27
Прасковья Петровна остановилась на квартире у Голубевых. С вечера она долго не могла заснуть, лежала о открытыми глазами, стараясь не шевелиться, не будить хозяев. Перед нею стояло худое, с обострившимися скулами лицо сына, синие губы его вздрагивали и произносили: "ма-ма". Точно так же они вздрагивали, когда Павлик был маленький и его кто-нибудь обижал. Только губы тогда были яркие, алые…
Утром она проснулась и, узнав, что Леонид Васильевич уже уехал, тоже было засобиралась в госпиталь.
Наташа никуда ее не отпустила, усадила за стол.
Напившись чаю, Прасковья Петровна поставила блюдце, перевернула на него чашку и спросила:
- В госпиталь-то как проехать?
- На операцию вас все разно не пустят, - ответила Наташа. - А после операции муж придет и все расскажет. Потерпите, пожалуйста.
Медленно потянулось время. Прасковья Петровна сидела на диване, наблюдала, как Наташа убирает со стола. Тут же сидела Валя - шила платье кукле. Пальчики неуклюже держали иглу, нитка была длинная, и Валя тянула ее долго, далеко отводя руку.
- Дай-ка, Валюшенька, я тебе помогу, - сказала Прасковья Петровна.
- Нет, тетя, я сама.
- Да я покажу только.
Прасковья Петровна взяла из Валиных рук иглу, откусила нитку, сделала ее покороче и, натягивая тряпочку на палец, держа иглу острием к себе, стала ловко и быстро шить.
- Вот как, милая, надо. Вот как.
Она передала шитье девочке, погладила ее по голове, сдержанно вздохнула.
- Тетя, а для кукол швейные машины бывают? - спросила Валя.
- Кто его знает. Зачем тебе?
- У нас много маленьких кукол. Они еще в садик не ходят, такие замазули, - деловито объяснила Валя. - А грязное носить нехорошо. Ведь правда?
- Ясное дело, нехорошо.
- Ну, а руками разве на них успеешь. К тому же я занята - в школу хожу, а Надя шить не умеет.
Прасковья Петровна, умилившись разумным рассуждениям девочки, притянула Валю к себе и поцеловала в щеку. Ободренная вниманием, Валя незамедлительно предложила поиграть.
- Вы - кабудто доктор, я - кабудто воспитатель. Я вам детей на осмотр приведу.
Прасковья Петровна согласилась. Через минуту на коленях лежала целая груда "машенек", "ниночек", "пупсиков". Валя брала куклу и объясняла:
- Ей сделали укольчик. Так, ничего себе, только покраснение.
- Что же делать-то? - спрашивала "доктор". - Завязать, что ли? Может, само пройдет?
- Прогреть надо, - поправляла Валя и обращалась к кукле с наставлением: - Ты меньше бегай. Носишься, как здоровая. У тебя покраснение.
Из кухни пришла Наташа, принесла горку вымытой посуды.
- Извините, - сказала она, - хозяева разбежались. Оставили вас одну.
- Ничего. Мы с Валей славно играем. Я вот доктором заделалась.
Наташа поняла эти слова так: "Разве вы не видите, что мне не по себе? Надо чем-то заняться".
Встала Наденька, позавтракала. Девочки стали проситься на улицу. Наташа не отпускала одних.
- Пойдемте, милые, - предложила Прасковья Петровна, набрасывая на голову полушалок.
- Что вы, Прасковья Петровна?
- Ничего. Свежим воздухом и мне подышать нужно. "Как она волнуется. Чем бы ей помочь?"
- Пожалуй, и я с вами, - сказала Наташа, снимая фартук.
Стоял серый, унылый день. Неожиданно наступила оттепель, снег почернел, превратился в грязь. Низкие рваные облака проносились над городом. Из трубы соседнего заводика валил густой дым, выстилаясь почти горизонтально длинным черным хвостом. В конце хвоста дым рассеивался, и нельзя было отличить, где дым, где тучи. Во дворе, окруженном со всех сторон высокими каменными стенами домов, было безветренно, сравнительно тепло. По всему Двору сверкали лужи. Детвора заполняла садик, засаженный молодыми, еще не окрепшими голыми деревцами.
