2
Снова двор студии с просто уже озверевшим над тобой солнцем. Пойдёшь направо - придёшь в свой отдел, где томятся две девушки–редакторши, которым совершенно нечего делать и которым надо придумать это дело. Пойдёшь налево - там душевая, там можно обжечь себя холодной струёй, а потом сразу замёрзнуть и забыть на миг, где ты, позабыть вообще обо всём, слыша лишь всполошившееся сердце, словно стучащее в тебя кулаком: "Опомнись! Опомнись! Так нельзя жить!"
А прямо пойдёшь - в павильон придёшь, в пустынный, прохладный, как покинутый храм. Даже с хорами, откуда остекленело таращатся прожектора, до поры затаившие свой огонь. Католический храм, полонённый бесами.
Он пошёл прямо. Захотелось побыть одному, даже, может быть, вслух поговорить с самим собой. В пустом зале всегда тянет заговорить. Громко и значительно. Про главное. Самому себе сказать речь. Одну из тех, что слагаются по ночам и никогда не произносятся вслух. А как бы хорошо произнести такую речь вслух. Хоть в пустом зале. Говорить и слышать свой голос. Прозвучавшее слово куда больше значит, чем сказанное внутри тебя. Звук выверяет правду этого слова, правду и смелость всей твоей мысли.
"Пойду и выкрикну сейчас все про себя. - Леонид усмехнулся. - Буду кричать и слушать, что посоветует мне этот крик. Войду и громко спрошу себя: дорогой товарищ, что собираешься ты делать в ближайший год, два, три? И вообще, кто ты и на кой черт родился, дорогой товарищ!"
В громадных воротах в павильон была маленькая дверца, и Леонид отворил её, нетерпеливо запнувшись о порог. Так идёт к трибуне оратор, спеша выкрикнуть в зал какие‑то самые сокровенные слова, идёт, запинаясь, перегорая от волнения, с каждым шагом теряя мужество и самые эти сокровенные слова.
Но в павильоне, увы, горел свет. В дальнем углу, где стоял рояль, виднелись люди. Обвинительная речь откладывалась…
Леонид двинулся на свет и на звук: какая‑то женщина пела под рояль слабеньким, перепуганным голосом. Слова были неважны в этой песне, важен был молящий звук в голосе, он был понятнее слов. Он пел, замирая от страха, всякий миг готовый заплакать: "Возьмите меня, я талантливая, я миленькая, правда ведь миленькая, возьмите меня…" Вот что пел этот молящий звук, о чём твердил под бойко–рассыпчатый аккомпанемент.
- Возьмите её, она талантливая, - ещё издали, ещё не видя, о ком идёт речь, весело сказал Леонид.
- А что? А ведь верно? Гляньте‑ка, разве это не Зульфия?
У рояля, оказывается, пребывал сам художественный руководитель студии. Он и его жена - аккомпаниатор и ещё тоненькая, с прижатыми к груди руками девушка, застывшая в таком сейчас страхе, что на неё смотреть было больно. Да и незачем. Отойдёт, и совсем иное станет у неё лицо, даже иной станет фигура.
- Зульфия? - переспросил Леонид, удивлённо глянув на худрука. - Итак, Александр Иванович, вы решились?
- Решился, мой дорогой, решился. Новый директор, знаете ли, обаял меня и улестил за какие‑нибудь десять минут. Вам же ведомо, как я слабохарактерен…
Громадный красивый старик, седой и кудрявый и, как черт, хитрющий, всё лукавилось в нём - глаза, губы, голос, хотя старик‑то думал, что являет одно простодушие, - громадный этот старик сжал в могучих своих лапах Леонида и привлёк к груди, чтобы лишний разок показать, как мал и хлипок в сравнении с ним этот будто бы высокий, стройный молодой человек. Леонид знал слабости своего худрука, его главную слабость: не признаваться, что старится, а посему откровенно хвастать силой, статью богатырской, знал и охотно подыгрывал старику, потому что любил его. За эту самую стать, силу, за невозмутимейший в мире характер, даже за его лукавство.
Они постояли обнявшись, Леонид не противился, когда старик больно стиснул ему плечи, а затем приподнял, будто маленького, - все согласно намеченной программе демонстрации негаснущих сил.
