Шёл журнал, сюжеты сменяли друг друга, повествуя, как оно и полагается, и о промышленности и о сельском хозяйстве, а Тиунов помалкивал, сопел, наклонясь вперёд, и помалкивал. Забавный малый. Ну что ему там померещилось? Может, со сна? Ладно, сейчас этот журнал кончится, замелькали уже кадры последнего сюжета, того самого, что год назад снял Андрей Фролов в ауле Багир. Весна, цветут тюльпаны на близких холмах, и у колхозников праздник. Они приход весны решили отпраздновать. Весна - ведь это надежда. На обильные дожди надежда. А прольются дожди - быть урожаю. И не беда, что скуден трапезой этот праздник. Он щедр улыбками, блеском глаз. Надежда живёт в лицах людей. И все тут по правде. Хорошо, просто замечательно, что этот фроловский сюжет возвращён к жизни. В прошлом году Леонид смалодушничал, сам себя уговорил, что этот скромнейший праздник не монтируется со всеми прочими праздничными сюжетами. Нынче вот он решил исправить свою ошибку. Год миновал, но не было в прошлом году желанных дождей, не было урожая на богаре. Ничего, нынче будет. Надежда живёт в лицах людей. Будет урожай! И диктор даже перестал скучать, возвысил голос, будто клянётся: "Будет, будет урожай!" Поверил даже диктор.
- Ну так и есть! - сказал Тиунов. - Я, брат, недаром в газетчиках хожу. Это что же у вас за лозунг там виднеется на сельсоветской стене? Про Первое мая лозунг‑то. А нынче у нас пока только апрель. Прошлогодний сюжетик сунули, друзья?
- Прошлогодний, - несколько растерявшись, сказал Леонид. - Но дело не в первомайском лозунге. Дело не в нём.
- Ай–яй–яй–яй–яй! - затянул Бочков. - Прошлогодний сюжет! Как же это я раньше не заметил?
- В прошлом году не было дождя, - сказал Леонид. - И всё осталось, как было. Не было урожая, а люди надеются на урожай. Вот мы и вернулись опять к их празднику весны. Будет урожай.
- Будет там или нет, а сюжетик‑то прошлогодний, - голос Бочкова источал участие. - Ай–яй–яй–яй! А ведь журнал уже озвучен, принят. Чей это монтаж, чей текст?
Какой отвратительный у человека голос! Вкрадчиво подкрадывающийся какой‑то голос.
- Мой это монтаж, - сказал Гельдыев. - Сюжет хороший, почему было не ставить?
- Гельдыеву помогал монтировать я, - сказал Леонид. - И текст писал тоже я.
- И сами же утвердили журнал? - спросил Бочков, хотя можно было об этом и не спрашивать, это и так было ясно.
- Но сюжет‑то мой, между прочим, - подал голос Андрей Фролов. - В этом журнале он на месте.
- А вот тут я и попробую возразить. - Бочков поднялся. Невелик ростом человек, но если прямо держаться, как вот сейчас держится Бочков, и если строго прихмуриться, как это сделал Бочков, то малый рост уже не так приметен и мальчиковый пиджачок не кажется смешным. - Знаю, бывает, и старое за новое порой выдаём, знаю, не первый день в кино. Но зачем же, товарищи, тащить на экран всякую серятину? Разве это праздник весны вы нам показали? Плакать хочется, глядя на этот праздник.
- Почему плакать? -сказал Гельдыев. - Люди улыбаются.
- Оставь, Чары. Тебе подсунули завалящий сюжетик, тебя же подвели, а ты ещё и сам себя гробишь. Да, хорошо вы помогаете национальным кадрам, Леонид Викторович. Ну и ну, вот так помощь.
- А вырезать этот лозунг нельзя? - спросил Тиунов. Он был явно подавлен. Не прояви он такой дотошной зоркости, ведь и не было бы этого разговора. - Ну, заретушировать, никто и не заметит.
- Вырезать будет нелегко, - сказал Фролов. - На этот кадр лёг дикторский текст. Музыка легла.
- Кстати, сколько стоило озвучение журнала? - спросил до сих пор молчавший Меркулов. - Скинемся, перезапишем, и делу конец. - Он радостно оглядел всех, приподнявшись, довольный, что высказал такую умиротворяющую идею.