Девочки тотчас присоединились к группе играющих. Прасковья Петровна и Наташа сели на скамейку. Первое время они молча наблюдали за детьми, занятыми тем, что гоняли большую белую щепку-кораблик по широкой луже. Одна из девочек, постарше, подталкивала "кораблик" пал-Кой, а другие с шумом и криком следовали за ней. Надень-ка визжала и кричала громче всех:
- Погудеть надо! Погудеть надо!
- Мой тоже страсть какой был горластый, - произнесла Прасковья Петровна как будто про себя. - Крепким рос, здоровеньким. Здоровеньким, - повторила она, разглядывая свои натруженные, обветренные руки. - Почти что до снега босиком бегал. Не то что надеть нечего было - не хотел. Купаться с майского праздника начинал, К воде его штой-то манило. - Она подтянула концы полушалка, оказала глуше и медленнее: - Вот от воды этой и получилось. Слыхали, как он захворал-то? Товарищ будто тонуть стал, он и кинулся на выручку. Товарища-то спас, ну а сам - вот…
- Поправится, Прасковья Петровна. Сделают операцию, и поправится.
Прасковья Петровна молчала, продолжая разглядывать свои руки, точно раньше ей было некогда и только сейчас, на досуге, она решила рассмотреть их как следует.
- Вы посидите, а я пойду позвоню в госпиталь, - сказала Наташа.
- Идите, милая, идите.
Наташа быстро вернулась и сообщила Прасковье Петровне, что операция только что началась.
- Да вы не волнуйтесь, - успокаивала она. - Ему введут пенициллин, а это сильное, очень хорошее лекарство.
- Может, и так, только шибко плох он, голубушка.
- Прошла бы операция хорошо, а там, я почему-то уверена, он поправится.
- Спасибо на добром слове, милая.
- Я ведь тоже врач, Прасковья Петровна. Прасковья Петровна посмотрела на нее внимательно:
- Работаете где или дома пользуете?
- Пока не работаю. Наденька долго болела, пришлось оставить работу… И мама уехала…
- Поди, тягостно без работы-то?
- Скучно, Прасковья Петровна.
Наденька завизжала пронзительно. Прасковья Петровна и Наташа оборвали разговор, насторожились. Оказалось, "кораблик" посредине лужи наткнулся на камень и закрутился на одном месте.
- Куда? Куда? Не смей в воду! - крикнула Наташа, но было уже поздно.
Наденька без колебания влезла в лужу, схватила обеими ручонками "кораблик" и выскочила на "берег".
Наташа сорвалась с места, побежала к ней, приговаривая:
- Полные галоши воды набрала, варежки намочила!
- Я кораблик спасла! Мамочка, я кораблик спасла! Лицо у Наденьки сияло радостью. Все девочки смотрели на нее с уважением.
Ругать "героиню" было неприлично. Наташа взяла ее за руку и повела домой. Прасковья Петровна пошла следом.
Пока Наташа переодевала Наденьку, Прасковья Петровна смотрела в окно, думала.
Внизу на проспекте кипела разнообразная жизнь. Из булочной с сумками выходили женщины. В подворотне пристроился точильщик. Он крутил колесо, и снопики красных искр взлетали вверх. Вот семья отправилась на прогулку: впереди малыш с белым зайцем в руках, позади - папа с мамой. Две соседки встали среди дороги, - должно быть, судачат о ком-то. Одна все рукой размахивает. Из парикмахерской вышел военный, постоял на ступеньках, подкрутил усы и бравой походкой пошел направо - верно, к знакомой. Мальчишки путаются среди прохожих. Милиционер, важно поглядывая по сторонам, шествует между трамвайными рельсами. Каждую минуту проносятся машины, грузовые и легковые, черные и красные, серые с молочным отливом и какие-то пестрые, непонятного цвета, А вот настоящий дом на колесах - две двери, окошек-то сколько! Это, должно быть, новый автобус. Летом Анютка журнал приносила, там точно такой же был нарисован.
