Николай Николаевич строго взглянул на Голубева из-под очков:
- Я знаю, что мне нужно.
Голубев не стал спорить и вышел из кабинета.
В палате Сухачева горела синяя лампочка. Еще из коридора через окно Голубев увидел две белые фигуры - сестры и санитарки. Они склонились над койкой - наверное, перекладывали больного поудобнее. Лицо Сухачева казалось зеленоватым и сильно похудевшим - скулы выдавались, щеки провалились.
- …надо дышать, - услышал Голубев окончание фразы.
- Что такое? - спросил он, подходя к кровати.
- Кислород даю, - пояснила Ирина Петровна, - он отказывается.
Голубев положил руку на лоб Сухачева. Лоб был горячий и потный. Температура не снижалась.
- Разве спать не хочешь, Павлуша?
Сухачев поднял на него большие блестящие, с синеватыми белками глаза:
- Не могу.
- Укол тебе делали?
- Этого добра хватает.
Он закашлялся, свел брови и приглушенно застонал.
- Больно?
- Так бы все оттуда и вывернул.
Он приложил ладонь к груди, судорожно свел пальцы. В коридоре послышались твердые шаги, и в палату вошел Кленов.
- Не спим, дорогой товарищ?
Сухачев не ответил, вновь закашлялся, прижимая руки к груди.
В дверях показался Песков.
"Полный кворум, - подумал Голубев. - А больному не легче. Стоим возле него, как свидетели".
- Выйдем, посовещаемся, - предложил Голубев.
Вышли в коридор.
- Ему необходим отдых, сон. Но этому сильно мешал болезненный кашель, - сказал Голубев.
- Решайте, - строго и отрывисто произнес Никола. Николаевич и покосился на Пескова.
- Я назначу, - буркнул Песков, устремляясь в его кабинет.
Голубев велел санитарке постелить себе в ординаторской на диване. Он погасил свет и лег не раздеваясь, тол ко расстегнул китель и снял ботинки. В отделении все спали, не слышно было ни одного звука.
Неожиданно в кабинете начальника зажегся свет. Узенький луч скользнул по потолку и остался на нем светлой полоской. Послышались шаркающие шаги.
"Тоже беспокоится. Взяло наконец за живое. Дошло до сердца".
Песков прохаживался по кабинету, ворча под нос. "И к чему приводит так называемое новаторство, - думал он. - Что доставили они больному, кроме лишних страданий? Надо сделать все возможное, чтобы он меньше мучился. И вообще надо что-то делать. Да-с…"
Где-то на первом этаже хлопнула дверь. Верно, больного пронесли в отделение или кому-нибудь стало плохо - дежурный врач опешит на помощь.
"Уж не к Сухачеву ли?"
Голубев встал и направился в хирургическое. Санитарка, подоткнув халат, мыла лестницу и проводила врача удивленным взглядом. В хирургическом сестра сидела своего столика, накинув на плечи синий байковый хал; и штопала чулок, натянув его на электрическую лампочку.
- Прохладно, - полушепотом сказала она, приподнимаясь при входе доктора и сбрасывая халат.
Голубев остановился перед палатой Сухачева. Оттуда доносились странные звуки. Он подошел поближе к приоткрытой двери. Кто-то нараспев, мягким, приятным голосом читал стихи:
Четвертый год, как я люблю
Меньшую дочь соседскую.
Пойдешь за ней по улице,
Затеешь речь сторонкою…
Так нет, куда! Сидит, молчит…
Пошлешь к отцу посвататься,
Седой старик спесивится:
Нельзя никак - жди череда…
Голубев вошел в палату. Возле больного сидела Василиса Ивановна.
- Сестра-то за кислородом ушедши, - сказала она, как бы оправдываясь, и встала, уступая Голубеву свое место.
- Сидите, пожалуйста. - Он придвинул свободный табурет, сел. - Не спится, Павлуша?
Сухачев мотнул головой, морщась от боли.
- Тогда и я послушаю. Можно? Продолжайте, Василиса Ивановна.