- Ну как, беседовали с новым? - Александр Иванович отпустил его, повёл поближе к горевшей в углу лампе. - Ну что? - Он спрашивал, стараясь приглушить свой победный бас, но это ему худо удавалось. Как обычно, когда рядом была жена, он секретничал так, чтобы и она была в курсе дела. - Имейте в виду, я охарактеризовал вас самым лучшим образом.
- Я остаюсь, - сказал Леонид. - Он предложил мне остаться.
- Да ну?! - Изумление и радость худрука были вполне искренними. - Клара, ты слышишь?! Галь остаётся, они поладили с Денисовым!
- И чудесно, чудесно, - вялым голосом отозвалась жена Александра Ивановича. - Прежде всего Леонид Викторович не чужой нам человек.
- Прежде всего я интеллигентный человек, - сказал Леонид и потянул за руку Александра Ивановича назад к роялю. - Продолжим наш разговор здесь, чтобы не кричать. Да, я остаюсь. Да, я буду помощником. Итак, вы… - Он поглядел сперва на худрука, потом на его жену, не молодую и не старую, не красивую и не уродливую, а властную - это было главным в ней, главным в этой маленькой, худенькой женщине. Леонид посмотрел на них обоих, как бы объединяя в одно целое, чтобы в дальнейшем с этим целым и вести разговор. - Итак, вы согласились доснимать фильм?
Ответила жена:
- Не доснимать, а снимать почти заново.
- Но ведь в Москве вы наотрез отказались.
Ответил муж:
- В Москве не было ещё Денисова. Мне только обещали энергичного директора, но я не знал, сколь основательно это обещание.
Добавила жена:
- Я видела его, он производит самое благоприятное впечатление.
Добавил муж:
- Я просто влюбился в него. Ну а вы, вы, Леонид Викторович? Признаюсь, я побаивался за вас. Рассказывайте, как и что у вас было?
- Рассказывать почти нечего. Сдаётся, он уже во всём разобрался сам. Немного послушал меня, предложил остаться. Я кивнул. Вот и все.
- "Вот и все!" Слыхала, Клара?! А я тут трясусь за него, мысленно готовлю протест: мол, без Галя я как без рук. Нет, дорогой мой, недаром вас по батюшке Викторовичем величают. Виктор! Виктория! Вы из тех, кому улыбается удача. - Леонид видел, старик рад, искренне рад, что так все хорошо обошлось, что не понадобится привыкать к новому человеку - какой ещё будет? - ас ним, Леонидом, старик ладил и даже Клара Иосифовна ладила, что тоже имело немаловажное значение. Но был ли рад старик просто так, по–человечески рад за него, за Леонида Галя, которого вот не погнали с позором, как несправившегося, - этого Леонид углядеть не мог. Симпатичнейший ему Александр Иванович все ж таки был лукав. И потом, может быть, старости свойствен этот откровенный эгоизм, это самообережение, которого нет ничего на свете важнее?
Тоненькая девушка - о ней забыли - все так и стояла с прижатыми к груди руками, с перепуганным чужим лицом. Она все слышала, но вряд ли что‑либо поняла. Она только ждала: вот сейчас прервётся этот непонятный разговор и её впять начнут экзаменовать. Она уже и не рада была, что согласилась попробоваться на роль в кинокартину. Куда ей! Здесь все так страшно, так непонятно. Мечта, далёкая, несбыточная мечта стать артисткой, сейчас, здесь, отодвинулась от неё ещё дальше, в ещё дальшее небытие.
Леониду стало её жаль. Ему захотелось протянуть руку и погладить её, как девочку, по головке. Да у неё и причёска была девчачья: две тугие с бантиком косицы. Он решил её выручить. Он вдруг качнулся к ней, будто поражённый увиденным.
