8
Перед обедом сто седьмую гвардейскую навестил Петр Ильич Бойцов. Чувствовалось, что он не врач и не медицинский работник. Халат он надел задом наперед, так что спина была закрыта, а грудь открыта - виднелись начищенные пуговицы и орденские колодочки. Ходил он тоже не как медик - слишком шумно, хотя и старался ступать осторожно, на носок.
Тем не менее больные встретили его как старого доброго знакомого. Он приветливо улыбнулся, обнажая ровный ряд белых зубов, поздоровался. Потом подошел к койке Сухачева, подал руку Василисе Ивановне.
Сухачев дремал. Его лицо с заострившимися чертами было спокойным, большая мускулистая рука лежала на груди. Утром ему сделали укол в сердце. Что-то оттуда выкачали (врачи говорили - какой-то "пус"), и теперь стало немного легче - можно было забыться.
Почувствовав около себя человека, Сухачев открыл глаза.
- Разбудил я вас. Извините, - стараясь приглушить свой басовитый голос, сказал Бойцов.
- Нет, ничего. Я не спал. - А чего не спится-то?
- Болею.
- Плохо, да?
- Нет, получше.
Бойцов улыбнулся. Улыбка у него была приятная, задорная, посмотришь - и самому хочется улыбаться.
- Может быть, письмо домой написать? Сухачев отказался:
- Не хочу мать расстраивать.
- Тогда извините. Забежал с вами познакомиться.
Когда Бойцов попрощался со всеми и, громко стуча сапогами, ушел из палаты, Сухачев спросил Василису Ивановну:
- Кто это был?
- Это, сынок, секретарь партийный. Всего нашего госпиталя секретарь.
9
Дождь не прекращался. Он моросил вторые сутки подряд - мелкий, холодный, противный. Все вокруг помрачнело - дома, деревья с голыми ветвями, машины. И люди, казалось, тоже посерели, поблекли. Они спешили, шлепали по лужам, прикрываясь зонтиками, старались побыстрее спрятаться в домах, в подъездах, в троллейбусах и трамваях.
Лишь Голубев шел неторопливо, не прятался от дождя, Он находился под впечатлением прошедших суток. Весь день он чувствовал себя в чем-то виноватым. В палате с больными, в разговоре с начальником, с товарищами он еще как-то рассеивался. А сейчас, выйдя из проходной, он остался один на один с собственной совестью.
Чем кончилось его дежурство, которого он так ждал, к которому так готовился? Кончилось все тем, что он не установил диагноза тяжелому больному, не разобрался, недодумал.
И это было очень неприятно и досадно.
Домой Голубев приехал в сумерки. Обе дочки сидели за столом. Валя читала вслух, зажав уши ладонями. Наденька рисовала, покачивая головой и мусоля карандаш. Девочки были очень похожи друг на друга - обе курносые, обе с ямочками на щеках, одетые в синие платья в горошек, с красными бантами на русых головках. Отличались они лишь ростом и глазами. У Вали глаза были голубые, задумчивые, у Наденьки - карие, мамины, очень живые.
- Папочка! - крикнула Наденька и, бросив свое занятие, кинулась к отцу.
Валя заложила букварь линейкой и уж только потом подбежала к отцу. Из-за перегородки, разделявшей комнату пополам, вышла Наташа, в ситцевом сарафанчике, в домашних туфлях на босу ногу.
- Леня, что с тобой? - удивленно спросила она.
- А что?
- Ты же в халате и весь мокрый.
Голубев оглядел себя - под шинелью действительно был халат, он забыл снять его и оставить на вешалке.
- Устал, Тата.
Жена помогла ему раздеться, взяла шинель и фуражку, вынесла на кухню - посушить у газовой плиты.
Дочери облепили Голубева с двух сторон и, перебивая друг друга, принялись рассказывать о вчерашней телевизионной передаче. Устал не устал - с ними нужно заняться. Они ждали папу, им нет никакого дела до его настроения. Раз папа - будь папой: слушай, рассказывай, играй.