Василиса Ивановна, смущаясь присутствием доктора, продолжала не так уверенно:
Возьму ж я ржи две четверти,
Поеду ж я на мельницу,
Про мельника слух носится,
Что мастер он присушивать.
Скажу ему: "Иван Кузьмич,
К тебе нужда есть кровная:
Возьми с меня, что хочешь ты,
Лишь сделай все по-моему".
Сухачев закашлялся, в груди у него глухо заклокотало, брови дрогнули. С большим трудом он сдержал кашель, шумно, через нос, вздохнул, попросил:
- Говорите, Василиса Ивановна. Говорите.
- Говорю, сынок, говорю.
"А ведь ее "лекарство", пожалуй, действует лучше, чем все наши", - подумал Голубев, с уважением оглядывая Василису Ивановну.
Маленькая, круглая, с крупными, грубоватыми чертами лица, ничем не примечательная женщина, а вот поди ж ты - какая душа!
В селе весной, при месяце,
- неторопливо, размеренно выговаривала Василиса Ивановна, -
Спокойно спит крещеный мир.
Вдоль улицы наш молодец
Идут сам-друг с соседкою,
Промеж себя ведут они
О чем-то речь хорошую.
Дает он ей с руки кольцо,
У ней берет себе в обмен.
А не был он на мельнице,
Иван Кузьмич не грешен тут.
Ах, степь ты, степь зеленая,
Вы, пташечки певучие,
Разнежили вы девицу,
"Отбили хлеб" у мельника.
У вас весной присуха есть
Сильней присух нашептанных.
Василиса Ивановна замолчала, обтерла губы рукой.
- Где это вы так научились? - спросил Голубев. - Я и не знал, что вы такая мастерица рассказывать.
- С малолетства еще, - ответила Василиса Ивановна застенчиво. - Одна у нас в избе книжка была - стихотворения Кольцова. Вот мы и выучили ее, как "Отче наш".
- Расскажите еще, - попросил Сухачев.
- Расскажу, сынок, расскажу. Про "Урожай" хочешь?
Она чуть склонила голову набок и однотонно, но с необыкновенной задушевностью и мягкостью стала рассказывать:
Красным полымем
Заря вспыхнула,
По лицу земли
Туман стелется.
Загорелся день
Огнем солнечным,
Подобрал туман
Выше темя гор…
Скрипнула дверь. В палате появился Песков - белый, высокий, с опущенными плечами.
Сухачев, увидев его, вздрогнул. Василиса Ивановна оборвала чтение, вскочила. Голубев недовольно оглянулся: "Что ему не спится? Что он ходит следом за мной?"
- Кашляешь? Спать не можешь? Ничего, Павел. Все пройдет, - сказал Песков новым, убеждающим тоном. - Да-с, пройдет. Поправишься. Это я тебе говорю… гм… белый старик. Слышишь?
- Слышу, - прошептал Сухачев.
Голубев смотрел на Пескова с удивлением. Что с ним произошло? И голос не тот, и выражение лица совсем другое.
- Следите за пульсом, - сказал Песков, не оборачиваясь. - И в случае чего дайте мне знать, - добавил он, похлопав Сухачева по плечу, вышел из палаты так и неожиданно, как и появился.
Послышались шаги и голос сестры:
- Доктор, вас вниз вызывают.
Еще с лестницы Голубев увидел Прасковью Петровну. Она натягивала концы полушалка, словно хотела завязать его потуже, и, заметив доктора, застыла в напряженной позе.
- Успокойтесь! - крикнул Голубев издали, - Операция прошла благополучно.
Руки Прасковьи Петровны зашевелились, затеребили концы платка.
- Все благополучно, - повторил он. - Хирург у нас замечательный.
Голубев приветливо-ласково улыбнулся Наташе, давая понять, что ему нужно прежде всего поговорить с Прасковьей Петровной. Наташа стояла поодаль, прижимая сумочку и сверток к груди. По усталому виду мужа она догадалась, что дело обстоит совсем не так блестяще, как он рассказывает Прасковье Петровне.
- …Сейчас Павлуша спит. И вы поезжайте спать, - говорил Голубев.
