- Черные, черные, ваша очередь.
Николай Николаевич впился глазами в доску. Большая, оголенная до локтя рука с собранными в щепотку пальцами висела над фигурами, и, как только партнер делал ход, он на несколько секунд задумывался, все не опуская руки, потом решительно, рывком переставлял фигуру и вновь начинал торопить партнера.
"А что, если начальник не согласится? - Голубев вспомнил недавний неприветливый разговор по телефону. - Нет, нет. Почему не согласится? Все равно больному грозит смерть. А тут хоть какая-то надежда".
- Ход, ход.
Николай Николаевич наклонился над доской так низко, что носом едва не касался фигур. Он, казалось, готов был сам сделаться фигурой и стать на свободную клетку.
- Ага! - закричал он восторженно, хватая в кулак черную пешку. - Пешечка есть! - и засмеялся счастливым смешком. - Пешечки - не орешечки.
"Надо ехать. Сейчас же, немедля, - решил Голубев. - Надо уговорить начальника. Это единственный шанс на спасение…"
- Извините, товарищ полковник, я сдаю партию.
- Что вы, дорогой товарищ, еще игры вагон!
- Не могу. После дежурства голова плохо соображает.
Голубев встал:
- Благодарю вас, товарищ полковник.
- Это за что же? - спросил Николай Николаевич, смахивая с доски шахматы и опять становясь старым и скучным.
- За идею.
11
Часы пробили сердито и отрывисто двенадцать раз. Песков из-под нависших бровей посмотрел на циферблат и вновь склонил голову набок, точно прислушиваясь к чему-то. Он, так же как и прошлой ночью, сидел над статьей о гастритах, так же скрипел пером, бурча под нос, перечеркивал написанное, сердился и все больше и больше начинал понимать, что статья не получится, сколько ни бейся. Выход один: отложить ее, ознакомиться с последними работами о гастритах и, опираясь на эти работы, разобрать случаи, которые он собирался описать. Но для этого требовалось много времени, а журнал торопил, статью надо было отправить через три дня.
Вот и мучился Иван Владимирович, и в душе ругал себя за то, что не сумел отказаться от предложения редакции. Работа над статьей еще раз доказывала: он отстал от жизни. Это началось незаметно. Как-то так получилось, что однажды он поленился, понадеялся на свой опыт, решил отдохнуть лишний часок, не прочитал последний медицинский журнал. В следующий раз не пошел в терапевтическое общество. Так и потянулась цепочка - одно звено влекло за собой другое. Жизнь стремительно неслась вперед, а Иван Владимирович все жил прошлым. Иногда его мучила совесть. Он думал: "В отпуск поеду - догоню". Но приходил отпуск, и опять почему-то все оставалось по-старому. В конце концов он привык, что не поспевает за временем, не следит за журналами, за работой товарищей, научился прятать это от всех, опирался только на то, что ему было давно и хорошо известно, на свой многолетний врачебный опыт. Правда, это мешало ему, мешало видеть и понимать новое, но Иван Владимирович на это и не претендовал. С годами он привык пользоваться старыми, испытанными методами лечения. Так было спокойнее. Впрочем, об этом никто не знал. Иван Владимирович был болезненно самолюбив и умел держаться, казаться маститым врачом…
В передней раздался звонок. Он был необычным для квартиры Песковых: все знакомые звонили осторожно, коротко, а это был протяжный, смелый, веселый звонок.
"Кого это в такой поздний час принесла нелегкая?" - сердито подумал Песков. Он хотел выйти и встретить непрошеного посетителя, но дверь уже открыли. В передней дочь с кем-то разговаривала. Песков прислушался. Сквозь толстую дверь его кабинета, обшитую войлоком и клеенкой, ничего нельзя было услышать.
- Как в автоклаве, ни одной щели, - заворчал Песков.
- Папа! - крикнула Ольга из-за двери. - К тебе. Песков мелкими шажками, шаркая по полу валенками, подбежал к столу, торопливо прикрыл свою работу газетой и лишь тогда сказал:
- Да, войдите. Вошел Голубев.
