Интуицией, "…надцатым" чувством, как он сам любил говорить, Иван Владимирович понял, что с больным что-то не совсем обычное.
Он встал, почти бесшумно прошелся по кабинету. На ковре, наискосок от стола к часам, была вытоптана серая дорожка - Иван Владимирович любил ходить в минуты раздумья.
Сейчас он думал о том, как ему поступить. Положиться на молодого врача? Правда, Голубев способный человек: хорошо подготовлен, любознателен, легко схватывает и усваивает все на лету, за спиной у него опыт войны и факультет Военно-медицинской академии. И все же Иван Владимирович испытывал чувство беспокойства, которое, он знал, не даст ему уснуть.
Быстро переодевшись, он вызвал санитарную машину и вышел из кабинета. Ирина Петровна не удивилась приходу начальника. За пятнадцать лет работы он приходил по ее звонку не раз. Но сегодня он был почему-то не в духе, Пришел в отделение и сразу же заворчал:
- Что это у вас так ужасно дверь хлопает?
А дверь всегда немножко хлопала, и ничего ужасного в этом не было.
- И в кабинете еще не убрали. Грязь…
А в кабинете всегда убирали утром, до прихода начальника.
Ирина Петровна молчала. Зачем оправдываться, если у старика плохое настроение? По привычке она помогла ему завязать халат и повела в сто седьмую палату.
Аллочка, завидев начальника, встала и торопливо спрятала локоны под косынку.
Сухачев дышал кислородом. Он полулежал в постели, откинув голову на подушки. Свет синей лампочки падал на него сверху, отчего лицо казалось особенно бледным, а золотистые брови - зеленоватыми.
Песков сел на табурет, услужливо подставленный нянечкой, взял руку больного.
Сухачев открыл глаза, вздрогнул. Перед ним сидел белый старик - белые волосы, белые брови, белый халат и глаза тоже белые, бесцветные. Он покашливал и что-то бурчал себе под нос. Сухачев весь сжался, насторожился, стал выжидать. Но белый старик не произнес ни одного слова, не сделал ни одного жеста, и это успокоило Сухачева. Он пришел в себя и понял, что это - доктор.
Начался осмотр. Он был мучительным и неприятным для Сухачева. И руки у этого доктора были острые, костлявые. Сухачев терпел, крепился. "Значит, мне и в самом деле плохо, - думал он. - Иначе бы не пришел этот белый старик".
Песков долго его крутил, несколько раз заставлял садиться, поворачивал то на один, то на другой бок, вставал на колени и слушал не трубкой, а просто ухом. Сухачев близко видел это ухо - большое, покрытое белыми волосками.
Окончив осмотр, белый старик похлопал Сухачева по плечу и тяжело поднялся с колен.
В этот момент в палату, распахнув дверь, вошел молодой доктор с приятными, мягкими руками, тот, что принимал Сухачева.
Белый старик даже не взглянул на молодого доктора, ничего не сказал и вышел из палаты.
В своем кабинете Песков сел в кресло с потертыми подлокотниками, взял у сестры историю болезни Сухачева и долго ее читал.
Голубев стоял у стола, ждал, когда начальник пригласит его сесть. Но начальник словно не замечал его присутствия. Тогда Голубев спросил:
- Товарищ полковник, разрешите сесть?
Песков кивнул и жестом велел Ирине Петровне уйти, Песков и Голубев остались вдвоем. Начальник все продолжал листать историю болезни, не глядя на Голубева. "Испытывает мое терпение", - решил Голубев. Он смотрел на Пескова с уважением: старик не поленился приехать ночью. Так может поступить только настоящий, любящий свое дело врач. И в то же время Голубев ожидал неприятного разговора: "Я, очевидно, ошибся, и начальник укажет на ошибку".
- Н-да, почерк у вас неразборчивый, - наконец произнес Песков.
Голубев пожал плечами. Никто не жаловался на его почерк. Да и стоило ли сейчас об этом толковать!
