Повесть Владимира Яковлевича Дягилева "Доктор Голубев" посвящена людям благородной профессии - советским медикам.
Владимир Дягилев
Доктор Голубев
1
Ирина Петровна Гудимова сидела у своего рабочего стола. Настольная лампа под зеленым абажуром освещала бланки анализов.
Сегодня в отделении спокойно. Тяжелых нет, больные спят.
Все шесть палат пятого терапевтического расположены по одну сторону коридора, по другую - широкие окна на проспект. Сейчас и в коридоре и за стеклянными дверями темно, лишь синие лампочки - по одной на палату - светятся скупым светом.
Ирине Петровне сквозь набегающую дремоту все вокруг кажется погруженным в голубую воду, только два огня - ее и рыженькой Аллочки, сестры второго поста, - как два бакена на широкой реке.
Тихо. Только изредка кто-то крикнет во сне, кто-то позовет, кто-то застонет. Все звуки здесь по-особому гулкие. Где-нибудь внизу скрипнет дверь - и слышно. В соседней палате забормочет больной - слышно. Аллочка разлиновывает тетрадь - слышно, как мягко скрипит карандаш, На улице дождь, и слышно, как осторожно подвывает ветер за окном и дождинки стучатся в стекло.
Ирине Петровне холодно; поверх халата она накинула шерстяную вязаную - своей работы - кофту. Пока есть свободное время, нужно переписать анализы в истории болезни. Переписать не как-нибудь, а красиво. А то опять начальник станет ворчать. Тяжелый характер у начальника: придирается, всем недоволен. Очень он изменился за последние годы. Ирина Петровна помнит, как пятнадцать лет назад, когда она впервые пришла в госпиталь, он встретил ее в этом же коридоре, подал сухую руку и, не выпуская ее руки, повел к себе в кабинет, усадил в кресло, заставил выпить стакан чаю "за компанию", расспросил обо всем, ободрил, обещал помогать. Тогда она была молоденькая, только что закончила фельдшерскую школу, И начальник был совсем другой - с черными густыми бровями, добрый, покладистый. Сейчас брови у начальника седые, лохматые, и характер такой же лохматый, взъерошенный - все ему не так… Да, время идет. Ирина Петровна вспомнила, как первый раз она делала укол вот в этой же сто седьмой палате - и сломала иглу. Перепугалась, со слезами бросилась в кабинет к начальнику. Он успокоил, пошел вместе с ней к больному и сам сделал укол… Зазвонил телефон. Ирина Петровна подбежала к аппарату:
- Да. Слушаю… Дежурная сестра Гудимова. Хорошо, приготовлю. Минуточку. А что у него? Так. Все ясно.
Возвращаясь к своему столу, Ирина Петровна заметила вопросительный взгляд Аллочки.
- Звонили из приемного. Ожидается тяжелый больной. Просили подготовить место.
2
Дежурный терапевт Леонид Васильевич Голубев стоял у окна. В темном стекле отражалась его широкоплечая, приземистая фигура в белом халате. Черные волосы заправлены под белую докторскую шапочку. Ровная белоснежная полоска подворотничка врезалась в мускулистую загорелую шею.
На улице шел мелкий осенний дождь. Перед окном, поскрипывая, раскачивался уличный фонарь, и ветер гонял из стороны в сторону по большой морщинистой луже его неровный желтый отблеск.
Голубев устал, но спать не ложился. Сегодня его первое дежурство в госпитале. Почти десять лет назад он закончил медицинский институт в Сибири. Много испытал и пережил на фронте. Занимал большие административные должности. А после войны потянуло его на лечебную работу - выполнять то дело, ради которого он учился. С огромными трудностями ему удалось попасть сначала в маленький гарнизонный госпиталек, затем на лечебный факультет Военно-медицинской академии. Он окончил факультет в тысяча девятьсот пятидесятом году, и его назначили ординатором в один из крупнейших военных госпиталей.
О дежурстве Голубев узнал неделю назад. Вчера вечером он еще раз перелистал учебники по терапии Ланга, Зеленина, прочитал справочник по неотложной терапевтической помощи, готовился, как к серьезному испытанию, даже немного волновался.