- А поглядеть-то на него можно, хоть в окошечко?
- Утром, Прасковья Петровна. Сейчас не нужно. - Голубев почувствовал, как она насторожилась, и поспешил успокоить: - Все обошлось неплохо. Но он в другом отделении, в хирургическом. А я там не хозяин.
- Конечно, неудобно, - вмешалась Наташа. - А утречком мы приедем.
Она взяла руку Голубева и тихонько пожала. И Голубев понял ее пожатие: "Я догадываюсь, что не все хорошо. Но будет лучше, только не отчаивайся".
- Я тебе кушать принесла, - сказала Наташа, подавая ему сверток.
- Я сыт.
- Утром съешь. Это пирожки твои любимые, с капустой.
Голубев хотел поблагодарить, но постеснялся Прасковьи Петровны и только попросил:
- Поезжайте. Поздно. Да и дети одни, как бы не напугались.
Он вызвал санитарную машину и на ней отправил Наташу и Прасковью Петровну домой. От проходной донесся протяжный, тревожный гудок, и стало тихо.
29
Сухачев таял на глазах. Температура не снижалась. Пенициллин не помогал.
По инициативе Пескова у койки больного был срочно собран консилиум. Он подтвердил то, что было ясно еще вчера: у больного "расцвела" двусторонняя пневмония, сердце не выдерживает, вновь появились отеки на ногах - признак недостаточности кровообращения.
Песков, обросший, осунувшийся, но необычно энергичный, окинув врачей оживленным взглядом, заключил:
- Итак, совершенно очевидно, что при создавшейся ситуации все наше внимание должно быть обращено на сердечно-сосудистую систему. Да-с. Больного следует камфарить через каждые три часа. Очень хорошо, что появилась мокрота. Если выдержит сердце - пневмония разрешится. Для того чтобы ускорить этот процесс, я рекомендовал бы увеличить дозу пенициллина.
- Действуйте, дорогой товарищ, - одобрил Кленов. - Вам и карты в руки.
Голубев заметил, что Николай Николаевич с таким же, как и он, удовлетворением относится к неожиданной перемене в Пескове. И на подполковника Гремидова, и на майора Дин-Мамедова, вероятно, повлияли не столько предложения, внесенные Песковым, - в них, в сущности, не было ничего необыкновенного, - сколько его непривычно деятельный вид.
У входа в отделение с врачами встретился начальник госпиталя.
- Как дела? - спросил он, отвечая общим коротким поклоном на приветствия.
- Сейчас консилиум собирали, товарищ генерал, - ответил за всех майор Дин-Мамедов.
- И что же?
- Наметили целый ряд мер.
- А больному-то легче?
- Больному пока плохо, товарищ генерал.
Генерал размашистым, стремительным шагом направился прямо в палату Сухачева. Врачи, как полагается, последовали за ним. Генерал посчитал пульс больного и, ободряюще пожав его руку, стремительно вышел из палаты.
- Необходимо вызвать профессоров, - произнес он, отыскав глазами Голубева. - Нам с этим случаем, пожалуй, не справиться. Так и нужно доложить: трудно - помогите. Или… или будет поздно. Об этом я уже говорил вчера вашему начальнику, но, вероятно… Впрочем, я сам…
Действительно, часа через два приехал громоздкий толстый человек с добрым лицом и серыми молодыми глазами, в которых вспыхивали задорные искорки, точно он про себя говорил: "Не знаю, как вы, а я считаю, что жизнь очень неплохо придумана. Прошу и вас так считать". Это был известный академик Розов. Он сразу понравился Голубеву. С ним пришли начальник госпиталя и профессор Глебкин, в пенсне на черном шнурочке, с гладким яйцевидным лысым черепом. Профессор приблизился к Голубеву мягкими, крадущимися шагами и, натянув на лицо привычную приветливую улыбку, поздоровался. Голубев ответил сухо. Он знал Глебкина еще по академии и не любил его.