Голубева поразил вид этого кабинета со множеством запыленных книг на полках, со старинной мебелью, с поблекшими от времени коврами. Ему казалось, что он попал в архив или куда-то в прошлое, известное лишь по книгам и картинам. И этот-старик посредине кабинета, в поношенном халате, в валенках, был похож на архивариуса, на старосветского помещика, на кого угодно, только не на начальника отделения современного советского госпиталя.
Все эти мысли промелькнули в голове его в течение каких-нибудь секунд, а затем Голубев освоился. Перед ним был его начальник, полковник медицинской службы Песков. И это рабочий кабинет начальника. Голубев приехал специально для того, чтобы говорить о спасении жизни тяжелого больного. Песков был удивлен не менее Голубева. Кого-кого, а Голубева увидеть сейчас, в полночь, в своем кабинете он никак не ожидал. "Однако как назойлив юноша", - с раздражением подумал Песков.
- Рад, Леонид Васильевич… гм… весьма, - произнес он, садясь в кресло и указывая Голубеву на старинный, покрытый цветным чехлом диванчик.
Голубев в упор посмотрел на Пескова:
- Прежде всего прошу извинить, за поздний визит. Он вызван необходимостью.
Песков уставился на блестящую пуговицу кителя Голубева и еле заметно кивнул головой.
- Я был в госпитале, Сухачеву опять хуже, - продолжал Голубев сдержанно и ровно. - Появилась одышка, цианоз, боли в области сердца усилились. По моему мнению, необходима операция.
Песков сидел не шевелясь, не проронив ни единого слова. Казалось, ему скучно и неинтересно слушать все это.
"Все я знаю, молодой человек, - рассуждал он про себя, - и не понимаю, зачем вы надоедаете мне".
- Я приехал за советом. - Голубев сделал паузу. - У меня есть план: вскрыть перикард, выпустить гной, ввести пенициллин.
- Гм… Ново… весьма, - хмыкнул Песков.
- Это единственный шанс спасти больного, - спокойно продолжал Голубев. - При перитонитах, например, применяют пенициллин, и он дает хороший результат. Почему бы и нам не попробовать?
"Неужели этот юноша не понимает, что больной все равно умрет, - думал Песков, сдерживая в себе накипающее раздражение. - Зачем же больного лишний раз травмировать? Дайте ему спокойно умереть".
Голубев замолчал, ожидая ответа.
- Что вы в конце концов хотите? Изложите яснее, - сказал Песков.
Голубев внятно повторил:
- Я предлагаю при операции применить пенициллин. Местно, внутрь сердца.
Песков поднялся, прошелся по дорожке от стола к часам. Голубев ждал, не сводя с него глаз.
- Я не могу этого разрешить.
- Но больной, если не сделать такую операцию, умрет.
- Что же прикажете? - Песков развел руками: - К сожалению, медицина - наука не точная, не арифметика… гм… не таблица умножения.
Голубев встал, заговорил горячо:
- Но почему вы не хотите попробовать? Я беседовал с полковником Кленовым, он применяет пенициллин при перитонитах…
- Почему, почему? - прервал Песков. - Потому… Если он умрет, так умрет. А если мы вмешаемся… Одним словом, я не могу позволить экспериментировать на живом человеке.
- Товарищ полковник, но это странно… Чего тут бояться?
Песков круто повернулся, и Голубев увидел его глаза - злые, бесцветные глаза.
- Я подумаю, - сказал Песков неожиданно мягко. - Утро вечера мудренее, Леонид Васильевич.
Голубев ожидал сейчас чего угодно - что начальник на него накричит, обругает, выгонит вон - и был внутренне подготовлен к этому, - но только не такого перехода.
- Простите. Но, товарищ полковник… - попробовал он продолжать разговор.
- Утро вечера мудренее… Да-с…
Оставаться после этого было невозможно. Голубев молча поклонился и вышел из кабинета.