- Скинуться легко и просто, когда речь идёт о вечеринке. - Бочков строго глянул на Меркулова. - А молва? Ведь такое не легко будет утаить.
- Замолчи! - вдруг прикрикнула на него Маша.
Смотри‑ка, она говорит с Бочковым на "ты". Стало быть, у них далеко зашло? Любовь, стало быть? Роман? Ничего‑то ты не замечаешь вокруг, товарищ Галь. И небрежничаешь в работе. Ну, вернул к жизни старый сюжет хроники, ну, на правду тебя потянуло - молодец, похвально. Но зачем же делать все тяп–ляп, с одной прикидочки? Вот тебя на первомайском лозунге и словили. Грязная работа, небрежная. Стыдно! И конечно, один ты, только ты во всём и виноват, товарищ главный редактор с вгиковским дипломом в кармане. Что и говорить, хорош учитель…
Померцав, начали разгораться под потолком лампочки.
- Уж вы меня не судите строго, Леонид Викторович, если я доложу об этом случае директору. - Бочков двинулся к двери. - Дружба дружбой, а…
- Замолчи же! - сказала Маша. Голос не послушался её. Она хотела крикнуть, а вышло, что проговорила это "Замолчи же!" шёпотом. Леонид, сидевший рядом, услышал её, а Бочков не услышал.
Леонид выбрался из кресла позади микшера и пошёл к выходу, мучительно стараясь вспомнить, что же ещё ему надо сделать, вот прямо сейчас сделать. Машинально он сунул руку в карман и вспомнил: надо прочесть телеграмму. В зале светло, просмотр окончен, можно теперь её прочесть. Он развернул бланк. Казённые слова, да, на редкость казённые слова, набегая друг на друга, объявляли ему, что его срочно вызывают в Москву, в главк, где вновь будут рассмотрены представленные студией сценарии… Вот она, радость! Его вызывают в Москву, он едет домой. Может быть, дней на двадцать, на месяц. И не все ещё, значит, погибло с этими сценариями. Вот она - удача! Леонид прислушался, рад ли он. Никакой в нём радости не было. Напротив, муть какая‑то заволокла душу. Не то чтобы страх, а вот именно муть. Отвечай теперь, оправдывайся. Муть!
5
Леонид решил повременить немного, не идти сразу к Денисову. Там сейчас действовал Бочков. Пряменький, строгий, поучающий и даже, надо думать, обличающий: "Серятина на экране! Прошлогодний сюжет! Вот так помощь национальным кадрам!" Дождался своего часа. Рад небось, что задал Денисову задачу, как быть ему с этим Леонидом Галем, с этим его приятелем, столь небрежно относящимся к работе. Посылать человека на Каспий, когда там штормит, это вы умеете, товарищ директор. И выговор одному из старейших на студии работников вкатить - это вам ничего не стоит. Ну а как вот обойдётесь со своим разлюбезным Галем?
Нет, нельзя тянуть, надо идти к Денисову. Как это все получается в жизни! Только какая‑нибудь случится радость, как тут же и какая‑нибудь подоспеет гадость. И сгинула радость, нет её, а гадость - она тут, она вцепилась и не отпускает.
Леонид побрёл через студийный двор, держа путь к директорскому кабинету. Но как‑то так получилось, что выбрал он далеко не самую короткую дорогу. В обход пошёл, какими‑то кругами. Очень, что ли, перетрусил? Нет. Просто скверно было на душе. Муторно. И надо было унять в себе разрушительную эту готовность к взрыву, имя которому - вспыльчивость. Взрослеть, взрослеть надо, дорогой товарищ. А ведь это противно- взрослеть. Вот сейчас как раз он этим и занимался, петляя по двору вместо того, чтобы прямой зашагать дорожкой. И петлять так как раз и противно. Взрослость, жизненный опыт, умение смолчать, сдержаться, покаяться. Противно, а ведь это противно. Леонид вдруг припустил бегом.
Запыхавшись, вбежал он к Денисову, готовый не столько к разговору, сколько к взрыву. Бикфордов шнур в нём уже разгорался, огонёк тлел, поспешая к сердцу.
