Дотронься ладонью до стены - обожжёт. Леонид мучился от здешнего солнца и любил его. Оно было сродни огню, настоящему огню.
Заслонив глаза ладонью, Леонид двинулся через двор студии к одноэтажному длинному строению, где в ряд тянулись кабинеты многочисленного студийного начальства. И каких только начальников не было на этой, по сути, маленькой студии. И директор, и его заместитель, и вот начальник сценарного отдела, и начальники планового, сектора хроники, отдела кадров, и главный бухгалтер с целым выводком счетоводов и кассиров, и ещё кто‑то, и ещё. Да, был, конечно, и художественный руководитель студии, были и главный инженер, и главный механик. А студия тем временем почти не работала. Отличная, умно построенная, с вместительным съёмочным павильоном и с солнцем, которое не уставало светить по–летнему чуть не круглый год.
От шутливого будто бы разговора с вахтёром совсем стало прескверно на душе. "А, к чёрту всё! И к лучшему! Сейчас объяснимся, сдам дела - ив самолёт. Домой, домой! Хватит, оттрубил полтора года в этом пекле!"
Из‑под ладони Леонид оглядел двор студии. С ним здоровались, и он здоровался. Солнце мешало всматриваться в лица. Издали кивали друг другу, а что на уме, что в глазах - не видно. Так всё сверкает кругом, что глаз не видно.
Вспомнилось вдруг, как в первый раз шёл он через этот двор. Это было весной прошлого года. Так же вот бил фонтан посреди двора, так же сладковато пахло перегревшейся плёнкой. И нещадно жгло солнце, хоть только ещё начинался апрель. А ему было нежарко, он не замечал жары. Его даже знобило. Он шёл и чувствовал, что на него внимательно смотрят. Со всех сторон, множество глаз. В тот день во дворе было много народу, как, впрочем, и сегодня. И на него тогда смотрели. С надеждой. Все знали, что это идёт новый начальник сценарного отдела. Все дивились, что он так молод, но и радовались этому. Он был из своих, из киношников, ОН кончил киноинститут - все знали об этом. Он воевал - и об этом все знали. А кончилась война, он демобилизовался, и его послали из министерства на эту студию и сразу на очень ответственную работу. Значит, он стоит того, этот молодой парень. И на него смотрели с надеждой.
Как оно так выходило, что все кругом всё про него знали* и почему все радовались ему, - он об этом тогда не думал. Он был уверен, что это так, и всё тут. Да, он уверовал тогда в этот уют и в эту радость, даром что многое в его приезде на студию было от случая, а многое не радовало, если вдуматься, даже угнетало. Но он не вдумывался тогда, не желал вдумываться. Он просто шёл через этот заслеплённый солнцем студийный двор, смотрел на фонтан, громаду павильона, белые стены лаборатории, вдыхал в себя сладковатый запах плёнки, такой родной, вгиковский, и его знобило от странного чувства, которое, кажется, было тщеславием. Вот идёт по студии начальник сценарного отдела. Шутка ли! И все уважительно смотрят на него. Уважительно и с надеждой. Нет, его знобило не от одного только тщеславия, тут было и ещё что‑то. В нём разгорался уже рабочий азарт, он ещё по пути из Москвы начал разгораться, этот азарт, это желание сразу же схватить быка за рога, всё выправить, организовать, сдвинуть.
И вот прошло полтора года… Ну а сейчас как на него смотрят? Леонид не стал дознаваться. Один вахтёрский глаз чего стоил…
Секретарь директора, милая, полная дама, которую почему‑то все молодо звали Ксенечкой, едва завидев Леонида, панически вскинула к вискам полные руки, и вскинулась, заволновалась её полная грудь.
- Леонид Викторович, а вас ждут… - Как много можно сказать голосом, о скольком предупредить. Вибрирующий, грудной голос Ксенечки играл тревогу, подобно сигналу запрокинутого полкового рожка.
Леонид взял её руку и поцеловал. Ему нравилось быть этаким столичным, галантным. Нравилось быстрым шагом входить сюда и целовать руку секретарше, чтобы минутой позже быть невозмутимо правдолюбивым на совещании у директора да и с самим директором, если случалось им разойтись во мнениях. Леонид нравился в такие минуты самому себе и, ему казалось, другим тоже. Правда, всё реже он бывал таким, всё чаще заскакивал сюда уже в той стадии раздражения, когда не до любезности, не до показного лоска и игры в невозмутимость.
Сейчас он не пижонил. Он поцеловал руку женщине, признательный ей за сочувствие, так явственно прозвучавшее в её голосе.
Он даже сказал:
- Спасибо вам, Ксения Павловна. - Возле обитой клеёнкой двери он остановился, поморщился сам на себя: "Что за чушь, чего это ты оробел?" Он оглянулся на Ксенечку, весело подмигнул ей, а заодно и самому себе. - Как звать ярило?
