Неважнецкий городской стадион с обшарпанными скамьями, с дырявой оградой и полем в рытвинах стал на экране неузнаваемым, выряженный транспарантами и флажками, ловко позакрывавшими все его дыры. Мчались лошади, кричали зрители, лошадиные громадные глаза таращились, вырастая во весь экран, и орали рты, молодые и старые, тоже распахнувшись во весь экран. А звука не было, шло немое кино, и домысливалось все, как в немом кино. Что это с людьми? Отчего так надрываются они в крике? Беда какая‑нибудь? Или радость великая? И отчего так затравленно таращатся кони? Наводнение? Землетрясение? Да нет же, это всего лишь Зульфия почти нагнала русского джигита.
Откуда‑то сбоку выскочили конь и всадник. Вдвоём они перепрыгнули монтажные кресты и зажили отдельно от всего эпизода, как бы вырвавшись на свободу.
- Не придумал ещё, куда сунуть этот дубль, - сказал Бурцев и сел в кресле попрямее, вот только теперь заинтересовавшись происходящим на экране. - Помните, это когда конь взбунтовался.
Леонид вспомнил: этот кадр тогда на съёмках был последним, кажется, седьмым по счету дублем. Восьмой дубль оказался роковым для всадника. Конь взбунтовался. Не помогла никакая выучка. Коня приучили к седлу, к человеку, ко всяческому аллюру, и это было разумно. Но на съёмках от него потребовали бессмыслицы. Когда он втягивался в бег, его начинали придерживать, он шёл ровно - его заставляли скакать. Ему издёргали губы, вздыбливая. И затем лишь, чтобы другой конь, на котором сидела Зульфия, да не конь, а робкая тихоходная кобылёнка шла с ним вровень и даже впереди него.
Конь взбунтовался. Он забыл выучку. Он осатанел от нелепых к нему требований и вышиб из седла своего жокея, мастера спорта, которого, может быть, и любил, но в котором изверился. Мастер спорта, дублировавший актёра, игравшего казака, но не умевшего ездить верхом, неловко упал и дико закричал от нестерпимой боли, от обиды, от страха, что, станет калекой. Конь тотчас встал возле него, опамятовавшись. А Углов снимал, он знал своё дело и снимал, не паникуя, толково, не забыв и про наезд крупным планом на вопящего жокея. Отличный получился дубль. Жаль только, что не пригодится. Дублёр не должен был падать, а падая, не должен был показывать лица, ведь он только со спины был похож на актёра, игравшего казака.
- Ничего, сунем куда‑нибудь, - бодро сказал Бурцев. - Падение и крик, конечно, отрежем, а бунт коня вышел здорово. Взбодрит эпизод.
- Этот бунт обойдётся нам в копеечку, - сказал Денисов. - Дублёр все ещё в больнице. Да и парня жаль.
- Взбодрит, взбодрит эпизод, - как бы не слыша директора, оживлённо повторил Бурцев. - Нет, мы этот дублик приспособим, мы ему местечко найдём. - И вдруг повернулся к Денисову, да так резко, что заскрипел, качнувшись, весь ряд. - А меня вам не жаль, Сергей Петрович? А меня, старика, полагаете, не вышвыривают из седла, заставляя снимать этот фильмик? Хорошо ещё, звук не подложен, все эти песенки, все эти сопли-вопли. А я не конь, я поддать задом не могу. У меня зад для этого робкий, не раз, знаете ли, поротый!
Замолчал. Отвалился на спинку кресла и засопел с присвистом в нос, не то заснув сразу, не то задыхаясь от ярости.
На экране тем временем день сменился ночью, и луна поплыла по небу настоящая, но будто из фольги. Дувал, возле которого стояла Зульфия, тоже был настоящий, - этот эпизод снимали на натуре. Леонид хорошо помнил, как его снимали, но и дувал теперь показался ему ненастоящим, а павильонным, не из остойчивой глины, а из тряской фанеры. Не верилось тут ни во что. Не было звука, но Зульфия раскрывала рот, она пела, и это вот, что девушка поёт ночью, что пришла на свидание и поёт, ничуть не страшась осуждения односельчан, - это и было главной неправдой, делавшей ненастоящей даже настоящую луну.