И вот дежурство кончается, а ничего особенного не произошло. Больные поступали несложные: с язвенной болезнью, с гипертонией, с эмфиземой легких. Два солдата с пневмонией - вполне ясные, что называется, студенческие случаи. Он быстро во всем разобрался. Было даже немного обидно, что не пришлось ни над чем призадуматься.
По проспекту, шипя колесами, прошел последний троллейбус.
Дождь усиливался. Молодое деревцо, должно быть тополь, высаженное на проспекте прошлой весной, гнулось на ветру, снова распрямлялось и опять гнулось. "А ведь и оно борется за свою жизнь. Борется с ветром", - подумал Голубев.
В дверь громко постучали. Вошла сестра приемного покоя.
- А вы, оказывается, не спите?
- Не хочется что-то.
- К вам тяжелого привезли.
- Ну что ж, давайте. - Голубев энергично потер руки.
3
Скрипнула дверь. Показался шофер и за ним краснощекий круглолицый сержант. Они внесли больного. Больной лежал на носилках, с головой укутанный в стеганый спальный мешок. По тому, как надулись вены на больших руках шофера, шедшего первым, как он напрягался, наклоняясь вперед и приподнимая плечи, можно было понять: ноша тяжелая.
Больного пронесли через вместительный, залитый мягким светом зал ожидания в кабинет терапевта. Шагов почти не было слышно: пол покрывали ковры.
- Кладите его сюда, на топчан, - распорядилась сестра. - Спальный мешок оставьте на носилках. Здесь тепло. Шинель снимите.
Когда стали снимать шинель, больной застонал приглушенно и протяжно. Голубеву бросились в глаза синие губы больного, точно он только что ел чернику.
- Вы сопровождающий? - спросил Голубев сержанта.
- Так точно. Гвардии сержант Быстров.
- Тогда подождите в зале.
Сержант и шофер, осторожно ступая, вышли из кабинета.
Голубев сел подле больного, спросил:
- Ваша фамилия?
- Сухачев.
- Имя, отчество?
- Павел… Данилович…
Голубев заметил, что больной часто и поверхностно дышит. Дыхание шумное, и крылья носа раздуваются при вдохе. "Носокрыльное дыхание, - отметил Голубев. - При каких заболеваниях оно встречается? - Он отогнал эту мысль: - Не надо спешить, иначе запутаюсь".
Голубев оглядел больного. Перед ним лежал атлетически сложенный юноша. Его светло-карие глаза лихорадочно блестели, лицо раскраснелось, и над верхней губой и на щеках золотился пушок, и брови - густые, пшеничного цвета - тоже золотились, придавая всему лицу какое-то сияющее выражение.
- На что жалуетесь? - деловито спросил Голубев.
- Тут. - Сухачев растопырил пальцы и ткнул себя в грудь всей пятерней.
- Что больно? Как больно? Ноет, давит, жмет? Когда болит?
Сухачев отвечал с трудом, морщился, глухо покашливал.
- Сержант! - позвал Голубев.
Вошел сержант, смущенно огляделся - он не знал, как держаться в этой ослепительно чистой комнате, и на всякий случай снял пилотку.
- Слушаю вас, товарищ…
- Гвардии майор, - подсказал Голубев.
- Слушаю вас, товарищ гвардии майор.
- Расскажите-ка, товарищ Быстров, как заболел ваш солдат.
Сержант поправил ремень.
- Значит, так…
Это случилось три дня тому назад. Молодые солдаты-понтонеры учились наводить переправу под огнем "противника". Задача была условной, но ее требовалось выполнять так, как выполняли бы на войне. На самой середине реки один солдат поскользнулся, упал в воду, начал тонуть. Поблизости находился Сухачев. Он не раздумывая кинулся в ледяную воду и спас товарища.
- Вот и все, товарищ гвардии майор.
- А как утопающий? - осведомился Голубев и с уважением посмотрел на Сухачева.