Бочкова у Денисова не было. Отвитийствовал уже? Что же, это хорошо, что Бочкова уже не было? Хорошо, что можно пригасить в себе тление шнура, не дать взорваться взрыву? Хорошо, по–видимому. Но это и есть взрослеть, умение избежать взрыва. Поплутав по студии, он этого как раз и добился все‑таки, он сейчас на столько‑то там ступенек в жизни стал взрослее. А велика ли вся лестница - этого никому не дано знать. Отсчитаешь ступеньки, и все тут.
Да, Бочков уже успел побывать у Денисова. Тот все знал, он сразу и сказал об этом:
- Всё знаю. Сейчас придёт монтажница Клава, ну, ленинградская наша кудесница, посоветуемся, нельзя ли будет убрать из сюжета этот плакат не по времени. Журнал‑то ещё не размножен?
- Нет.
- Вот и отлично. Леонид Викторович, итак, вы отправляетесь в Москву спасать те самые сценарии, на которые уж и крест положили. Удивлены?
Да, Леонид был удивлён. Но не тем, что снова возвращаются к жизни уже отклонённые главком сценарии. Об этом он сейчас не думал. Он был удивлён Денисовым, спокойствием его, уверенной его силой. Ведь тот сейчас как бы походя брал ответственность за историю с прошлогодним сюжетом на себя. Снимал её с чужих плеч и наваливал на собственные.
- Признаюсь, я решил ничего не говорить вам до поры, сомневался, что получится, - продолжал Денисов. - Позвонил кое–кому, написал пару письмишек и стал ждать. Получилось! Дело в том, что в министерство пришёл новый замминистра - умный, образованный, молодой. Того и гляди министром станет. Вот я ему и написал о наших сценарных бедах. А он взял да и вы* звал вас. Рады?
Да, Леонид был рад. Да, это было здорово. Но не тому он был рад, что едет домой, не это было здорово. Радовал его сейчас Денисов, здорово было, что есть на свете Денисов - человек, с которым не пропадёшь.
А тот продолжал:
- Оба сценария совсем не так плохи, в них правда есть, люди живые. - Он улыбнулся, лукаво сощурившись. - Ну, как в этом вашем сюжете прошлогоднем, - промелькнула улыбка, не задержалась. - Отбейте, Лёня, хотя бы один сценарий. Это не работа, то, что мы снимаем. Это не занятие для взрослого человека, будь то режиссёр, актёр, начальник сценарного отдела или директор студии. А годы идут, годы идут. Подумайте, Лёня, ведь мы тут с вами жизнь кладём. Мозг, сердце. На что?
Ведомая Чары Гельдыевым, в кабинет вошла сухонькая женщина в белом халате, сутулая и в очках.
- А, скорая помощь прибыла! - приветствовал её Денисов. - Ну, Клавдия Ивановна, каков ваш диагноз?
Сухонькая женщина, и верно очень похожая на врача, насмешливо из‑под очков глянула на Леонида, укоризненно затем покачав головой.
- Что ж это вы, дружочек, так небрежничаете? - Помолчала для порядка, подумала, смежив веки: врач да и только, - Я посмотрела журнал… Да, и музыка и дикторский текст ложатся как раз на эту стену с лозунгом… - Снова помолчала. - Попытаюсь что‑нибудь сделать…
- Попытайся, Клавдия, очень прошу, - сказал Чары Гельдыев. - Как режиссёр тебя прошу, - он гордо выпрямился. - Редактор–медактор - это все, конечно, имеет значение, но я сам монтировал журнал, и там, между прочим, моя фамилия на титрах.
- Твоя, твоя, Чары, - сказал Леонид, невольно залюбовавшись Чары Гельдыевым. Голова откинута, глаза смелые. - Но я, между прочим, кончал киноинститут, а ты в режиссёрах совсем недавно. Прав Бочков, плохо я тебе помогал.
- Слушать вас стыдно! - Это сказал Денисов. - Какие благородные, учтивые, бесстрашные рыцари. Урок на будущее. А сейчас вы тут друг перед дружкой могли бы и не расшаркиваться. Клавдия Ивановна, прошу вас, отправляйтесь в лабораторию, явите нам своё мастерство. А вы, сэр, не теряйте времени и оформляйте командировку. Что ж, кому что на роду написано: одному - в Москву лететь, другому - с Бочковым препираться. Оформляйте, оформляйте командировку.
Хороший ты человек, Сергей Денисов, надёжный ты ДРУГ…
Дальше всё пошло, как в нотной записи, когда композитор решает прогнать свои звуки вскачь и принимается кричать на них: "Аллегро! Престо! Престиссимо!"