Зульфия попела недолго и стала слушать, что говорит ей молодой казак, жених её подруги, которого коварная Зульфия решила влюбить в себя. Просто так, забавы ради. Казак говорил, но не было звука, и было смешно смотреть, как дёргается во все стороны его рот, и было ясно, что казак произносит какие‑то совершенно невозможные для него слова, длинные и безжизненные, как холодные макароны.
Трудно было узнать в Зульфие Марьям. Куда девалась в ней актриса, её страсть к игре, так владевшая ею во всякую минуту жизни? Она увяла, ей было нестерпимо скучно. Она знала столько про любовь, что эта сцен-1 ка у дувала, это гримасничанье про любовь, всего только вгоняла её в сон. "Проснись! - говорила она себе. - Проснись! Вспомни!" И тогда её лицо оживлялось на миг, но, оживляясь, всё равно оставалось чужим, далёким этому фильму, жило собой, в себе.
Леонид вспомнил, как бился с ней в этом эпизоде Бурцев. Он умолял, он бранился, он сам показывая и казака и Марьям, препотешные выкидывая коленца, - Марьям спала. Наконец старик подошёл к ней и шепнул ей что‑то на ухо, скорее всего что‑то уж такое солёное, что даже режиссёру не дано оглашать громким голосом. В режиссёрском методе Бурцева эти словечки на ушко занимали не последнее место. И часто помогали. Помогли и на сей раз. Марьям глянула на старика, бывало приузив глаза, усмехнулась, развеселилась.
И как только начался на экране этот дубль с повеселевшей, заигравшей Марьям, так стих в кресле, перестал высвистывать носом Бурцев. Пробудился или отдышался - пойми его.
- Это подойдёт, - сказал он.
Марьям играла, перебарщивая, уж очень завлекая; никакой она сейчас не была сельской девушкой, а была городской потаскушкой, развязной и многоопытной. Марьям забавлялась.
- Не то, не то! - громко сказал Денисов, и Леониду показалось, что он увидел в темноте, как Денисов болезненно поморщился. - Грубо! Ведь грубо же!
- Ничего, подойдёт, - повторил Бурцев, и Леониду показалось, что он увидел лукавую его усмешечку. - Зритель это любит, мужчины такое любят. Эпизод для мужской части рода человеческого. - Старик, должно быть, перестал улыбаться, вновь засвистав носом. - Надо же мне было чем‑то взбодрить этих лунатиков!
На экране замелькали кресты, цифры - плёнка кончилась. В зале зажёгся свет.
- А впрочем, это ещё черновик, черновик, - сказал Бурцев, быстро поднимаясь, так что качнулся весь ряд кресел. Он зашагал к выходу, решительно отмахиваясь рукой от каких‑либо разговоров.
- Конечно, черновик! - обрадованно подхватил кто‑то.
Все столпились у дверей, торопясь выйти, чтобы отрешиться от увиденного, чтобы не затеялся разговор, чтобы можно было опять зажмуриться.
2
Выйдя из зала, Денисов, оглянувшись на Леонида, взял его под руку, когда тот подошёл, наклонился к нему, готовясь что‑то сказать, но только зло сжал губы, будто на лету яростно прихлопнув какие‑то яростные же слова.
Молча срезали угол двора, все так и идя рука об руку, со склонёнными друг к другу головами, словно мирно беседуя. Молча прошли коридором студии, пересекли приёмную, где было людно, Денисова ждали, и наконец очутились с глазу на глаз за обитой клеёнкой дверью директорского кабинета. И тут Денисов дал волю прихлопнутым словам. Он их выстанывал, эти слова. Он, как от адской зубной боли, всё время был в движении, приваливаясь животом на стол, садясь и сразу вскакивая, чтобы косо прошагать из угла в угол, запинаясь о стулья.
Леонид помыслить не мог, что этот сдержанный, лощёный человек способен так браниться, что и он бессилен бывает уследить за собой. Леонид глядел на метавшегося Денисова и добрёл к нему, увидев по–новому отомкнувшимся, павшим духом. Всегдашняя победоносность оставила Денисова. Этот человек страдал, едва не плакал. И он все твердил, какие бы ругательства ни заплетая, он все выкрикивал единственное и самое главное бранное и горькое сейчас для него слово:
- Дрянцо! Дрянцо!