. - Ну конечно же, конечно, это она! - вскричал он таким восторженно–кликушеским голосом, что сам себе изумился. - Это она, Зульфия! Александр Иванович, вы нашли то, что нужно! Поверьте, я никогда не был так убеждён! - Он все же унял немного голос под пристальным взглядом Клары Иосифовны. - Конечно, понадобится работа, но главное есть. Ведь Зульфия в сценарии не разбитная, как это кое–кому кажется. Она вся собрана из множества "вдруг". Она сама не знает, что взорвётся в ней через мгновение. Тишина ли, озорство ли, песня, может быть. Она во власти этого "вдруг"… - Леонид явно увлёкся, он и сам был во власти этого "вдруг". И вот "вдруг" вспыхнувшее в нём желание помочь этой перепугавшейся страшно девочке теперь уже было его убеждением. - Поглядите на неё, вот даже на такую, какая она есть сейчас, а сейчас она просто–напросто напугана. И все же… - Он исполнил своё желание, протянул руку и коснулся её тугих, блестящих волос, девчачьего посреди пробора. И услышал под пальцами дрогнувшую, как у зверька кожу. Он отдёрнул руку, смутясь, опомнившись. - И все же…
- Так, так! Да, да! - Александр Иванович с величайшим наслаждением внимал словам Леонида. И смотрел, смотрел на сжавшуюся девушку, как смотрят на картину, толкуемую знатоком. - Удача, удача, и я так думаю. А знаете, ведь это Клары Иосифовны находка. Надо же, доброе, доброе предзнаменование. Подумайте‑ка, только я дал согласие ставить этот разнесчастный сценарий, только успел зайти в свой кабинет, как звонит Клара Иосифовна. "Ну, ты, конечно, согласился, конечно, пал ниц перед этой сильной личностью?" - "Угадала, - отвечаю. - Согласился. Приезжай, я вас познакомлю. Именно. так, сильная личность". - "Хорошо, еду, и не одна, а с ‘Зульфией". Представляете, ещё ничегошеньки не было решено, а она уже нашла для меня эту вот мою Зульфию. - Старик по праву, данному ему возрастом, наклонился и чмокнул девушку в щеку. Помедлил и ещё раз чмокнул.
- Ну, ступай, Марьям. - Клара Иосифовна, призывая мужа к порядку, сухо хлопнула в ладони, словно выстрелила из дамского пистолетика. - Дело сделано. Мой супруг даже переусердствовал в своём восхищении. Ступай, ступай, теперь все зависит от тебя, от этого обнаруженного в тебе "вдруг", - Она обернулась к Леониду: - А вы это угадливо сказали, Леонид Викторович. Понять, что Марьям вовсе не брёвнышко, каким она стояла да и стоит сейчас перед нами, для этого немалая нужна зоркость. Поздравляю вас.
- Ну, он чудо, чудо! - пробасил Александр Иванович и снова по праву старика, а теперь уже и режиссёра, чьи права безграничны, чмокнул в щеку застывшую Марьям.
- Ступай же, тебе говорят! - прикрикнула на неё Клара Иосифовна.
Назревала сцена ревности, надо было выручать девчонку.
- Пойдёмте, я провожу вас, - Леонид взял её за руку. - Проснитесь же!
Она взглянула на него. Господи благослови, какие у неё были глаза! И никакого испуга в них. Человечек будто бы обмер от страха, а глазищи у этого человека такую внутри притаивали весёлость, такую бедовую, бесшабашную смелость, дерзость даже, что Леонид, изготовившийся к роли покровителя, опешил.
- Пойдемте… - это теперь она позвала его тихим, трепещущим голосом. И пошла, низко опустив голову, сторонкой обойдя могучего старика, благодарно поклонясь Кларе Иосифовне, робко цепляясь за руку Леонида. О женщины!
- И пожалуйста, Леонид Викторович! - смягчившемся голосом крикнула Клара Иосифовна. - Пожалуйста, поглядите, этот невероятный диалог в сценарии! Сомневаюсь, чтобы актёры смогли его произнести…
3
Они вышли из павильона, ослепли, быстро загородились руками от солнца, а потом смеясь поглядели друг на друга из‑под ладоней, как два заговорщика.
- Притворщица, кто ты?
- Я не притворщица. Я сперва очень испугалась. У меня ведь никакого голоса. Но я люблю петь, святая правда!
- А потом, когда ты посмотрела на меня, тебе все ещё было страшно?