Песков некоторое время смотрел на дверь, за которой скрылся Голубев, и рассуждал вслух:
- Экспериментатор!.. Диагноза правильно поставить не может. Гм… Ему бы только пошуметь, порисоваться…
Неприятная догадка пришла на ум Пескову: "Да-с, безусловно. Этот молодой человек желает завоевать авторитет новатора. Карьеру, так сказать… Ну, нет… Не позволю…" Песков подбежал к телефону, торопливо набрал номер отделения и закричал в трубку:
- Гудимова! Алло! Гудимова, что вы там, спите? Утром перевести больного Сухачева в сто девятую палату, Да-с, к майору Брудакову. Что? Мест нет? Поменять… Что? Очень тяжелый? Вот я и перевожу его к более опытному врачу… Не болтайте.
Он бросил трубку.
12
- Снежок выпал! Снежок выпал! - услышал Голубев звонкий голос Наденьки и проснулся.
Комната была как будто светлее, стены и потолок, точно после ремонта, сияли белизной. Утренняя, зимняя, бодрящая свежесть наполняла комнату. Эта белизна и эта свежесть были знакомы Голубеву с детства. Двадцать два года прожил он в Сибири и хорошо помнит радостное ощущение первого снега, понимает всю важность и значимость этого события для Наденьки.
"Снежок выпал" - это значит, кончилась распутица, сковывающая детей, когда летние игры уже невозможны, - грязь и слякоть не дают развернуться, - а зимние забавы недоступны. И как ждешь этого первого снега! Как по утрам прямо с постели бежишь к окошку, заглядываешь на крыши соседних домов, а с вечера, перед тем как лечь спать, смотришь на небо и гадаешь: "Выпадет - не выпадет?" - и про себя молишь: "Хоть бы выпал!" Как жадно вслушиваешься в разговоры взрослых и ловишь приметы, по которым завтра быть снегу! Как он снится тебе во сне!
"Снежок выпал"" - это детский праздник. Кончилось безделье. Начинается горячая пора. Да здравствуют санки, лыжи, коньки, снежки и снежная баба!
Сколько приятных, щемящих сердце воспоминаний тотчас возникло в памяти Голубева. Вот он, мальчишка, сидит у горящей печи. Ветер подвывает в трубе. Гудят за окном провода. Огонь скользит по поленьям, потрескивают дрова, поплевывают красными угольками, и сколько простора для детской фантазии! Чего-чего не увидишь в огне! То кажется, что красные мужички в красных опоясках пляшут какой-то дикий, невероятно быстрый танец, присвистывают, подпрыгивают, еще убыстряют темп, шатаются от усталости, напрягают силы и все пляшут, пляшут, не уступая один другому, и наконец в изнеможении все сразу валятся с ног. И тотчас им на смену выбегает хоровод девушек. Они кружатся все быстрее и быстрее, мелькают, переплетаются голубые и алые ленты. И вдруг девушки, словно испугавшись, разбегаются. Появляется косматый старик с рыжей бородой и зелеными волосами… И еще, и еще, покуда не прогорят дрова, в огне возникают все новые сказочные видения. А когда дрова прогорят, прямо на горячие угли отец бросает картошку. Печеный на углях картофель называли "печенка". Его ели тут же, у печи, с черным хлебом, густо посыпая солью, ели с большим аппетитом, обжигая пальцы и губы…
Голубев почувствовал голод - засосало под ложечкой, засмеялся и вскочил с кровати.
Девочки в одних рубашонках, босые, стояли у окна.
- Вы чего это, гуси-лебеди, босиком стоите? Простынете, - весело сказал Голубев, подхватывая их на руки.
Девочки взвизгнули и затараторили.
- Папочка, а на санках сегодня кататься можно? - кричала Наденька.
- А ты мне лыжи купишь? - спрашивала Валя. - Ты обещал.
- А снежок больше не растает?
- А в валенках идти можно?
- Все куплю, все можно, все хорошо, - сказал Голубев, прижимая девочек к себе и кружась с ними по комнате.
И тут он услышал, как у девочек стучат сердечки - быстро и радостно, и сразу вспомнил про Сухачева, про его сердце.
"Утро вечера мудренее", - сказал вчера Песков. Сейчас утро, и надо что-то решать.
Голубев посадил девочек в свою кровать и начал одеваться.