Опять Сухачева стали слушать, выстукивать, щупать, заставляли поворачиваться то на один, то на другой бок, то садиться, то ложиться, то вновь садиться. С помощью Василисы Ивановны он выполнял все с редким терпением, безропотно и покорно, только иногда останавливался, чтобы сдержать кашель. Было видно, что он ничего не ждет от врачей, ничего не просит, точнее - просит об одном: чтобы его оставили в покое. Сухачев с мольбой смотрел на Голубева, зная и веря, что его доктор может посочувствовать и помочь ему.
Но Голубев не замечал его взгляда. Он прислушивался к тому, что говорил толстый старик. Сухачев тоже прислушался. Из всего сказанного непонятными медицинскими словами он уловил и понял лишь одно: надо, чтобы что-то разрешилось. И если это что-то разрешится, то ему станет легче, а если нет, то будет еще хуже. И он принялся молить про себя, чтобы это что-то разрешилось.
Толстый старик встретился с ним взглядом и тотчас зажег в своих глазах задорные искорки, как бы приглашая: "Давай приободрись. А ну, вместе". Сухачев попробовал улыбнуться, но в груди кольнуло, и он протяжно, сдержанно застонал.
Академик Розов окончил осмотр. Его место занял профессор Глебкин. Приветливо улыбаясь, он потер холеные белые руки:
- Будьте любезны лечь пониже. Еще, пожалуйста. Очень прошу, еще.
Его приторно-сладкое обращение еще более углубило чувство антипатии, которое он вызывал у Голубева. А когда Глебкин, нарочито оттопырив мизинец, принялся постукивать по груди Сухачева не как все врачи, а одним указательным пальцем, Голубев саркастически подумал: "Актер".
Давно уже прошло время, когда Голубев воспринимал каждое слово и движение всякого профессора как нечто выдающееся, необыкновенное, данное немногим избранным. Давно уже прошли те дни, когда Голубев считал всякого профессора почти магом, а его трубку - волшебной Палочкой. С той поры, как он сам стал врачом и приобрел опыт работы с больными, он начал убеждаться в том, что не все профессора - профессора: есть Розовы и Пуховы. Но есть и Глебкины. И Глебкины подчас знают меньше простого опытного врача, но умеют ловко играть свою роль. Именно играть, как актеры.
- Будьте добры, скажите: раз-два, - произнес профессор Глебкин вполне серьезно и таким тоном, как будто от этого "раз-два" все зависело, и приложил к груди больного свою руку с аккуратно подстриженными блестящими ногтями.
"В чем же состоит успех его игры? Чем он действует на больного? - размышлял Голубев. - Прежде всего он умеет "подать" себя. У него отдельный, прекрасно оборудованный кабинет - мягкие кресла под безукоризненно белыми чехлами, какой-нибудь блестящий прибор или аппарат на первом плане. Главное - больше блеску, это режет глаз - впечатляюще действует на больного. Такой профессор непременно произносит страшно ученые слова, и подле него обязательно вьется какой-нибудь молодой коллега, желающий покрасоваться в лучах чужой славы. Вроде нашего Брудакова. И оттого, что рядом с профессором стоит кто-то и внимательнейшим образом слушает его, и удивляется, и восхищается им, - больному и самому начинает казаться, что этот профессор - выдающаяся личность в медицине и ему, больному, не может не быть легче. Просто неудобно, если ему не будет легче".
Словно в подтверждение этих мыслей профессор Глебкин повернул к Голубеву сосредоточенное лицо и многозначительно изрек:
- Симптомы… - он произнес латинские слова, - положительные.
Голубев сделал вид, что не расслышал. "Вот так и рождается слава. А чем он, собственно, берет? Он назначает сложнейшие обследования, каких никогда не назначит из-за их ненужности простой врач, он выписывает длинные рецепты на специальных бланках со штампом: профессор такой-то или клиника такая-то. И больной убежден, что от этого длинного, замысловатого рецепта, написанного на особом бланке со штампом, ему обязательно станет лучше. Самое же главное, что создает славу такому Глебкину, - осмотр. Осматривая больного, такой профессор пользуется пристрастием некоторых больных "подробно осматриваться", и делает это с таким серьезным убеждающим, самоуверенным видом, в который нельзя не поверить. Просто ни у кого язык не повернется сказать, что этот пожилой, солидный, именитый человек - всего-навсего ловкий актер. Он и смотрит вас не так, как обычные врачи, а нет-нет да что-нибудь выкинет: то заставит повернуться таким образом, каким никакой доктор еще не заставлял, то велит так дышать и так покашлять или так не дышать и так не кашлять, как до него никто не велел".