- Лошади ка-ак побегут! - кричала Наденька. Она всегда кричала, чтобы не дать говорить старшей сестренке. Валя и не пыталась перебивать ее: голос у Наденьки звонкий, все равно не перекричишь. - Злая баба ка-ак упадет! И Лушка тоже ка-ак упадет! Они нехоррошие, да, папа?
Наденька совсем недавно выучилась выговаривать букву "р" и теперь старалась применять свое умение где надо и где не надо.
Голубев погладил ее по русой головке, подумал: "Милые вы мои, ничегошеньки-то вы еще не знаете". Он сел, усадил дочек на колени:
- Постойте. Не нужно кричать. Расскажите спокойно, какая передача, как она называется?
Наденька не могла не кричать - и совсем замолчала, В разговор вступила старшая. Она встала, одернула платье и, поглядывая на телевизор, стоивший на специальном столике в углу, сказала:
- Передача называется "Чудесный колокольчик". Это мульти… мульти… - На ее курносом личике появилось такое смущение, что Голубеву пришлось срочно прийти на помощь:
- Мультипликационный.
- Вот-вот, - подтвердила Валя и облегченно вздохнула.
Рассказав свои впечатления, она снова забралась к отцу на колени. А Наденька теребила его за пуговицу и спрашивала:
- Папочка, а ты денежки заработал?
Это была детская хитрость: заработал денежки - значит, купи конфетку. Голубев не удержался от улыбки. Он вынул из кармана конфеты "Мишка на севере" и поднял руки вверх:
- Доставайте.
Наденька с визгом вскочила на ноги, прямо к нему на колени. Валя подставила стул и повисла у него на руке. Голубев встал:
- А ну-ка!
Поднялся шум, смех. Девочки карабкались на него, стараясь схватить за руки. Голубев увертывался. Он забыл про все неприятности, смеялся вместе с ними, потом схватил девочек в охапку и, крича и шумя не меньше их, принялся кружиться по комнате.
Появления Наташи никто не заметил. Она остановилась в дверях, полюбовалась на свое семейство и сказала негромко, но властно:
- Девочки, папа устал. Он есть хочет.
Девочки, получив по конфете, успокоились, уселись на диване и стали спорить, чей "Мишка" лучше.
Наташа накрыла стол. Голубев умылся, надел домашнюю лыжную куртку, причесал назад гладкие, блестящие волосы и сел на свой стул, спиной к окну. Наташа подсыпала ему в суп мелкие белые сухарики - он так любил - и молчала. По виду мужа она поняла, что на службе что-то произошло, но при детях не хотела расспрашивать.
Девочки, не слыша разговора взрослых, тоже приумолкли, насторожились, не понимая, почему папа и мама молчат - поссорились или что?
После обеда Наташа распорядилась:
- Девочки, папа будет отдыхать. Идемте отсюда.
- А на скрипке? - спросила Валя. Она первый год училась в музыкальной школе.
- Занимайся. Ты не помешаешь, - разрешил Голубев. Наденька пошла к соседской девочке играть в куклы.
Голубев лег.
После бессонных суток в голове у него шумело, тяжелые веки сами собой слипались, и вместе с тем острая мысль не давала покоя: "Да, я ошибся, черт возьми. Но что теперь делать?" Голубев закрыл глаза и ясно представил Сухачева - он тяжело дышит и просит: "Поднимите меня повыше".
Валя за перегородкой играла на скрипке и вполголоса подпевала:
…Савка и Гришка
Сделали дуду,
Ой, ду-ду, ду-ду, ду-ду,
Ой, ду-ду, ду-ду…
Пела она лучше, чем играла. Смычок попадал сразу на две струны, вытягивая нечистые, скрипучие звуки.
- Фальшивишь, - сказал Голубев.
Валя остановилась и после паузы заиграла старательнее, чище.