- Ты уже уходишь? - спросила Наташа, увидев его одетым.
- Да, нужно скорее в госпиталь.
- А завтрак?
- Я не хочу. Заверни мне что-нибудь с собой.
- А я блины завела.
- Не обижайся. Хочешь, завтра в театр пойдем?.. Нет, нет, не возражай. Конечно, идем.
Голубев обнял жену и вышел из комнаты.
13
По палате кто-то прошел, громко шлепая туфлями. Кольцов проснулся. Сомнения быть не могло: так шлепают столько "ни шагу назад".
"Ни шагу назад" - больные называли туфли без задников. В таких туфлях действительно нельзя было сделать назад ни одного шага: туфли немедленно оставались на полу.
"Ни шагу назад" в сто седьмой гвардейской носил Хохлов.
Кольцов удивленно покосился на кровать своего соседа. Постель была пуста. Хохлов, всегда любивший поспать, в это утро поднялся раньше всех.
Кольцов оделся, заправил койку и, укладывая подушки, обратил внимание на то, что наволочки сегодня очень белы. Да и в палате необыкновенно светло.
Кольцов подошел к окну. Чистый первый снег лежал на ветвях, на скамейках в госпитальном саду, на кабине дежурного "ЗИСа". На скульптуре бойца, стоявшей у фонтана, была надета снежная шапка. Дорогу пересекали черные полосы - следы колес: кто-то приехал в офицерский корпус. Через сад несли завтрак. Ни свет ни заря на дворе появился ранний лыжник - парнишка лет восьми. На стене склада белое пятно: кто-то запустил снежком. На крыше соседнего корпуса снег, и дальше, куда ни посмотри, всюду снег. А между тем в саду из-под снега выглядывает зеленая трава, высокие могучие тополя еще в зеленой листве, деревья помоложе, пониже сохранили багровые листья.
Кольцов постоял, полюбовался на белый пушистый снег и вышел в коридор. Здесь было пусто. Сестры сидели за своими столиками, записывая утреннюю температуру. Из столовой доносился стук тарелок, перезвон ложек.
Хохлова нигде не было.
Пришла методистка по лечебной физкультуре - стройная, загорелая девушка с секундомером в руке. Будто по условному знаку, сестры встали из-за своих столиков, прошли в палаты, объявили подъем. И сразу все ожило, зашумело, зашевелилось. Из палат донеслись голоса, смех… Только в сто седьмой гвардейской было тихо. Больные поднимались и молча выходили в коридор на утреннюю гимнастику.
Заиграл баян. Веселый, бодрящий "Марш летчиков" разлетелся по отделению.
- С левой ноги, на месте, шаго-ом марш! - сочным голосом скомандовала методистка.
В тот же миг Кольцов услышал знакомый шепот:
- Сухачева от нас переводят.
Рядом стоял Хохлов. Неизвестно, когда и откуда он появился.
Друзья едва дождались, когда кончится гимнастика, отошли в сторону, и Хохлов, тряхнув рыжей головой, торопливо заговорил:
- С вечера ты уснул, а я еще долго не спал, все слушал, как он стонет да просит, чтобы его подняли повыше. Надоело лежать. Вышел я из палаты и случайно услышал разговор сестры по телефону. Понял - насчет перевода. А потом она и сама сказала: "Странно, почему он так торопит?"
По коридору затарахтела каталка. Друзья замолчали, насторожились.
Ирина Петровна с усталым, недовольным лицом толкала перед собой каталку. Толкала медленно, с большим трудом, точно на каталке была по меньшей мере тонна груза. И с каждым шагом Ирины Петровны Хохлов чуть-чуть подавался вперед. Когда каталка поравнялась со сто седьмой гвардейской, Хохлов сорвался с места и в два прыжка очутился возле сестры.
- Стойте! - крикнул он. - Стойте! Каталка неисправна.
- Фу, сумасшедший! - Ирина Петровна схватилась за грудь, вздохнула: - Напугал.
- Неисправна. Человека можно уронить.
Хохлов оттащил каталку к стене, засучил рукава и принялся крутить какую-то гайку.