Но Голубев знал, что если отбросить кабинет, блеск, мудреные фразы, длинные рецепты - все, чем пользуется такой профессор, то ничего от него и не останется.
Он знал и убедился на опыте, что у такого профессора бывает не меньше ошибок, чем у простого врача, только эти ошибки стараются прикрыть прихлебатели, порхающие в лучах его славы.
И сейчас Голубев с иронией наблюдал за ужимками Глебкина, за его рассчитанными на эффект движениями. В конце концов Голубева стала раздражать вся эта игра: осмотр длился слишком долго, Сухачев измучился. Когда Глебкин в пятый раз заставил больного сесть и сказал: "дышите", Голубев едва удержался, чтобы не прервать осмотра.
"Когда же все-таки ударят по этим ученым мужам, добывшим высокое звание чем угодно, только не умением лечить человека?" - подумал он с негодованием.
Наконец профессор, последний раз постукав больного по выступающим ключицам, поднялся. Голубев облегченно вздохнул и поторопился к выходу.
- Тяжелое, неприятное сочетание заболеваний, - сказал Розов, беря под руку Голубева и заглядывая ему в лицо.
Несмотря на эти мрачные слова, глаза его, казалось, говорили: "Не будем отчаиваться. Всякое бывает".
- Ничего не могу добавить, - продолжал он, - разве что посоветую сделать посев мокроты.
"По крайней мере просто и прямо, - подумал Голубев, высоко оценивая откровенность академика. - Послушаем, что скажет актер".
- Видите ли, уважаемые товарищи, - начал Глебкин издалека, - случай, безусловно, можно отнести к разделу казуистических…
"Так я и знал. Одни пышные фразы", - подумал Голубев.
- Я предлагаю, - заключил профессор, - взять анализы крови на холестерин, на остаточный азот, на белковые фракции, на…
- А это поможет больному? - не удержался Голубев. Генерал Луков, почувствовав, что может произойти неприятный разговор, прервал Голубева:
- Вы свободны. Пошлите ко мне Кленова и Пескова.
- Слушаюсь.
На миг тяжелое чувство сжало его сердце. "Зачем я ломлюсь в открытую дверь? Зачем пытаюсь доказать невозможное? Воспаление легких, осложненное гнойным перикардитом, потом гнойный перикардит, осложненный воспалением легких, - да разве это можно перенести?"
Как только Голубев вошел в отделение и встретил вопросительные взгляды больных, как только он увидел глаза Цецилии Марковны, он тотчас понял, что не имеет права распускаться, колебаться, не верить в успех дела…
Сто седьмая гвардейская, прослышав, что Сухачеву снова плохо, волновалась. Одни предлагали пойти к Голубеву и расспросить обо всем, другие считали неудобным "дергать доктора, - у него и так забот полон рот". После долгих споров решили поручить Хохлову переговорить с Ириной Петровной и разведать, что и как…
Хохлов несколько раз проходил мимо палаты, где лежал Сухачев, и все не решался войти.
Наконец Ирина Петровна сама выглянула из палаты:
- Хохлов, что вы здесь делаете?
- Да так, случайно шел…
- Вы почему не показываетесь, обиделись? Тогда идемте, мне как раз помощник нужен.
Сухачев будто не заметил Хохлова. Он смотрел в угол палаты страдальческим взглядом и протяжно, жалобно стонал.
Увидев Сухачева, Хохлов чуть не отшатнулся - так изменился он за эти сутки: под рубашкой отчетливо проступали ключицы и ребра, лицо сделалось костлявым, маленьким. И весь он стал меньше почти наполовину, точно это был не Павел Сухачев, а кто-то, отдаленно напоминавший его.