Голубев опять задремал. И снова перед глазами Сухачев: у него вздрагивают брови, синие губы шепчут: "Пить, пить…"
Голубев перевернулся на другой бок. Из-за перегородки донеслось:
…Ой, ду-ду, ду-ду, ду-ду…
- Фальшивишь! - крикнул он раздраженно. - Не скрипка, а немазаная телега.
Валя замолчала, послышалось тихое всхлипывание. "Зачем я на нее кричу? - осудил себя Голубев. - При чем здесь она?"
- Отдохни, Валюша, ты устала.
Донесся легкий звон (скрипку бросили на диван), радостный топот, хлопнула дверь - Валя убежала.
И тут Голубев подумал, что больной может погибнуть, если не принять срочные, какие-то особые меры.
Он быстро встал и оделся.
- Куда ты, Леня? - спросила Наташа, входя в комнату.
Он заметил беспокойство в ее глазах.
- Ничего особенного, Тата, - успокоил он. - Просто у меня тяжелый больной. Надо навестить его.
- Обязательно сейчас?
- Да, нужно.
Она притянула его за локоть, усадила рядом с собой:
- Ты правду говоришь?
- Правду.
Он взял ее руку и поцеловал. От руки пахло детским мылом. Она запустила пальцы в его волосы, спросила?
- Что же все-таки произошло?
- Ну, честное слово, ничего особенного. Он коротко рассказал о своем дежурстве.
- И это все?
- Да.
- Но ошибки могут быть у кого угодно. Тем более - при амбулаторном приеме.
- Не в этом дело, Татка. Ты сама врач и понимаешь, что такое гнойный перикардит… Если я недодумал ночью, то теперь-то я знаю диагноз и обязан вести себя решительно. Это дело моей врачебной совести.
- Но что ты можешь сделать?
- Еще не знаю. Но я хочу спасти больного, так хочу, как никогда в жизни. Меня это задело…
Наташа посмотрела на мужа завистливым взглядом и сдержанно вздохнула. Она очень хотела бы сейчас быть на его месте, так же переживать, волноваться, работать. Но вот уже второй год она не работает: после того, как уехала мама, ей пришлось бросить работу и заняться детьми. Наташа как будто примирилась со своей судьбой. Но этот разговор вновь растревожил ее.
Голубев надел фуражку, привычным жестом - ребром ладони - проверил, посредине ли звездочка, поцеловал жену и отправился в госпиталь.
10
К вечеру Сухачеву стало хуже. Появились одышка и прежние боли в груди. Около него установили индивидуальный пост - это означало, что к больному прикрепили сестру и няню - Ирину Петровну и Василису Ивановну. Им помогали выздоравливающие больные.
Вечером дежурил Лапин - смуглолицый паренек. Он сидел у изголовья, смотрел в противоположный угол палаты и монотонным голосом рассказывал о прелестях родной крымской природы. Кроме него и няни, в палате никого не было. Свет погасили. Только синяя лампочка горела над дверью. Было тихо, по коридору проходили больные в синих госпитальных халатах да иногда быстрым шагом пробегала сестра.
Сухачеву вспомнились детство и родные края. Он так ясно видел свое село, словно шел по его широкой улице, протянувшейся вдоль извилистой бойкой речушки Знаменки. Вон школа, в которой он учился семь лет. Перед самым его уходом в армию школу покрыли железом. Он вместе с другими ездил за железом на станцию. Напротив школы новенький клуб. Его отстроили только этой весной к Первому мая…
- А море!.. Ты видел море? - слышится голос Лапина. "Нет", - хочет ответить Сухачев и не успевает. Лапин продолжает говорить, точно рассказывает не ему, а себе. Течет, переливается, как ручеек, его напевный, приятный голос:
- Море очень большое, очень красивое, на горизонте оно встречается с небом. Море темнее - синее, небо светлее - голубое. Граница между ними ровная-ровная. А сколько оттенков в море! То оно стального цвета, то светло-зеленое у берегов, светло-синее вдали, все в золотых переливах…
Сухачеву показалось, что он покачивается на волнах. Вспомнилось открытие клуба. Шла картина "Кубанские казаки". Он сидел рядом с Настей, взяв ее за руку. Рука у Насти была горячая, и тепло от нее передавалось ему и расплывалось по всему телу. В тот вечер он собирался ей сказать, что любит ее и женится, вот только отслужит срочную. Да не сказал. Не выбрал удобной минуты… Сухачев видит, как его провожают в армию. Он едет с первым красным обозом. На улице полно народу. Играет баян. Весело, шумно. Девушки поют частушки. Никто не плачет. Лишь мама стоит в сторонке и утирает глаза концами черного полушалка. А Настя, поглядывая в его сторону, звонко поет:
Взяли милого в солдаты,
Взяли ягодиночку,
Раскололи мое сердце,
Как на речке льдиночку.