- Сергеем Петровичем! - быстрым шёпотом отозвалась Ксения Павловна и замахала полной рукой, словно бы провожая в путь далёкий.
- Можно? - Леонид распахнул дверь и вошёл в кабинет. - Галь, сценарный отдел. Мне сказали, что вы меня ждёте.
Он двигался вдоль длинного стола заседаний, всматриваясь в человека, утонувшего в громадном кресле с высокой резной спинкой. Это кресло раздобыл на складе бутафории и велел поставить здесь один из восемнадцати, нет, теперь уже девятнадцати директоров, что сменились на студии за годы её существования. Директор тот явно тяготел к допетровской Руси. А письмён ный стол был тут от другого директора, влюблённого в ящики и замочные секреты времён императрицы Екатерины Второй. А ещё какой‑то директор обожал книги; Не самую премудрость книжную, а книжные роскошные переплёты. Два громадных шкафа, набитых разрозненными томами энциклопедии прошлого и нынешнего веков, были тому свидетелями. Бутафория. Как, впрочем, и столик, с четырьмя телефонами, из которых работал только один. Эти телефоны поставил тут директор за номером восемнадцать, деловитость которого явно недооценили.
Леониду стало весело. Он не сдержал улыбки: "Интересно, а девятнадцатый что сюда притащит?"
- Я вижу, вам весело, коллега? - Человек, утонувший в боярском кресле, наконец поднял на Леонида глаза. - А мне вот, читая эти бумажки, плакать захотелось. - На директорском столе внавал лежали папки документов, приметил Леонид и продукцию своего отде, аккуратно переплетённые сценарии, которые чуть было не начали снимать.
Директор поднялся, раскинул руки, потягиваясь. Во е глаза смотрел на него Леонид. Такого директора он УЖ никак не ожидал здесь увидеть. Солидный? Представительный? Из недавних подполковников? Всё это не приникало к человеку, вставшему сейчас перед ним, чтобы в свою очередь откровенно пристально рассмотреть о, Леонида. И чему‑то вдруг улыбнуться, чуть закосив ними глазами. Чему? Мальчишка, мол, перед тобой? Какой‑то встрёпанный длинноногий тип, по–киношному небрежно и пёстро одетый? Ну смотри, смотри. А сам‑то каков?
А сам он был вот каков… Лицо простецкое, нос уточкой, глаза маленькие, кругленькие, только тем и хороша, что синие, из глубины синие. Такая синева блёкнет годами, у этого не поблёкла. Сколько ему? Да лет уже сорок. Может, чуть больше, может, чуть меньше. Крепок. Не очень высок, но строен, с прочно–сухими плечами, с тяжеловатой шеей. Из спортсменов? Из кадровых енных? А может, из артистов? Ничего про него не угадаешь. Да вот и лицо вдруг стало не таким уж простецким. Лукавый веерок морщинок у глаз, да и губы не по-простецки ужаты. Кто ты? Каков ты? Умён или глуп, простодушен или хитёр, зол или добр? Смотришь на человека, на его нос, лоб, плечи и руки, а думаешь про то, что у него сокрыто там, в голове, в сердце.
Леонид верил в свою способность с первого взгляда распознавать человека. Как‑то так выходило, что самонадеянность его ещё не была посрамлена. Случая ещё такого не представилось. И Леонид уверовал в свою прозорливость, в свой человековедческий талант. Глянет, прикинет, и найдена уже подходящая оценка. Но сейчас он и глядел, и прикидывал, а оценка эта самая всё не слагалась. Сбивало, путало, может быть, то, что УЖ очень хорошо, необычно хорошо был одет стоявший перед ним человек, а все‑таки с простецким лицом. Побивал в заграницах, в Германии там, марш–маршем прошёл по военной Европе? Так кто из нас не бывал, не ходил. Нет, чтобы так вжиться в крахмальную сорочку, такой подобрать галстук, такие туфли, запонки и чтобы не казаться при этом вырядившимся к празднику или вот ко вступлению в Директорство, надо было не солдатом проходить выучку в задымлённой Европе, а жить где‑то в благополучном, далёком от войны мире, жить там и год, и другой.
- Вы не из дипломатов к нам пожаловали, Сергей Петрович? Откуда вы такой?
Синие кружочки глаз сузились. И разом изменилось лицо, очерствело.
- Что‑нибудь знаете про меня?
- Только то, что вижу.
- Какой нибудь дружок из главка не отбил телеграмму: жди, мол, тогда‑то и такого‑то? Признаюсь, я хотел опередить подобные телеграммы.
- Я не Сквозник–Дмухановский, чтобы получать известия о прибытии ревизора. Мне бы поскорей сдать дела - и домой.