Срочно была отстукана Ксенией Павловной командировка, тут же подписанная Денисовым, бегом, бегом были получены деньги в кассе, хотя бухгалтер упирался, денег, как всегда, было на донышке, и бегом, бегом услали администратора за билетом. Этим администратором был Птицин.
- Билет в Москву? На самолёт? На завтра? А сто граммов поставишь?
- Двести.
- Билет будет. Встретимся в "Фирюзе"! - Взял деньги и умчался - толстый мальчик на побегушках, облысевший уже мальчик.
Пока вершилась вся эта суета, Александр Тиунов преданно не покидал Леонида, был всё время рядом, молчаливо сочувствующий и важный, каким и надлежало быть человеку, оказавшему приятелю неоценимую услугу. Ведь проскочи журнал на экран с такой накладочкой - по головке бы не погладили.
А Леонид, с азартом включившись в беготню по студии, то и дело сам себя спрашивал: "Рад? - И всякий раз отвечал: - Да, рад", - но никакой радости не испытывал, всё время помня, что где‑то в недрах студии маленькая женщина в белом халате и в очках склонилась сейчас над монтажным столом–мувиолой и, как хирург какой‑нибудь, вершит свою операцию, от исхода которой и будет зависеть, радоваться Леониду или нет. И он всё время ждал, что его окликнут, что выйдет в коридор женщина в белом халате и, как в больнице, оповестит: "Операция прошла успешно!" Он очень надеялся на это. Слишком уж всё было нелепо, и эта нелепость должна была истаять, сгинуть. Он летит в Москву, у него радость, а эта нелепость гнетёт его, не даёт обрадоваться.
Леонид ещё издали увидел вышедшую из дверей лаборатории Клавдию Ивановну и бросился к ней, ещё издали пытаясь понять по её лицу, какое известие его ждёт. Лицо у Клавдии Ивановны, как у заправского медика, было непроницаемо.
- Пойдёмте, - только и сказала она, взяла Леонида за руку и ввела в лабораторию.
Тиунов, естественно, последовал за ними.
А Чары Гельдыев уже был там. И так сиял, что Леонид сразу уверовал: операция прошла успешно.
Новинка на студии, трофейная мувиола, соединённая с монтажным столом, весьма напоминала стол операционной. Или это только так показалось Леониду? И на этом операционном столе сейчас была распластана лента злополучного журнала.
Не произнося ни слова, Клавдия Ивановна пустила мувиолу.
Дёрнулись, ожили люди в кадриках, началась там - в маленьких пространствах, стеснённых перфорацией, - жизнь. И музыка зазвучала. И голос диктора, набирая силу, волнуясь и радуясь, начал говорить о надежде, которую несёт с собой весна этим людям, скромно празднующим её приход. И вот она - стена сельсовета. Белая, но с дождевыми потёками, с отбитой по углам штукатуркой. И вот сейчас и промелькнёт на этой стене первомайский лозунг, который не ко времени и который выдаёт с головой Леонида Галя: мол, сюжетик‑то этот из прошлого года…
Стена сельсоветская продолжала подрагивать в кадре, голос диктора все взволнованней становился, музыка все громче, а лозунг так и не появлялся. И вдруг что-то лишь на миг запнулось в музыке и что‑то лишь едва приметное случилось с голосом диктора, ну, вроде бы у него воздуха не хватило в груди от волнения. И все. И все. И стена сельсоветская исчезла, и уже холмы замелькали, утыканные точечками–головками тюльпанов. И все!
- Не может быть! - вырвалось у Леонида. - Как же так?
- А как слышите, - сказала Клавдия Ивановна без всякого торжества, не похваляясь своим умением, своим мастерством монтажницы, которая вот и музыку свела и слова диктора свела, никак их не покалечив, а лозунга на стене будто и не было. - Повторить?
- Повторите.
И снова замелькала на крошечном экране бело–серая стена сельсовета, снова, набирая силу, зазвучала музыка, взволнованно заговорил диктор. "Будет урожай! Будет!" Ну разве что последнее это "Будет!" вырвалось у диктора как‑то уж очень стремительно, будто он от волнения заикнулся на этом слове.
- Ну, заика–диктор - это уже не ЧП, за это с работы не выгоняют, - сказал Тиунов и сановито хохотнул, безмерно довольный своей шуткой и вообще собой во всей этой истории.