Сухачев открыл глаза и тотчас зажмурился: зажегся свет. В палату вошел доктор. Сухачев его знает. Его зовут Леонид Васильевич. Сухачев ему приветливо улыбнулся. Леонид Васильевич не ответил - или не заметил, или улыбки у Сухачева не получилось.
Голубев в сопровождении сестры быстрым шагом подошел к Сухачеву, наклонился над ним, пожал его руку повыше локтя:
- Как себя чувствуете?
Утром Сухачеву было очень плохо. Он начал бояться своей болезни, думал: "Все. Конец тебе, Павел". Но потом ему сделали прокол - доктора называли это пункцией, - и стало лучше. Теперь, хотя ему опять стало хуже, он уже не боялся своей болезни, он знал: есть пункция - средство облегчения. Поэтому на вопрос своего доктора он ответил шутливо: оторвал от кровати руку - рука была необычно тяжелой - и показал большой палец.
- Молодец, - похвалил Голубев, обрадованный тем, что дух больного не сломлен.
Он приступил к осмотру. Движения его были быстрыми и уверенными, не такими, как в приемном покое: они должны были убедить больного в том, что доктор знает все, что ему надо делать, и поэтому не может быть никакого сомнения в благополучном исходе болезни.
- Все хорошо, все хорошо, - сказал Голубев, окончив осмотр, что-то шепнул сестре и вышел из палаты так же быстро, как и появился.
Хотя он и ободрял больного, мысли Голубева были нерадостными. Тяжелое заболевание, которым страдал Сухачев, должно было окончиться печально. Гной между мышцей сердца и оболочкой в конце концов сдавит сердце, и выход будет один - операция. Обычно в таких случаях вскрывают перикард, выпускают гной и таким образом спасают больного от смерти. Спасают, но ненадолго. Вскоре после операции больному начинает грозить новая, не меньшая опасность: между мышцей сердца и его оболочкой образуются плотные спайки, сердце покрывается как бы панцирем - в медицине оно так и называется: "панцирное сердце". Панцирь сдавливает сердце, не давая ему работать в полную меру, в ту меру, которая необходима для нормальной жизни человека. Клетки и органы тела недополучают кровь, наступают явления, именуемые недостаточностью кровообращения. А затем - смерть. Мучительная, медленная, но верная смерть.
"Неужели медицина наша так бессильна и так немощна, что не может помешать болезни? - думал Голубев. - Нет, нет. Нужно что-то сделать".
Ему казалось, что он упускает время, необходимо действовать немедленно. Голубев решил позвонить Пескову, посоветоваться. Послышался кашель, хрипловатый голос сказал:
- Слушаю.
- Докладывает гвардии майор Голубев.
Голубев рассказал о состоянии больного, о своих сомнениях, попросил совета.
- Гм… Делайте так, как я написал, - недовольным голосом отозвался Песков.
- Но больному хуже, мы упускаем дорогие часы…
- Не поднимайте паники, не беспокойте больного лишний раз… Да-с…
И трубку повесили.
Паники? Нет, Голубев не поднимает паники. Странно, почему начальник не желает его понять? Почему он сердится? "Делайте так, как я написал". Голубев полистал историю болезни, прочел запись начальника. Ничего особого, ничего нового: пенициллин внутримышечно, сердечные, кислород, разгрузочные пункции…"Действительно, не сделать ли ему разгрузочную пункцию? Надо будет поговорить с хирургами".