Песков поднял голову, выжидательно посмотрел на блестящую пуговицу голубевского кителя, пошевелил бровями и, не услышав возражений, вновь склонился над столом. Голубев видел, как под белыми реденькими волосками на голове начальника покраснела кожа.
"Не хочет меня обидеть. Ищет, как бы помягче начать разговор", - подумал Голубев.
- Я, наверно, ошибся, товарищ начальник? - спросил Голубев.
- Гм. Вот именно, молодой человек, - Песков еще сильнее покраснел и тут же поправился: - Ошиблись, товарищ майор…
- У больного, возможно, поражено сердце, - полуутверждая-полуспрашивая сказал Голубев.
- Да-с, справедливо изволили заметить, Голубев пропустил иронию мимо ушей.
- Что же все-таки у больного? - спросил он негромко.
- Острый перикардит, - ответил Песков и, видя, что молодой врач огорошен, с удовольствием повторил: - Да-с, выпотной перикардит!
- Я тоже предполагал, что у него задето сердце, - деловито продолжал Голубев, - Я даже хотел поставить сердечный диагноз.
- Так почему же… - Песков хлопнул ладонями по столу.
- Но я не был в этом уверен.
- Поставили бы под вопросом.
- Видите ли, товарищ начальник, - сказал Голубев после паузы, - ставить диагнозы под вопросом безусловно можно. Но я лично не очень люблю это делать. Иногда под вопросом скрывается трусость врача, желание перестраховаться, а некоторые просто прикрывают свое незнание.
Голубев заметил, как у начальника побагровели уши, а лохматые брови сошлись на переносье, "Чего это он ощетинился?"
- Я помню такой случай, - продолжал Голубев. - Был у нас уважаемый старый врач…
Песков с силой, всей ладонью, нажал на звонок. Вбежала Ирина Петровна.
- Поставьте больному пиявки, - приказал Песков, натягивая на себя ту привычную личину маститости, в которой он обычно пребывал в отделении.
- Куда, Иван Владимирович?
- Куда? Гм… На сердце, конечно.
Он сделал попытку улыбнуться, показывая вставные тусклые зубы.
- Вы, Леонид Васильевич, можете идти, Благодарю вас за приятную беседу.
- Слушаюсь.
Голубев встал, почтительно поклонился и твердым шагом вышел из кабинета.
6
Сто седьмая гвардейская палата, как ее с гордостью называли больные, - светлая и чистая. Благодаря широким окнам, сводчатому высокому потолку, нежно-голубой масляной краске, покрывавшей стены, палата казалась выше, вместительнее, воздушнее, чем была на самом деле, В палате десять коек: пять - слева от дверей, пять - справа. Между койками тумбочки, перед койками табуреты. Все выкрашено белой краской. И когда сюда заглядывает солнце, то все начинает сиять, лучиться, по стенам и потолку бегают золотистые зайчики, паркетный, натертый до блеска пол пересекает слепящая дорожка.
Жизнь в палате начиналась с шести тридцати утра, Приходила дежурная сестра, измеряла температуру.
Первым просыпался старшина палаты Кольцов - рослый, загорелый, с остроугольным шрамом на левой щеке. Он встряхивал головой, делал несколько резких движений руками - "разминался" - и садился на койке.
Так было и в это утро. Кольцов оглядел палату хозяйским глазом. Кровати стояли ровными рядами, как в строю, аккуратно свернутые синие госпитальные халаты лежали на табуретах. Только один халат был не свернут, а брошен комком. "Опять Лапин. Вот растрепа! - возмутился Кольцов. - Всё стишки в башке".
Тут старшина заметил новенького. Он лежал на груде подушек на крайней койке у дверей. Кольцов слегка ткнул в бок своего соседа:
- Семен, проснись маленько.
Хохлов лежал, накрывшись с головой простыней, и даже не пошевелился.
- Семен! - настойчиво повторил Кольцов.
Из-под простыни показалась рыжая голова, курносый нос в веснушках.
- Чего тебе-е? - сквозь зевоту протянул Хохлов.
- У нас новенький.
- Ну и пущай, я не возражаю.