- Ясно. - Директор широко улыбнулся. Ну, черт его побери, миляга парень! Протянул руку: - Денисов. А вы угадали, две недели назад я ещё был в Канаде. Да, что‑то вроде дипломатической работы. Глазастый.
"Ага!" - Леонид крепко пожал протянутую руку, страшно довольный собой.
- Глазастый и быстрый. Заявление ос уходе уже подготовили?
- Нет. Но я могу хоть сейчас, - Леонид потянулся к столу за листком бумаги.
- Даже очень быстрый. Что ж, и я такой самый. Говорят, вы ладили с моим предшественником?
- Он не мешал мне работать.
- Не вмешивался?
- Не мешал.
- Кстати, почему отклонили ваши два сценария?
- В главке, по–видимому, вас уже информировали?
- Конечно.
- И вы с ними согласились?
- Я ещё не читал сценариев.
- Будете читать?
- Обязательно.
- Моё мнение: оба сценария могли бы жить. Но… один показался образцом мелкотемья - какие‑то ребятишки, какие‑то подземные колодцы. Я говорю о "Подземном источнике". Вот он, - Леонид взял со стола сценарий. полистал его. - А во втором усмотрели гигантов манию. Сценарий о Каракумском канале. - Леонид взял другую папку, заглянул в неё. - Честное слово, хороший был сценарий. С мечтой. Как это говорят, дерзновенный.
- А вы хоть спорили?
- До хрипоты. На министерскую коллегию даже прорвался.
- И что же?
- Простили по молодости лет. Или нет, не простили? Всё дело в том, что строительство канала перестали проектировать. Законсервировали проект. А я с этим сценарием лезу. Бестактность, если только не дерзость. Один мой знакомый старшина говорил…
- Старшины - народ остроумный, это известно. - Директор отошёл от Леонида, прерывая разговор, и снова пристально глянул на него, теперь уже издали, как бы общим планом, вобрав в свои синие кружочки всего его - худющего, длинного, большеглазого, пёстро, по-киношному, одетого с помощью барахолки: рыжие башмаки- чуть великоватые, синие брюки - чуть маловатые, рубаха - жарче, чем надо бы, но зато с "молнией", роговые очки от солнца, небрежно зацепленные дужкой за пояс, действительно отличные очки, предмет зависти всей студии, жаль только - с треснувшим одним стеклом. Что ещё вошло в этот общий план, что там ещё понял про него директор, этого Леонид знать не мог. Но, кажется, что‑то такое понял, такое, что даже заставило покраснеть. Вот кто глазастый‑то! - Знаете что, давайте‑ка попробуем поработать вместе. - Денисов проговорил это от двери, отворяя её, спиной к Леониду. - Решено?
Леонид машинально наклонил голову, хотя Денисов никак не мог его сейчас увидеть.
- Вот и отлично! - Дверь настежь. - Входите, входите, товарищи!
Леонид шагнул было к Денисову, чтобы объясниться, чтобы тот поверил в его искреннее желание уйти со студии, понял бы, как ему опостылела эта работа впустую. И если он остаётся, так только потому… Куда там! В кабинет уже гурьбой входили большие и маленькие студийные начальники. Предстояло совещание. По технике, судя по тем, кто пришёл.
Леонид кивнул Денисову, опять в его спину, и вышел из кабинета.
- Ну как?! - вскинулась Ксения Павловна.
- Остаюсь, - устало сказал Леонид. - Зачем‑то там я ему нужен.
- Слава богу, слаьа богу! - Ксения Павловна быстро перекрестилась, небрежно, словно в шутку - так крестятся верующие, стыдясь на людях признаться в своей религиозности.
- А вам я зачем нужен, Ксения Павловна?
- Да так… - она улыбнулась ему издалека, грустно, как бы в себя заглянула. - Все‑таки интеллигентный человек…
Леонид остановился. Подойти, снова поцеловать ей руку, поблагодарить - не за слова, нет, за голос, за доброту! Он вдруг увидел себя со стороны, хлыщеватую свою походочку, какой подойдёт к ней, изогнувшегося себя, когда приложится к руке, - шутовство, ведь все это шутовство! - и стал сам себе жалок. Как и там, только что, за свои мальчишеские кивки в спину. Насколько же этот Денисов взрослее его, сильнее…
- Вы чем‑то потрясены? - участливо спросила Ксения Павловна. - Вы какой‑то сам не свой! Что с вами?
- Потрясён?.. - Он оставался верен себе: есть возможность сострить, надо воспользоваться этой возможностью. - Правильнее сказать, сотрясён, ибо все мы сотрясаемы в этом сейсмическом поясе.
Теперь можно было уходить, и он ушёл, как триумфатор подняв руку и презирая себя за это неискоренимое в себе позёрство.