- Здоров, - ответил сержант. - А вот Сухачева взяло. Сначала трясло, потом в жар бросило. Воспаление легких, что ли. Так наш врач говорит.
- Разберемся… Благодарю вас. Можете ехать. Сержант повернулся к двери, остановился в раздумье.
- Что еще?
- Как, товарищ гвардии майор, скоро он поправится?
- Вот этого я не знаю.
Сержант мял пилотку, щеки его еще больше покраснели, сделались совсем пунцовыми.
- Вы уж постарайтесь, товарищ гвардии майор. Поправьте солдата.
Сержант ушел. Сестра вынула термометр из-под руки больного, поднесла к лампочке, прищурила глаза.
- Сколько? - спросил Голубев.
- Тридцать девять и две.
Голубев с помощью сестры раздел Сухачева до пояса, уложил на спину. От больного веяло жаром, все его тело было покрыто крупными каплями пота, будто он выкупался и еще не успел обсохнуть. Сестра обтерла его полотенцем. Голубев взял руку больного - на ней был выколот синий якорек - и долго не мог нащупать пульса. Наконец нашел где-то в глубине - едва уловимый, неровный, частый.
Сухачев на минуту прикрыл глаза; ему приятно было ощущать прикосновение мягких, холодных докторских рук.
Внимательно осмотрев больного, Голубев решил, что у него действительно воспаление легких. Но было в Сухачеве еще что-то такое, что заставило Голубева насторожиться: уж очень тяжелое состояние и пульс плахой.
Голубев задумался. Взгляд его встретился со взглядом больного. Глаза Сухачева, казалось, блестели еще ярче, в расширенных зрачках горели золотые огоньки - отражение лампочки - и виднелась маленькая фигурка доктора в белом халате и белой шапочке. Глаза эти были полны ожидания и затаенной тревоги. Голубев постарался не выдать своей неуверенности, спокойно встал и распорядился:
- Сестрица, мыть не нужно. Перемените белье и везите больного в пятое отделение. Пусть положат его ко мне, в сто седьмую палату.
Сухачева уложили на каталку и повезли.
Голубев сел к столу, принялся заполнять историю болезни.
Но ему не сиделось. "Что-то здесь не так! Даже для крупозной пневмонии больной выглядит очень плохо. А у него и для крупозной пневмонии данных нет. Почему такая высокая температура, одышка, синие губы, слабый пульс? Почему так "отяжелел" этот крепкий юноша за три дня? Как бы мне тут не ошибиться".
Голубев оставил историю болезни, поднялся на третий этаж, в свое отделение.
Сухачев еще лежал на каталке. Над ним склонилась Ирина Петровна. Подойдя ближе, Голубев услышал его просьбу:
- Душно… Поднимите меня повыше…
- Сейчас, голубчик, сейчас, - успокаивала Ирина Петровна и позвала: - Василиса Ивановна!
Из палаты вышла няня - маленькая, толстая, круглая, с короткими руками. С ее помощью Ирина Петровна подняла больного повыше.
- Вы не очень устали? - спросил Голубев больного.
- Нет… ничего…
- Тогда разрешите, я вас еще послушаю? Сухачев молча согласился.
Голубев еще раз осмотрел больного. Но ответа на свой вопрос так и не нашел.
- Сестрица, дайте химический карандаш, - попросил Голубев и тут же предупредил больного: - Я вас немножко разрисую. Это легко ототрется спиртом.
По поведению врача Сухачев понял, что он не может определить болезнь. Ему захотелось ободрить врача.
- А нельзя ли вовнутрь? - спросил Сухачев.
- Что вовнутрь? - не понял Голубев.
- Да спирт. - Сухачев попытался улыбнуться: передернул бровями и тотчас застонал от боли - брови сошлись, образуя на лбу и переносье глубокие морщины.
И тут Голубев по-настоящему осознал, насколько тяжело болен этот человек. Очень тяжело, если даже улыбнуться не может.
- Спирт найдем, - в тон шутке отозвался он. - Вот только поправиться надо.