- Почему заика? - не согласился Чары Гельдыев. - Радуется человек…
Прибежала запыхавшаяся Ксения Павловна, пришёл следом Денисов, невозмутимый, улыбающийся. Им тоже продемонстрировали заику–диктора. И раз, и другой.
- Здорово! - похвалил Денисов.. - Цены вам нет, Клавдия Ивановна. И такое сокровище отпускает, увольняет "Ленфильм". Нет работы! Нечего делать. Стоит, буксует наш кинематограф. - Он жаловался, но слова у него выговаривались так весело, что трудно было расслышать их горький смысл. - Итак, Галь, в добрый путь. Летите, летите в свою Москву, раздобывайте нам сценарий. Желаю счастья, старина.
Они обнялись.
6
Весна! Господи, как хорошо, весна! В Ашхабаде Леонид не заметил её прихода, она там всю зиму тлела. И в январе, и в феврале случались такие солнечные дни, что можно было посчитать их весенними.
А в Москве Леонид увидел весну. Он её услышал, учуял. Она жила в капели, в талом, вязком воздухе, в мокрых, оледенелых стенах, в том скудном драгоценном тепле, которое не греет почти, и за ним надо охотиться, переходя то на правую сторону улицы, то на левую, а то брести мостовой.
Леонид шёл улицей Горького, по левой стороне, где сейчас было солнце, и дьявольски мёрз, как мог бы мёрзнуть только южанин. Он шёл и внушал себе: "Это улица Горького… Я на улице Горького… Я в Москве…"
Да, несомненно, он был в Москве. Но он был ещё и в Ашхабаде, прощался с друзьями, выслушивал их напутствия, просьбы. Прощался с Ирой у стойки. "Напишешь?" - спрашивала она. "Обязательно". Но разве пишут буфетчицам Ирам? И шёл он ещё куда‑то по вечерним улицам вместе с Тиуновым, Птициным и Руховичем и все ждал чуда: вдруг его окликнет Лена. А чудес-то ведь не бывает…
Да, он был в Москве, на улице Горького, а часом раньше был на Разгуляе, где работал его дядя, взял у него ключ от комнаты и поехал в Замоскворечье, в переулок у Пятницкой - там в ветхом двухэтажном доме была у дяди комната. Она пустовала, дядя жил круглый год на даче, лишь изредка ночуя в Москве.
Леонид и раньше живал в этой комнате. После демобилизации прожил почти год. Хмурая комната, сырая, холодная, с причудливой мебелью, скрипевшей и качавшейся по ночам, будто в ней поселились духи в белых, как мебель, париках. Но податься было некуда. Москвич Леонид Галь был бездомен в родном городе. Комнату, в которой он жил с родителями до войны, когда родители эвакуировались на Урал - в тот же город, где жили несколько лет в довоенные годы, - заняли соседи. Старики так и остались на Урале, им там покойно было, они там хорошо устроились, ну, а Леонид своими силами вернуть назад комнату не сумел. Можно было, конечно, остановиться в Туркменском постпредстве, где было приличное общежитие. Можно‑то можно, но неловко как‑то: называет себя москвичом, а жить в Москве негде.
Охотный ряд… Улица Горького… Здание телеграфа… Далее пустырь, на котором готовятся возвести высокий дом. А недавно здесь на углу в подвале маленького дома была столовая, а ещё раньше, говорят, в этом подвале поэты читали стихи. Меняется Москва. Вот и здание Моссовета стало совсем иным. Его надстроили. Жаль красный дом Казакова, он был из лучших в Москве. Не всякий дом становится лучше, сделавшись приметнее. Так и человек порой. Стал приметнее - и потерял, а не приобрёл.
Дальше, дальше вверх по улице Горького, и вот он - нужный тебе переулок: Малый Гнездниковский, где находится Министерство кинематографии. Леонид знал, что много времени теперь будет проводить на этом отрезке от Охотного ряда до Малого Гнездниковского. Он знал, что Центральный телеграф станет для него чем‑то вроде клуба, как, впрочем, и для многих командированных, часами выстаивающих в его залах и на его ступенях в ожидании телефонного разговора, телеграммы, письма и денег, прежде всего денег, которых командированному никогда не хватает и которые не спешат ему переводить.