Из другого конца палаты послышался приглушенный стон. Друзья вскочили и поспешили к новенькому. Тот дышал так, точно за ним кто-то гнался.
- Чего надо? - спросили друзья в один голос.
Оба кинулись к графину, налили воды. Новенький пил медленно, постукивая зубами по кружке. Пока он пил, друзья не отрывали глаз от его лица: оно было бледным, и золотистые брови особенно подчеркивали эту бледность, ввалившиеся глаза казались большими и горящими глубоким внутренним огнем.
Напившись, новенький отдал кружку, поблагодарил.
- Откуда прибыл, товарищ? - поинтересовался Хохлов.
- С Подъемной…
- А я с Гремино. Твоя как фамилия?
- Сухачев…
- А моя - Хохлов. А что у тебя болит?
- Грудь.
Хохлов крутнул головой и ободрил:
- Поправишься. У нас доктор мировой. Меня тоже на носилках привезли. Ревматизм прицепился. А теперь вот. - Он быстро присел у кровати и так же ловко поднялся. - Видел?
- Худо, - пожаловался Сухачев, пожаловался впервые за все дни болезни. Этот рыжий парень сразу вызывал симпатию.
- Ясно. Болезнь и поросенка не красит, - согласился Хохлов, - но это дело временное.
Кольцов, все время молчавший, взял друга за локти и слегка подтолкнул: дескать, иди, парню не до разговоров. Хохлов не обиделся, тряхнул рыжей головой, задорно улыбнулся Сухачеву и вернулся к своей кровати: А Кольцов склонился над новеньким, деловито сообщил:
- Я - старшина палаты. Ежели что нужно, обращайся ко мне.
- Спасибо…
Кольцов бросил взгляд по сторонам, склонился еще ниже:
- Брусничного варенья хочешь? Мне из дому прислали…
С подъема вся палата знала: прибыл тяжелый больной. Товарищи без лишнего шума выходили в коридор на физзарядку. "Разноса", который хотел учинить Лапину старшина, не получилось.
- Т-сс, - предупредил Кольцов. - В палате тяжелый. А впредь укладывайте халат как положено. Нянек здесь для ходячих нет.
В палате остались Кольцов и Сухачев. Сухачев тревожно поводил горящими глазами и спрашивал:
- Где он… где?..
- Кто?
- Старик.
Кольцов оглядел палату:
- Какой старик?
- Белый.
"Бредит", - подумал Кольцов.
- Никакого белого старика нет и не было. Это я - Кольцов. Слышишь?
Сухачев долго, пристально смотрел на Кольцова:
- Нет… был.
Пришла Василиса Ивановна, на деревянном подносе принесла завтрак.
- Бредит, - зашептал ей на ухо Кольцов. - Глядеть надо. Я пойду умоюсь.
Василиса Ивановна понимающе прищурила глаза. Лицо у нее было простое, доброе.
- Сынок, может, поешь? - спросила, она Сухачева. Сухачев отказался. Василиса Ивановна украдкой вздохнула.
- Ну, хоть умойся. Я оботру тебя.
Она взяла полотенце, смочила его теплой водой, обтерла больному лицо, шею, руки.
- Был он… или нет? - спросил Сухачев.
- Кто, сынок?
- Белый старик.
- Нет. Никакого старика нету. Прогнали его, сынок. Прогнали.
"Неужели бред? - подумал Сухачев. - Неужели начинает мерещиться?" Он сделал над собой усилие, поднял голову:
- Няня, давай… Есть буду…
- Ну, слава тебе… Слава тебе… - засуетилась Василиса Ивановна.
Обход в этот день начался раньше обычного. Гвардии майор, не приняв рапорта старшины, сразу прошел к Сухачеву. Он долго осматривал Сухачева, а остальные больные внимательно наблюдали за действиями врача. Никто не проронил ни звука.