Голубев определил границы сердца, отметил их карандашом. Карандаш не потребовалось смачивать: кожа была влажной. Сердце больного билось глухо, с перебоями. Его биение напоминало робкий стук в дверь. Постучит тихонько и торопливо и подождет ответа. Постучит и подождет.
- Сестрица, скажите, чтобы взяли кровь и сделали рентген грудной клетки.
- Лаборанта я уже вызвала. Рентгенолог ожидает больного.
- Вот и отлично. Везите.
- Не ввести ли ему камфору? - осторожно спросила Ирина Петровна.
- Да, да. Камфору вместе с кофеином…
И рентген, и анализ крови ясности не внесли. Голубев, взволнованный и недовольный, вернулся в свой кабинет, закончил историю болезни. Оставалось написать диагноз - всего несколько слов. Но от этих слов будет зависеть все - лечение, уход, жизнь человека.
Что же все-таки у больного?
Голубев четким, красивым, прямым почерком написал диагноз: центральная пневмония; хотел приписать что-нибудь о сердце и поставить знак вопроса. Так делают некоторые врачи. Но ему показалось это нечестным: ведь он не знает, что у больного. И Голубев ничего не приписал о сердце.
На улице было пусто. Все так же раскачивался фонарь. Моросил дождь. Мокрый асфальт блестел, как стекло. Желтые дрожащие отблески уличных фонарей пересекали дорогу. И только в доме напротив в одном окне все горел свет.
4
Перед тем как отправиться в палату, полагалось сдать на хранение дежурной сестре документы и ценности.
Сухачев вынул из карманов свое "имущество": два носовых платка, бумажник, несколько писем из дому, записную книжку и карандаш.
- Давайте, голубчик, я вам помогу, - предложила Ирина Петровна.
Сухачев отрицательно покачал головой, попросил, чтобы его подняли повыше. Он сдал сестре красноармейскую книжку. Все остальное сложил в платок, завязал крест-накрест, сунул под голову.
- Везите, - приказала сестра.
Санитары взялись за каталку и повезли больного в палату. Ирина Петровна полистала красноармейскую книжку. Там лежала фотография с зубчатыми краями. Сестра поднесла ее к настольной лампе. С фотографии смотрела красивая девушка с чуть вздернутым носиком и комсомольским значком на груди. "Должно быть, невеста", - подумала Ирина Петровна.
Санитары укладывали Сухачева на койку.
- Повыше… поднимите меня повыше… - просил он санитаров.
- Василиса Ивановна, принесите еще подушек, - распорядилась Ирина Петровна.
Сухачева уложили, он как будто успокоился. Санитару и няня ушли, Ирина Петровна осталась возле койки. Сухачев часто дышал, и при каждом вдохе брови вздрагивали - он сдерживался, чтобы не застонать.
- Полечат - легче будет. Это пройдет, голубчик, - говорила Ирина Петровна, легонько дотрагиваясь до плеча Сухачева.
Через час больному сделалось хуже. Он метался, ловил открытым ртом воздух.
- Аллочка, сходи за кислородом, - попросила Ирина Петровна, выходя из палаты.
- Вот еще! У меня своих дел…
- Сходи за кислородом.
Ирина Петровна сказала это таким властным тоном, что рыженькая Аллочка быстро вскочила и побежала в ординаторскую.
- Начальника надо вызвать, - сказала Аллочка, возвращаясь и подавая Ирине Петровне серую упругую подушку с кислородом.
На отделении было так заведено: когда бы ни поступил тяжелый больной, о нем обязательно докладывали начальнику. Но сегодня Ирине Петровне не хотелось звонить начальнику. Она видела, что Голубев так и не установил точно, что у больного. Начальник станет ворчать, первое дежурство молодого врача будет омрачено. Ирина Петровна сделала вид, что не расслышала Аллочку.
Кислород немного облегчил состояние больного. Но через некоторое время Сухачеву вновь стало хуже. И тогда Ирина Петровна, оставив подле больного санитарку, пошла к телефону.
Сначала в трубке раздавались протяжные гудки, затем послышался сухой кашель, хрипловатый голос:
- Слушаю.
- Товарищ начальник, докладывает Гудимова.