Вспомнив про дочь, Прасковья Петровна тотчас представила, как Прохор - сельский почтальон - принес "молнию", как они вместе с Анюткой поплакали, как собрался народ - соседи, колхозники, - начали утешать, помогать собираться в дальнюю дорогу. А потом пришел председатель Игнат Петрович, помялся, погладил бороду и сообщил, что правление решило пособить ей: "Денег выделило тыщу рублей и машину дает до города…"
- Наталья Николаевна, сколько времечка-то?
- Пятнадцать минут первого.
- О господи, как время-то тихо идет! Валя опять предложила поиграть:
- Вы кабудто директор, мы - учителя, а куклы - ученики.
- Давайте, милые, поиграем.
Вот так же Павлик, маленьким, когда Анютка отказывалась играть, упрашивал мать, и Прасковья Петровна соглашалась: усаживалась на лавку, повторяла все те слова, какие заставлял говорить "учитель", вставала и вместе с ним пела песни. Особенно Павлик любил эту, про летчиков: "Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц…"
- Пойдем к директору, - кричала Валя на куклу. - Ты почему каждое утро опаздываешь?
- Ай, как неладно, - говорила Прасковья Петровна, пряча куклу в широкой ладони. - Что же ты дисциплину нарушаешь?
- А-а-а, - хныкала Валя, - она кабудто плачет.
Павлик плакал редко: если больно ушибался или не получалось чего, от злости плакал, и - когда извещение с фронта пришло, отец погиб. "Ах, Данило, Данило! Как мне тяжко одной. Как тебя не хватает - горю пособить!" Прасковья Петровна вспомнила о рождении сына. Данило привез акушерку, а сам пошел в кузницу коней ковать. Стоял март - самая гололедица. Она, Прасковья, каталась по полу, по кошме, покрытой цветастым одеялом, а из кузницы доносилось: "бум-дзинь, бум-дзинь, бум-дзинь" - удары молота по наковальне. Когда родился Павлик, соседка побежала в кузницу. "Бум-м!" - раздался последний удар и оборвался. В горницу ввалился Данило, пропахший дымом, в холщовом фартуке. "Ну, спасибо тебе, Параша, за сына спасибо", - сказал он, наклоняясь и целуя ее в распухшие губы…
- Тетя, ну тетя же! - обидчиво кричала Наденька. - Вы же совсем не слушаете…
- Простите, милые, задумалась… Наталья Николаевна, сколько времечка-то?
- Ровно два, Прасковья Петровна. Я пойду позвоню. - Она возвратилась быстро, с радостным лицом: - Операцию закончили. Все благополучно.
- Ну, а он-то как, что? - проговорила Прасковья Петровна, поднимаясь и устремляясь навстречу Наташе.
- Подробностей не знаю. Сейчас муж приедет и все расскажет…
Голубев не приехал и в три, и в четыре, и в пять. Пообедали без него.
- Наталья Николаевна, милая, может, все ж так съездим?
- Мне совсем не трудно, но я боюсь, что мы разъедемся с Леонидом Васильевичем, а одних нас не пустят.
Волнение Прасковьи Петровны передалось всей семье. Телевизор в этот вечер не включали. Девочки не шумели, сидели за столом и рисовали. Наденька склоняла голову чуть не до самой бумаги, так старалась. Цветы у нее получались больше детей, головы у детишек - красные, цветы - черные.
В десять часов девочек уложили спать. В комнате наступила тишина. За окнами гудели машины, слышались отдаленные голоса пешеходов.
- Что же он не едет до этакой поры? Неладно что-то, Наталья Николаевна, голубиночка вы моя…
Наташа попросила соседей последить за девочками и вместе с Прасковьей Петровной в полночь отправилась в госпиталь.
28
Вечером, возвращаясь из столовой, Голубев столкнулся в дверях ординаторской с Ириной Петровной. Она еще ничего не сказала, но по ее взволнованному взгляду он понял: случилось неладное.
- Что? - спросил Голубев, беря Ирину Петровну за руку.
- Температура тридцать девять.
Он, обгоняя сестру, спустился на второй этаж и вошел в светлое, просторное хирургическое отделение.
Опять, как тогда в приемном покое при поступлении, у Сухачева лихорадочно блестели глаза, лицо раскраснелось. Он лежал спокойно, держа руки поверх одеяла на груди, ладонями книзу и устремив взгляд прямо перед собой. Когда пришел врач, он не повернул головы, лишь скосил глаза.