- Видите, туда-сюда ходит. Не догляди - и рассыпалась бы по дороге.
- Только вы поскорее, - сказала Ирина Петровна.
- Поскорее нельзя, руками не завернешь - ключ надо.
Кольцов наклонился над Хохловым, будто наблюдая за его работой, прошептал:
- Это ты устроил?
Хохлов лукаво скосил глаза. Кольцов неодобрительно покачал головой.
- Товарищи, поскорее. Начальник будет ругаться.
- А вы не волнуйтесь, - успокоил Хохлов, погасив лукавую улыбку, - аварии даже и здесь бывают.
Ирина Петровна заметила улыбку, догадалась: "Товарищи не хотят, чтобы Сухачева от них переводили".
- Этим не поможешь, голубчики мои. Придется нести на носилках. Идемте, старшина, за носилками.
Они повернулись, сделали два шага и остановились, Перед ними стоял Голубев.
Бойцов столкнулся с Голубевым в коридоре. Голубев рассеянно поклонился и, не задерживаясь, прошел мимо.
- Товарищ гвардии майор, а я как раз к вам. Был у вас вчера в палате, - сказал Бойцов.
- Мне докладывали. - Голубев продолжал думать о чем-то своем.
- Как тот больной? Говорят, плох.
- Сухачев?
У Голубева дрогнули губы, он сердито ответил:
- Он уже не у меня.
- Умер?
- Да нет! - Голубев с досадой махнул рукой: - Переводят его. Видно, мне не доверяют.
- Ну-ка, расскажите.
Бойцов взял Голубева под руку и отвел в сторону, к окну. С минуту Голубев молчал, будто решая - стоит рассказывать или нет. Бойцов терпеливо ждал, не торопил, не расспрашивал. С крыш падала капель. Было слышно, как капельки, позванивая, ударяются о железный карниз. Спокойствие Бойцова подкупило Голубева. Он рассказал все, как было.
- …Или ему не нравится мое предложение, или он не доверяет мне, - закончил Голубев, - Но я-то хочу только одного - спасти больного.
- А ночью он ничего не сказал относительно перевода?
- Ничего не сказал. Правда, он возражал против моего предложения, но проводил меня словами: "Утро вечера мудренее".
- Идемте, - позвал Бойцов.
Песков в своем кабинете подписывал свидетельства на комиссию.
- Разрешите, товарищ полковник?
- Прошу.
Песков встал, не спеша, с достоинством протянул Бойцову костлявую руку, бросил колючий взгляд на Голубева: "Так и есть. Уже пожаловался: затирают его".
- Прошу садиться. Я сейчас закончу.
Песков не был подчинен Бойцову и никак не зависел от него. Но Бойцов был партийным руководителем госпиталя, то есть тем человеком, от которого во многом зависит общественное мнение. И поэтому Песков всегда держался с ним подчеркнуто внимательно и любезно. Закончив дело, Песков потер руки и спросил:
- Чем могу служить?
Голубева удивил голос, которым был задан этот вопрос. Он бы никогда не подумал, что у начальника может быть такой голос - певучий, грудной баритон, словно Песков разговаривал не с секретарем партийного бюро, а с молоденькой девушкой.
- Я, товарищ полковник, - сказал Бойцов, - интересуюсь тяжелыми больными. В частности, меня интересует состояние больного Сухачева.
- Ваша забота заслуживает всяческого одобрения. Признаться, у нас еще не было такого парторга. Гм… Что касается этого Сухачева, то у него гнойный перикардит. Положение тяжелое. Да-с. Prognosis pessima, что значит… - Песков помедлил. Он хотел сказать: "Прогноз безнадежный", но сообразил, что парторг может расценить такой ответ как слишком пессимистический, и сгладил перевод: - Будущее чревато последствиями. Но мы сделаем все, что в наших силах-. Уже установлен индивидуальный пост, вводится пенициллин…
- Я слышал, вы его переводите в другую палату? - как бы между прочим спросил Бойцов.
Песков покраснел, брови ощетинились. "Еще истолкует это как подкоп под молодого врача".