Леонид понимал: Денисов взорвался из‑за многого, дошёл человек, но это вот "Дрянцо!" - это было о Марьям. Там, на экране, в сценке той при луне Марьям оскорбила его, он что‑то гаденькое узнал про неё. Сам узнал, не с чужих слов.
Денисов чуть поуспокоился, вернее, чуть поутихла в нём боль. Он заговорил тише и не бранясь. Тише и глуше, но и памятливее к сказанному. Он снова становился самим собой. В гневе он был молод, растерян, обидчив, жалок даже. Поуспокоившись, он стал опаснее, злее, он вернулся во взрослость. И губы, глаза - все лицо его вернулось во взрослость, сжалось, отвердело. Он твёрдо уселся в своё древнее с резной спинкой кресло, твёрдо выставил на стол локти, почти не разжимая губ, жёсткие, припечатывающие стал цедить слова:
- Старый хитрец! Взбодрить! Чем? Танцем живота? У–у, кудрявый умелец!
- А что, Сергей Петрович, что, если нам самим забить тревогу? - спеша и загораясь, предложил Леонид. - Не выходит, мол, фильм, и все тут. Художественно несостоятелен. Бились, бились и… - Леонид ещё не договорил, а уже понял, что предлагает невозможное, что зелен его совет. И он скомкал, сжевал последнюю фразу.
- Мы на крючке, Лёня, мы на крючке, - Денисов выметнул вперёд руку, согнув крючком указательный палец. Усмехнулся, тонкие разняв губы. - Ведь пошли, поползли первые метры. Клюнула рыбка! Деньжонки пошли, план, сроки. Подсекли! И ждут теперь наш фильм, пишут о нём. Мы на крючке! Вот как это делается. Ну а вскоре и на бережок нас шмякнут. Что за улов? А, пескарь паршивый! Отдать его кошке! - Денисову вдруг судорогой свело плечи. - Дрянцо! Дрянцо! - Он вскочил, собираясь, кажется, опять забегать по кабинету.
Ему помешали. Приоткрылась дверь, и в кабинет просунулась голова - поповская шапка сивых волос и округлое, маленькое под этой шапкой, с деликатной улыбочкой лицо. Пошире открылась дверь, и встал на пороге щупловатый, в аккуратном, мальчикового размера и кроя костюме мужчина лет под пятьдесят. Он был сама деликатность, он в кабинет ступил осторожненько, он вкрадчиво, застенчиво улыбался. Только вот на Ксению Павловну не обращал никакого внимания, хотя она тянула его за рукав обратно в приёмную, шепча возмущённо:
- Да ведь заняты же, заняты!
- Ничего, меня примут. Сергей Петрович, ведь примете?
- Прошу, - Денисов стал посреди кабинета, разбежливо наклонившись к посетителю. - Но почему, Илья Зотович, вы все ещё на студии? Об этот час вам бы надлежало быть в Красноводске и готовиться к съёмкам.
- В том‑то и дело, в том‑то и дело…
Илья Зотович, прежде чем продолжить разговор, глянул на Леонида, ожидая, а не уйдёт ли тот, понял, что не уйдёт, и, вздохнув, примирился с этим, оглянувшись на дверь, чтобы хоть Ксения Павловна ушла. А когда та ушла, он вернулся к двери и потянул её на себя, проверяя, не осталась ли щель.
- Опять какие‑нибудь чрезвычайные обстоятельства? - спросил Денисов.
Леонид отвёл глаза, таким злым стало лицо Денисова.
- В том‑то и дело, в том‑то и дело… - Илья Зотович не замечал директорского гнева, вернее, не пожелал заметить. Он верил, что с ним обойдутся наилучшим образом. - Нельзя мне туда ехать, Сергей Петрович. Никак нельзя.
- Это почему же?
- Лютые ветра сейчас в Красноводске. Каспий штормит.
- И никто не работает?
- Отчего же, работают.
- И нефть качают, и зверя морского бьют?
- Приходится.