- Что случилось?
Ирина Петровна обо всем рассказала.
- Какой диагноз?
- Центральная пневмония.
- Гм… центральная.
Трубка молчала.
- Кто дежурит?
- Майор Голубев.
- Гм… Понятно.
Снова молчание.
- Так что делать, Иван Владимирович?
- Сердечные вводили?
- Да. Кислород даю. Еще что?
Иван Владимирович покашлял, что-то пробурчал и положил трубку.
5
В углу квадратной комнаты стояли большие старинные часы. Высокий дубовый футляр выцвел от солнца и времени, стал серым и походил на каменную глыбу. Бой у часов - сердитый и короткий; не успевая разрастись, он таял, утихал и прятался в своем ложе. А все звуки в этой комнате казались приглушенными, осторожными, пугливыми. Входная дверь обита войлоком и клеенкой, щели в рамах заткнуты ватой, стены в коврах, на полу ковры - они впитывали, поглощали все звуки.
Эта комната - рабочий кабинет Ивана Владимировича Пескова. Перешла она к нему по наследству от отца - тоже врача.
Кабинет пережил революцию, войны, блокаду и остался почти таким же, каким был полвека назад, точно толстые каменные стены и выцветшие ковры уберегли его от влияния времени.
Иван Владимирович неоднократно намеревался переделать свой кабинет, но, оглядывая огромные шкафы, набитые старыми книгами, массивную люстру, дубовый, как бы впаянный в пол стол с бронзовыми сфинксами и старинным чернильным прибором, оттоманку, покрытую потертым персидским ковром, облезлую медвежью шкуру, на которой он, еще мальчишкой, любил лежать и молча смотреть, как отец, сутулясь, пишет или читает, - оглядывая все это, напоминающее об отце и детстве, таком близком сердцу, Песков с грустью откладывал переустройство своего кабинета на будущее.
Однако и сюда, в этот "медвежий уголок истории", просачивалась современная жизнь, на столе рядом с бронзовым сфинксом появился телефон, на оттоманке лежали свежие газеты, а в углу над часами был прибит маленький красный флажок - это внук Ивана Владимировича, Валерик, в праздник Первого мая проник к дедушке в кабинет и оставил свой подарок.
В эту ночь Иван Владимирович тоже не спал. Он сидел за своим рабочим столом в домашнем теплом поношенном Халате, в валенках, шевелил лохматыми бровями и, склонив набок большую круглую голову, покрытую реденькими седыми волосками, точно прислушиваясь к чему-то, покашливал и что-то бормотал. Иногда он хватал авторучку и быстро, бочком писал своим неразборчивым докторским почерком. Чаще всего он обрывал фразу на полуслове, скрипя пером, зачеркивал написанное, сердился: "Не то, Ересь!" - и снова как будто прислушивался.
Когда он сердился, то лицо его, уши, шея краснели и даже на голове сквозь реденькие волосики просвечивали красные пятна.
Перед ним лежала стопка бумаги. Бумагу Иван Владимирович нарезал сам, "по старинке", - восьмушкой, как привык нарезать еще с гимназических лет. Тут же стоял стакан черного кофе в серебряном подстаканнике. Иван Владимирович любил во время работы пить кофе.
Он работал уже несколько часов и все не мог закончить статью о гастритах, которую заказал ему медицинский журнал.
Зазвонил телефон, коротко и негромко. "Кто же в такой поздний час?" Иван Владимирович прикрыл халатом грудь, кашлянул, взял трубку.
Рассказ Ирины Петровны его чрезвычайно взволновал. Прежде всего потому, что дежурил сегодня его подчиненный, молодой врач, который может растеряться и не оказать нужной помощи. Опасения Ивана Владимировича подтвердил диагноз: "центральная пневмония". Доклад сестры о тяжелом состоянии больного никак не вязался с диагнозом. Иван Владимирович видел на своем веку сотни "центральных пневмоний", и все это было не то, о чем рассказала сестра. Может быть, она ошиблась, преувеличила? Нет, Ирина Петровна - опытная сестра. Иван Владимирович верил ей, как себе.