- Нет, что вы! Я уже знала, они меня берут. И вы мне помогли. Спасибо. Очень милый этот старик, знаете ли. Но… бедная Клара…
Она на редкость правильно говорила по–русски, разве только чуть–чуть протягивала иные слова, нежданно открывая в них и ещё какой‑то затаённый образ. Она проговорила "спасибо" -и длинное "с" и длинное "о" вернули этому слову его изначальный, утраченный смысл: спаси бог… Она проговорила "знаете ли" - и Леонид услышал, как сплелись вопрос и утверждение, бесконечно поширив это "знаете ли". А когда она протянула "бедная Клара…", Леонид просто ахнул, о стольком сразу подумалось. И верно, легко ли этой маленькой, болезненной женщине владычествовать над своим кудрявым бурлаком? Да и владычица ли она?..
- Вы о чём‑то задумались?
- Говорите, говорите, мне очень интересно вас слушать.
- То "ты", то "вы". На чём остановимся?
- Мне бы хотелось на "ты"!
Они переглянулись, прошли несколько шагов не отводя глаз, так глядя друг в друга, как глядят, когда пьют на "ты".
- Говори, говори… Мне очень интересно тебя слушать…
- Что ты, я совсем не умею разговаривать. Я ведь училась чему‑нибудь и как‑нибудь. Святая правда!
И вот ещё эта "святая правда!", это присловье, кстати, много раз и недавно слышанное, но и как бы заново услышанное только сейчас. "Святая правда!" - какие действительно громадные два слова, если их говорят тебе, самозабвенно выпрямившись и ширя и без того огромные глаза, в которых, как по заказу, вспыхивает святость. На миг, правда. И уже иное в них. Смех? Издёвка?
- Ох и трудно же мне с тобой будет! - Леонид изобразил ужас на лице. - Святая правда! - сказал вслух и тотчас вспомнил, кто этак же несерьёзно, балагуря, любил поминать святую правду.
И мигом остыл к идущей рядом с ним девушке. Вон это кто! Здесь всё было непростым, не для шуток, это другого шла судьба, всерьёз судьба. Он знал, оказывается, эту Марьям, был наслышан о ней. Её любил его приятель Володька Птицин. И вот из‑за неё, из‑за этой маленькой балеринки, понаделал он множество безрассудств, бросил жену, остался ныне без работы.
- Почему я вас никогда раньше не видел? - спросил Леонид, останавливаясь. Они как раз подошли к студийному фонтану. - Ну хотя бы в брызгах "Бахчисарайского фонтана"?
- Ага, вот вы и догадались, кто я. А потому, что я не хотела, чтобы вы меня увидели. Я запретила Володе. У вас злой язык. И вовсе я не в "брызгах", а давно уже солирую.
- В Володиной жизни вы даже примадонна.
- Вас это не касается!
- Володя мой друг.
- Собутыльник!
У неё побледнели губы, серыми стали смуглые щеки. Леонид вдруг заметил, что Марьям не так уж юна, нет, иное: что ей трудно живётся, просто скудно живётся, он увидел усталую, уже изготовившуюся для морщин кожу под глазами, усталую желтизну и в глазах, яростно, затравленно громадных.
- Простите меня…
- Значит, остановились на "вы"?
- Выходит, что так.
На ней было чёрное шёлковое платье, с белым кружевным воротничком, с белыми манжетами. И эти косички. Она шла на студию, все обдумав, нарядившись, причесавшись под девочку, под гимназисточку. Она думала не о роли, какую предстояло ей играть по сценарию, а о том, чтобы понравиться режиссёру. Старик не мог не умилиться, глядя на юное существо в трогательном, из прошлого, платьице. И страх её, даже трепет, прижатые к груди руки, дрожащий голос… Старик был покорен. А между тем то была Марьям, знаменитая Марьям, о которой сплетничал весь город. Ни смелости, ни дерзости, ни даже безрассудства ей не занимать было. Но, кажется, она попалась, влюбилась. В толстого, весёлого, добрейшего парня. Вот уж была не пара! Но и он любил её, наверняка любил её. Он даже прятал её от друзей, помалкивал о ней, не хвастал своим романом - совсем несвойственная ему добродетель. Только сказал как‑то Леониду с полгода назад: "Старик, без этой женщины мне лучше в петлю". И закрутился толстый, немолодой уже человек, которому лишь бы попить да пожрать, который в это пекло приехал, чтобы забить деньгу, ну и поглядеть на мир божий, каков он есть у самого края, ну а уж если роман, то не длиннее южной короткой ночи.