Голубев взял табурет, сел рядом с кроватью и, слегка наклонясь вперед, спросил:
- Как себя чувствуешь, Павлуша?
- Жарко, - сказал Сухачев, облизывая губы. - Попить бы.
- Много пить нельзя. На сердце лишняя нагрузка. Понимаешь?
Сухачев еле заметно кивнул головой. Ирина Петровна подала кружку с водой. Он отпил два глотка - отвел руку сестры.
Голубев заметил, что при дыхании у него снова раздувались ноздри. "Неужели повторяется все сначала? - подумал Голубев. - Сейчас больной ослабел. Ему гораздо труднее будет перенести болезнь".
Он взял горячую руку Сухачева и начал считать пульс. Насчитал сто ударов в минуту, однако пульс был удовлетворительного наполнения и напряжения. Сердце Сухачева работало лучше. Голубев начал осмотр. Грудь больного была забинтована, слушать можно было только там, где не было бинтов. Между лопатками он уловил легкое потрескивание, напоминающее звук при бритье, - так называемые крепитирующие хрипы.
"Так оно и есть - пневмония. Она была и еще не успела разрешиться. Перикардит заслонил ее. А сейчас она как бы выползла вновь. Выдержит ли сердце - больное, оперированное сердце?"
- Ничего, это ничего, - сказал Голубев как можно спокойнее, одергивая рубашку на Сухачеве и укрывая его одеялом. - Ирина Петровна, начнем пенициллин, сразу по сто тысяч единиц.
- Хорошо, доктор.
Она посмотрела на Голубева так, точно собиралась сказать: "Я вас понимаю, Леонид Васильевич. Положение нелегкое".
Сухачев поверил словам врача. За эти дни он убедился, что гвардии майору можно верить. В короткие минуты просветления он наблюдал, с каким уважением относились к врачу больные, слышал от Хохлова: "Наш врач толковый", мама говорила: "Нешто какого-нибудь в такой госпиталь поставят". А главное - убедился на себе. Как бы тяжело ни было, доктор всегда делал так, что ему становилось легче. И теперь он что-нибудь придумает.
В палате неслышно появились Кленов и Песков. Николай Николаевич поклонился Голубеву. Песков, словно не заметив его, прошел прямо к больному. Встав перед койкой на колени, он не задал ни одного вопроса и молча принялся выслушивать Сухачева.
В палате было тихо. Слышалось покашливание Пескова да клокотание воды в стерилизаторе, где кипятился шприц.
По этому напряженному молчанию Голубев почувствовал, что и Кленов а, и Пескова тревожит сейчас, очевидно, тот же вопрос: выдержит ли оперированное сердце?
Песков выслушивал больного медленно, долго, затем, покряхтывая, поднялся, и все трое, не проронив ни звука, вышли из палаты.
Не разговаривая, они прошли длинный коридор - впереди Кленов, за ним Голубев, позади Песков.
В кабинете хирурга они сели поодаль друг от друга и еще некоторое время молчали. Голубев ждал, что скажут старшие. Но, так и не дождавшись, заговорил первым:
- Я думаю, вновь вспыхнула пневмония. - Он обращался к Николаю Николаевичу. - Собственно, она и был, но до конца не разрешилась. Возможно, что появились не вые очаги. Я полагаю начать внутримышечное введение пенициллина…
- И сердечные, - вставил Песков, обращаясь также к Кленову.
Николай Николаевич слушал, почесывая роговой дужкой очков за ухом, морщился.
- А сердце, дорогие товарищи, сердце справится? - спросил он раздраженно.
- Гм… трудно сказать, - буркнул Песков. - Этого я и боялся больше всего.
- Не будем терять времени, - сказал Голубев.
Все как будто обрадовались этому предложению, встали и так же молча друг за другом направились в палату.
Ирина Петровна уже ввела пенициллин. Сухачев до самых плеч с помощью санитарки укрылся одеялом.
- Введите еще кубик камфоры и кубик кофеина, - распорядился Голубев.
- Камфоры два кубика, - добавил Песков. - Пускай ему станет хоть на время легче.
Врачам больше нечего было делать возле больного. Оставалось одно - ждать.