- Вот и снимите, как людям приходится. Вы оператор хроники. А ветер и шторм на Каспии - это тоже хроника. Не так ли?
- Я с первых дней работаю на студии, Сергей Петрович. Два десятка лет…
- И что же?
- Мне видней, простите, что снимать и когда.
- Видней… Упустите событие, ради которого и стоило ехать, а потом начнёте все это восстанавливать. Хороша хроника! Людей обрядите в новые спецовочки, разучите с ними каждый жест, взамен ветра, чтобы взбодрить эпизод, пригоните ветродуй. Так, что ли?
Илья Зотович, склонив покорно голову, терпеливо слушал. Всем видом своим он показывал, что не собирается вступать в дискуссию, а пришёл сюда лишь затем, чтобы отменить командировку, поскольку там, куда он должен был ехать, разгулялась непогодь. В непогодь же он работать не желал.
- Так, что ли? - переспросил Денисов. - Ветродуй, спрашиваю я, вам понадобится, чтобы взбодрить эпизод?
- Может, и понадобится, - миролюбиво откликнулся Илья Зотович. В своём мальчиковом спортивном костюмчике он и впрямь походил на засмущавшегося мальчугана, только отчего‑то с седыми космами. И вот этому седому мальчугану сейчас предстояло выслушать такое, что не приведи господь.
Леонид напрягся, ожидая взрыва, - ведь Денисов давно уже выдернул предохранительную чеку, ведь взрыв уже блеснул было в его утративших синеву глазах. Взрыва не последовало. Разве что он таился в самих словах, произнесённых нарочито тихо:
- Прошу вас, сейчас же на вокзал и любым поездом, хоть товарным, в Красноводск. И чтобы завтра же приступили к съёмкам. Все! - Только это "Все!" прозвучало чуть погромче, вырвавшись из придушливого плена. И, пожалуй, это "Все!" и задало тон дальнейшему. Взорвался Илья Зотович. Тоненьким вдруг голоском он принялся выкрикивать:
- Не забывайте, что я заслуженный деятель искусств республики! Вы тут без году неделя директор, а я восемнадцать пересидел таких, как вы, и девятнадцатого провожу!
- На вокзал, на вокзал, уважаемый деятель искусств. Согласно командировочному предписанию. - Денисов подошёл к двери и распахнул её, с любезной улыбкой обернувшись к оператору: - Прошу вас на вокзал.
Илья Зотович замер, захлебнулся, такими обидными показались ему слова и действия директора.
Ничего более, не сказав, Илья Зотович заспешил к двери. С порога обернулся и пальцем погрозил Денисову. И невелика фигура, и жест смешной, а Леониду сделалось не по себе. Уж очень серьёзен был Илья Зотович, когда тряс пальцем. Дверь тихонько затворилась за ним, ну и вся история. Вся ли? Это ещё как знать…
Денисов вернулся к своему креслу, неловко осел в него, шумно вобрал и выпустил воздух, как бегун после финиша.
- Лентяй и бездарь! -устало сказал он. - А что, и проводит. И девятнадцатого, и двадцатого. Есть в таких людишках какая‑то непонятная мне сила, живучесть. Заявленьица ещё начнёт строчить, вот посмотрите.
Зазвонил телефон, один из двух, -Денисов оставил после своего предшественника только два аппарата из четырёх, но оба зато действовали. Как раз зазвонил и второй. Улыбнувшись, Денисов с удовольствием вслушивался в весёлый перезвон телефонов. Эти звонки обрадовали его, суля что‑то новое, отвлекая, зовя к деятельности. Выждав немного, он разом поднял обе друбки, поделив между ними своё внимание.
- Да, да! - И стал слушать, разно откликаясь улыбкой и глазами на то, что услышал, работая сразу на двух собеседников. С одним он соглашался, другому возражал, с одним был добр, с другим суховат, и это было нелегко, если помнить, что он слушал обоих сразу, а отвечал каждому порознь. Но Денисов весело, артистически справлялся с этой работой. Леониду было радостно смотреть на него.
Один из звонивших вскоре попрощался, но тут же, только Денисов опустил трубку, раздался новый звонок. Денисов с готовностью снова поднял трубку, его забавляла эта игра.