- Где он сейчас? Куда пропал?
- У меня дома. - Поглядывая в воду бассейна, как в зеркало, Марьям расплетала свои девчоночьи косицы. - Мы сидим без копейки. - Она тряхнула головой и обернулась к Леониду. Совсем иная, чем минуту назад, вот только сейчас натвердо шагнувшая в женщину. Всё дело в причёске, в том, что не стало косиц? Нет, всё дело в словах: "Мы сидим без копейки". Она не жаловалась, произнося их. Просто они сидели без копейки. Она ' собиралась на студию, наряжалась, обдумывая, как ей вести себя, говорила о чём‑то с Володей, может быть, они шутили даже, а им нечего было есть.
Вот оно - настоящее! Эта Марьям, то девочка, то женщина в своей разноликости, и где‑то там душная комнатёнка почти без мебели, и Володя Птицин в ней, в углу на корточках, будто и он уже стал мусульманином, - осунувшийся, безработный, несчастный и… счастливый. Вот оно - настоящее, нешуточное, как это солнце над головой. Та самая любовь, которая давно уже подманивает Леонида, да только где она, где?..
Он старательно принялся шарить по карманам, хотя точно знал, что никаких денег в них не было. Последнюю тридцатку он оставил вечером в "Фирюзе", задолжав ещё знакомой буфетчице.
- Пусто! Ну, ничего, я раздобуду. Давайте ваш адрес, явлюсь к вам сегодня с визитом.
- Кто это?! - Марьям быстро шагнула за Леонида, протянув вперёд руку с вытянутым пальцем. - Вон там, там!
Леоцид глянул: через двор, направляясь, по–видимому, к ЫЁильону, шёл Денисов. Рядом с ним и ещё были люди, йо Марьям указывала пальцем только на Денисова. Й глядела на него во все глаза, прячась за Леонида и привстав на цыпочки. Ну не дитя ли?
- Это наш новый директор. Хорош? Говорит, две недели назад он был ещё в Канаде. Марьям, вот такие вот нравятся женщинам?
- Такие? -Она упёрлась подбородком в его плечо, не сводя глаз с Денисова. - Такие?
Денисов приближался к ним. Увидев Леонида, он дружески кивнул ему и улыбнулся, задержавшись взглядом на торчащей из‑за его плеча головке. Марьям мигом присела, спряталась. Ну что это в самом деле за девчонка! Леониду стало неловко.
- Марьям, Марьям! - окликнул он её. - Денисов идёт сюда.
- Я не хочу! - сказала она, жарко дохнув ему в спину. - Уведите меня! - а сама уже нервно обглаживала себя ладонями и менялась, опять менялась.
Леонид загляделся, дивясь этой новой Марьям. Она выпрямилась, губы разнялись, безгрешные глаза, никого не видя, смотрели вдаль.
- Притворщица, кто ты? - шепнул Леонид.
Подошёл Денисов. Марьям и не взглянула на него, гордая и отсутствующая. Денисов усмехнулся.
- Здесь только что была маленькая девочка. Она убежала?
- Убежала, - кивнул Леонид. - Знакомьтесь. Это Сергей Петрович Денисов, наш новый директор. Ещё две недели назад он был в Канаде. А это Марьям, примадонна здешнего балета. Сергей Петрович, Марьям, по–видимому, будет играть у Бурцева в картине.
- Зульфию?
- Вы читали сценарий?
- Да, в самолёте.
- По пути из Канады? - это спросила Марьям.
- Когда я летел из Канады, я ещё не знал, что залечу так далеко.
Она протянула ему руку:
- Марьям.
Вот, оказывается, как надо произносить её имя: его надо петь.
- Денисов, - он наклонился и поцеловал ей руку. Вот, оказывается, как надо целовать дамам руку. Эх ты, увалень!
Она обернулась к Леониду.
- Ну, я пошла, - кивнула Денисову. - До свидания. Не думайте, у нас тоже живут люди. И вот… - она вскинула руку. - Светит солнце. Не горюйте о своей Канаде…
И пошла, все такая же выпрямившаяся, по–балетному приподнимаясь на носках.
- Зульфия, она самая! - поглядел ей вслед Денисов. - Да, солнце тут несомненно светит, - он очень простецким движением завёл руку к затылку.