Голубев, к удивлению своему, отметил, что сердце Сухачева стало как будто больше: границы его расширились, и новые карандашные метки не совпадали с теми, что он оставил ночью. Теперь и для него диагноз был вполне ясен: выпотной перикардит. Начальник прав. Между мышцей сердца - миокардом - и оболочкой, покрывающей эту мышцу, - перикардом - накапливается жидкость. Она капканом сдавливает сердце, не дает ему правильно работать, питать организм. Важно знать, какая это жидкость.
Подумать Голубеву не пришлось. Вошел начальник. Больные встали. Песков не обратил на них внимания.
- Давайте его в процедурную, - приказал он Голубеву.
Услышав его хрипловатый голос, Сухачев открыл глаза. В них был испуг и удивление. Перед ним, в длинном халате, прямой как свеча, стоял белый старик.
- Вы?
- Гм… я.
Сухачев замотал головой и застонал на всю палату.
- Знаешь, Семен, у меня появилась дельная мысль, - сказал Кольцов. - Давай устроим около него дежурство. Народ у нас на поправке. Время есть. А парню веселее будет, да и сестрам нужен помощник.
- Неплохо, - одобрил Хохлов. - Вот как народ? Дело добровольное.
Кольцов вышел на середину палаты:
- Есть такое предложение…
Он вызвал товарищей в коридор и сообщил, что он задумал.
- Кто против?
Против никого не было. И с этого дня возле Сухачева товарищи по палате установили добровольное дежурство.
7
Аркадий Дмитриевич Брудаков готовился стать кандидатом медицинских наук. Кандидатский минимум он сдал. Диссертацию написал. Оставались мелкие поправки и защита. Защиты он не боялся. К ней все было подготовлено. Оппоненты попались доброжелательные, у самого Аркадия Дмитриевича "язык был хорошо подвешен", так что он надеялся на полный успех. Все шло гладко. Все шло как нельзя лучше.
Защита была назначена на пятнадцатое сентября.
В начале июля, в один из ясных и теплых вечеров, после работы Аркадий Дмитриевич поехал в универмаг покупать зеленую велюровую шляпу. Аркадий Дмитриевич был убежден, что без зеленой велюровой шляпы кандидат - не кандидат. Это был первый пункт его "плана жизни" на ближайшее время: купить шляпу, а потом защитить диссертацию и жениться.
В троллейбусе было душно. Аркадий Дмитриевич решил пройтись по главной улице.
Настроение у Аркадия Дмитриевича было превосходное. Он запел вполголоса, что случалось с ним чрезвычайно редко, лишь в особые минуты подъема:
Что день грядущий мне готовит?
Та-та, та-та, готови-ит…
Паду ли я, стрелой пронзенный?
Та-та, та-та, пронзенный…
Он никогда не знал мелодии и вечно путал слова.
На мосту Аркадий Дмитриевич встретил знакомого врача. Он не помнил даже его фамилии. Они виделись раза два, сдавая кандидатский минимум.
- Ты ничего не знаешь? - спросил знакомый, хватая Аркадия Дмитриевича за рукав. - Тебе известно, что в Москве сейчас проходит объединенная сессия Академии наук?
- Конечно, коллега.
- А ты понимаешь, что это значит? Наша защита переносится. Ситуация! Необходима дополнительная работа в свете учения Ивана Петровича Павлова…
Он продолжал говорить, но Аркадий Дмитриевич его больше не слушал, в голове была только одна мысль: "Защита откладывается".
Знакомый сунул Аркадию Дмитриевичу руку и зашагал дальше, обдумывая, кому бы еще рассказать свою ошеломляющую новость.
Аркадий Дмитриевич долго стоял на мосту, навалившись грудью на перила, смотрел, как по реке плывут лодки с веселыми парочками, как блестят на солнце мокрые весла. Мимо проходила группа девушек. Они громко смеялись. Одна из них в цветастой легонькой косынке стрельнула глазами в сторону Аркадия Дмитриевича: - Рыбку подманивает?
Девушки еще громче засмеялись. Аркадий Дмитриевич бросил на них недружелюбный взгляд и поплелся к дому, Покупка шляпы отменялась.