- Слушаю вас, - сказал он новому собеседнику. - Так и порешили, - сказал он старому собеседнику, добро улыбаясь обоим. И вдруг лицо его напряглось, ужалось, заново становясь злым.
- Да, Марьям, - сказал он новому своему собеседнику. - Ну, что тебе? - А про старого собеседника он просто забыл, отвёл руку с трубкой и напрочь забыл. - Да, Марьям, я слушаю, слушаю. Да, смотрел. Как у тебя получилось? - Денисов сморщился, наваливаясь грудью на стол, будто снова схватила его боль. Он встретился глазами с Леонидом. Глазами же о чём‑то спросил его, Леонид не понял, о чём. Совета его спрашивали, мнения? На всякий случай Леонид подсказал, смалодушничав:
- Ничего получилось.
- Вот Галь говорит - ничего получилось. Да, у меня. Хорошо, позову. - Денисов опустил трубку на аппарат. Вспомнил про другого своего собеседника, хотел было продолжить с ним разговор, но передумал и тоже опустил трубку. - Леонид Викторович, Марьям приглашает вас на завтрак. - Денисов неуклюже выбрался из-за стола, неуклюже ступая, подошёл к Леониду. - Пошли, Лёня, расскажите ей, как она играла замечательно. Я не могу.
- Пойдёмте.
3
Снова путь через студию, через студийный двор. И снова молчком. Денисов так ушёл в свои мысли, что Леонид не решался с ним заговорить.
Следом за выезжавшим грузовиком они прошли в открытые ворота, и вахтёр Фаддей Фалалеевич, как швейцар, придержал створку ворот для Денисова. Для Галя он тоже придержал ворота, но уже не рукой, а ногой. И б этом было то различие, какое и должно было быть: для директора одно уважение, для начальника сценарного отдела другое.
Идти было недалеко. С месяц назад Денисов уехал из гостиницы, заняв освободившуюся квартиру своего предшественника. Кстати, и Галь тоже жил теперь не в гостинице. Ему сняли маленький домик в одну комнату, притулившийся на обширном дворе рачительного осетина, который построил этот домик рядом со своим большим домом, чтобы отделить женившегося сына. Таков был обычай у них, у осетин, отделять молодожёнов. Но сын вскоре уехал с женой из города, и домик молодожёнов опустел. Он находился совсем рядом со студией и всего за квартал от дома Денисова. Впрочем, Леонид, почти месяц соседствуя с Денисовым, ни разу не побывал у него. Без приглашения заходить было неудобно, а Денисов не приглашал.
- Устроюсь окончательно, обживусь, - говорил он, - вот тогда уж и позову вас к себе.
Но дело, конечно, было не в устройстве дома. Леонид отлично понимал, почему Денисов не зовёт его к себе. У Денисова - и это знали все на студии - с недавних пор поселилась Марьям. Как? Да возможно ли? А Володя Птицин? Ведь они были… Да, возможно, оказалось, что возможно. Ну и что ж, что Володя Птицин существует на свете, ну и что из этого? И что из того, что они были ещё недавно как бы мужем и женой? А вот теперь как бы мужем и женой стали друг для дружки Денисов и Марьям. Всякое случается. Все возможно.
Это началось у них с того вечера, с того самого вечера, когда Леонид увидел их танцующими. Тот вечер был из запоминающихся, пожалуй что, на всю жизнь. В тот вечер и у Леонида многое поменялось в жизни. В тот вечер и в ту ночь. Как? Да возможно ли? Восклицайте, восклицайте, изумляйтесь сколько угодно. Да, возможно. С того вечера Леонид стал жить с Ирой, с буфетчицей Ирой, женщиной лет на десять старше его и не его, как принято говорить, круга, с женщиной, которой были чужды его дела, а ему её. И все же так получилось, та первая ночь стала для них не единственной. Они не появлялись нигде вдвоём - каждый по–своему стыдился этой связи, - но по ночам они частенько бывали вместе, не любя любя друг друга. Для обоих этот союз был полустанком, временным обиталищем. Каждый ждал чего‑то иного для себя, чего‑то своего, устойчивого. А пока что…