Когда Песков ушел, Кленов взял Голубева под руку:
- Вы имеете возможность отыграться, дорогой товарищ.
Пока Николай Николаевич доставал шахматы, Голубев сидел, подперев голову.
"Быть может, увеличить дозу пенициллина? - думал он. - Или комбинировать пенициллин с сульфазолом? По последним работам, такое лечение проходит успешно. Почему Песков об этом не сказал? Он-то, конечно, знает".
Николай Николаевич взял две пешки - белую и черную, спрятал их за спиной, а потом, зажав по одной в кулаке и вытянув перед собой руки, спросил:
- Какая ваша?
Голубев, не глядя, ткнул пальцем в воздух.
- Не понял.
- Правая.
- Ваши опять черные.
Николай Николаевич не спеша расставил шахматы, подождал Голубева, сделал первый ход и спросил:
- Не ввести ли нам еще пенициллин внутрь перикарда? Это сделать можно, Я там оставил резиновую трубочку.
- Не знаю, Николай Николаевич. Я никогда не лечил гнойные перикардиты.
Несколько минут они играли молча. Слышалось постукивание фигур о доску.
Николай Николаевич на этот раз был неузнаваем: играл без азарта, брал фигуру, подолгу держал ее над доской, делал первый попавшийся ход и не торопил партнера: снял коня, прижал его к щеке и сидел в такой позе, о чем-то размышляя:
- Н-да, - встряхнулся он. - Чей сейчас ход?
- По-моему, ваш.
Николай Николаевич поставил коня не на ту клетку, на которой он стоял раньше, и негромко проговорил:
- Знаете, дорогой товарищ, за мои сорок лет работы хирургом у меня… по моей вине умерло всего три человека… Вы ходили?
- Да, слоном.
Вместо ответного хода Николай Николаевич начал поправлять фигуры и продолжал с необычайной для него грустью в голосе:
- Первой была молодая женщина. Ее доставили на "скорой помощи" ночью. Я был тогда еще молодой, носил усики, такие гусарские. Увидела она мои усики и отказалась от операции. Вероятно, вид мой не внушал доверия. Ну, а я не настоял, не убедил ее. Под утро больной стало так плохо, что она согласилась на операцию. Но было уже поздно. Начался перитонит. А привезли ее с частичной непроходимостью… К концу моего дежурства она умерла. Я и сейчас вижу ее черные волосы, распущенные по белой подушке. - Николай Николаевич снял с доски фигуру и стиснул ее в руке.
- Да, а вот был еще в моей практике и такой случай, - продолжал он. - Привезли ко мне раненого прямо с передовой. Не понравилась мне его рана. Надо было ампутировать ногу выше колена. Правую ногу, как сейчас помню. Парень был молодой, курносый, и родинка на щеке. Принялся он упрашивать меня. Смотрит прямо в глаза и просит не отнимать ногу. У меня к ампутации вообще сердце не лежит: брат у меня родной в шестнадцатом году на костылях вернулся… Пожалел я солдата, смалодушничал. На следующий день все равно пришлось высокую ампутацию делать. Да только она не спасла парня.
"Вот она, доля врача, - думал Голубев. - Вот он, суд". Николай Николаевич сидел не шевелясь, глядя в дальний угол кабинета.
"Разволновался старик. Какой он, однако, славный человек. А мне казалось, что он привык к страданиям больных и относится к своему ремеслу так же спокойно, как каменщик или бондарь к своему".
- Вам ходить, товарищ полковник, - сказал Голубев, отвлекаясь от своих мыслей.
Николай Николаевич быстро поставил фигуру, которую давно держал в руке, на доску и, будто стыдясь своей минутной слабости, проговорил другим, бодрым голосом:
- Ничья, дорогой товарищ?
- Согласен.
Николай Николаевич отодвинул шахматы, откинулся а спинку деревянного кресла:
- Как-то не идет сегодня. Устал. Времени-то двадцать три ноль-ноль.
- Уезжайте отдыхать, товарищ полковник, - сказал Голубев, поднимаясь со стула. - Спокойной ночи.
- Нет, это вы поезжайте, дорогой товарищ. Вам спокойной ночи.
- Вам нужно отдохнуть, честное слово.