Два дня Аркадий Дмитриевич переживал известие об изменении срока защиты диссертации. Советовался с товарищами, со своим начальником - Иваном Владимировичем Песковым, с оппонентами. Никто ничего толком не знал. Все были взволнованы не меньше его. Так прошел июль. В августе положение стало проясняться. Вернулись участники сессии, выступали с докладами, разъясняли смысл дискуссии. Между оппонентами начались споры о том, как перерабатывать диссертации в свете учения Ивана Петровича Павлова. Одни говорили, что надо все переписывать заново, другие - что достаточно внести поправки в текст и "перелицевать шапку".
Пока между оппонентами шли "методические споры", Аркадий Дмитриевич решил, что самое разумное - переждать, отдохнуть. В сентябре он взял очередной отпуск и уехал в Кисловодск.
Чисто выбритый, надушенный, аккуратно подстриженный, с лицом шоколадного цвета, явился Аркадий Дмитриевич восемнадцатого октября на службу. Отрапортовав начальнику отделения о прибытии, он старательно пожал протянутую руку и поставил на стол небольшой деревянный ящичек.
- Что это?
- Маленький подарочек, - пропел Брудаков. - С Кавказа, Иван Владимирович.
- Зачем? Что вы?
- Нет, нет, Иван Владимирович. Я очень прошу, - От усердия уши Брудакова покраснели. - Это ваше любимое. Груши.
Песков старался принять строгий вид, но нижняя губа его отвисала и вздрагивала в довольной улыбке.
- Гм… благодарствую. - Он еще раз подал руку Брудакову.
Они сели и долго болтали о погоде, о дороге, о пенах на фрукты. Говорили они с удовольствием, как два человека, понимающие друг друга.
- Как с диссертацией? - поинтересовался Песков.
- Необходимо внести павловские идеи.
- Каким образом?
- Есть тут один вариант, - ответил Брудаков небрежно, хотя не имел понятия, что станет делать. Но признаться в этом не пожелал. Начальник должен верить в его силу.
Песков одобрительно кивнул головой.
- А у нас прошлой ночью прибыл тяжелый больной. Молодой наш товарищ не разобрался, пришлось приехать.
- Кто же это?
- Майор Голубев.
- Я ведь его плохо знаю. Ну, как он тут?
- Гм…
Рассказать о новом ординаторе Ивану Владимировичу не пришлось: в кабинет вошел сам Голубев. Песков тотчас переменился, нахмурился, покосился на ящичек.
- Як вам, товарищ начальник, по поводу Сухачева.
- Что? Сухачева? - Голос Пескова стал суше и резче.
- Будем ему вводить пенициллин или нет?
- Все, что нужно, я записал в историю болезни. Ваше дело выполнять.
- Да, но после пункции…
Вбежала Аллочка:
- Товарищ начальник, вас просят в лабораторию. Песков встал и вышел из кабинета.
Несколько секунд ординаторы молчали.
- Я слышал, у вас тяжелый больной? - сказал Брудаков.
- Да, с выпотным перикардитом. Только что делали пункцию, получили гной.
Брудаков наклонился к Голубеву, покосился на дверь, посоветовал:
- Вы осторожнее, коллега. Старик не любит, когда его тормошат.
Голубев оглядел товарища: свежее лицо, пухлые губы, серые глаза и короткие бакенбарды.
- Не понимаю вас, - сказал он. - Я старика уважаю, приказы выполняю безоговорочно, но о лечении моего больного я могу иметь свое мнение и отстаивать это мнение?
- Дорогой коллега, я вам добра хочу. Я знаю старика как пять пальцев. Видите, он к вам не очень…
Вошел Песков. Голубев встал. Брудаков остался сидеть, положив ногу на ногу.
- Так что вы хотите? - бросил Песков через плечо, проходя к своему столу.
- Я хочу знать, товарищ полковник, будем вводить Сухачеву пенициллин или нет?
- Гм… - Песков пробурчал что-то невнятное.
- Простите, не понял.
- Я говорю, несите сюда историю болезни. Я подпишу.
- Слушаюсь.