И Голубев направился к хирургу.
Старший хирург Николай Николаевич Кленов - высокий, крепкий старик в роговых очках, в белой шапочке на бритой голове - только что закончил операцию. Лицо его еще было прикрыто маской, руки - в йоде. Он стоял в предоперационной и разговаривал со своим ассистентом.
Голубев остановился в стороне, ожидая, когда они закончат разговор. Он слышал, о чем они говорили.
- Можете не беспокоиться, дорогой товарищ, - говорил Николай Николаевич своим дребезжащим баритоном. - Можете не беспокоиться. Пенициллин, дорогой товарищ, замечательное средство. Кокковую инфекцию он глушит…
Ассистент, видимо, что-то хотел возразить. Николай Николаевич не дал себя перебить, направил свой толстый, круглый палец, похожий на ствол пистолета, в грудь ассистенту и продолжал:
- Я вот… Я говорю, я вот неделю тому назад оперировал точно такого же. Вскрыл брюшину, а там - гной. Перитонит, дорогой товарищ. Перитони-ит! - протянул он и поднял палец вверх, словно готовясь выстрелить. - Промыл. Влил туда пенициллин и… Вы посмотрите, больной в одиннадцатой палате как огурчик…
"А почему бы и нам не попробовать то же?" - мелькнула у Голубева новая мысль. Он хотел немедленно бежать к себе в отделение, к своему больному, но его остановил Кленов:
- Чем могу служить? Извините, руки не подаю - еще не мыл после работы…
- Я, видите ли… Я, товарищ полковник, по такому делу…
Николай Николаевич мизинцем поправил очки, попутно сдернул с лица марлевую маску и, вероятно спутав Голубева с кем-то, начал энергично отказываться:
- А? Вы о занятиях? Я же сказал, что не могу. Занят по горло, дорогой товарищ.
- Нет, нет. Я по вопросу о пенициллине.
- Ах, о пенициллине. - Николай Николаевич, сразу подобрев, взял Голубева за локоть и потянул в кабинет.
Кабинет старшего хирурга был забит таблицами, диаграммами, рисунками. Они висели на стенах, были сложены на диване, торчали из-за шкафа. Всюду - на подоконнике, на этажерке, на шкафу - стояли стеклянные банки, в которых хранились заспиртованные препараты - дело рук Николая Николаевича. В углу стоял скелет человека. На столе были расставлены шахматы. Увидев шахматы, Голубев удивился. Так на первый взгляд не вязались рисунки, препараты в банках и скелет с аккуратно расставленными старенькими шахматами.
- Слушаю вас, дорогой товарищ, - сказал Николай Николаевич, когда они сели за стол друг против друга.
Голубев ударил себя кулаком по колену, что бывало у него в минуты волнения.
- Я хотел спросить: при гнойных перикардитах вам не приходилось применять пенициллин?
Николая Николаевича, видимо, удивил этот вопрос. Он снял очки, держа их перед собой, не сразу ответил:
- Не пробовал, дорогой товарищ.
- А как вы считаете, в принципе можно попробовать? - подаваясь всем корпусом вперед, спросил Голубев. - Даст он такой же эффект, как при перитоните?
- Насчет эффекта не знаю. Я же сказал - не пробовал. А в принципе… - Николай Николаевич роговой дужкой очков почесал за ухом, поморщился. - В принципе почему же нет?
Голубев машинально взял с шахматной доски фигуру, повертел ее в руках, задумался и, твердо решив про себя, что Сухачеву нужно вскрыть перикард, выпустить гной и влить туда пенициллин точно так же, как это делает Николай Николаевич при перитонитах, - со стуком поставил фигуру на место.
- Вы играете? - оживляясь, спросил Николай Николаевич, заметив в руках Голубева фигуру.
- Немножко.
Голубев сказал это, думая совсем о другом. В выражении лица Николая Николаевича сразу появилось что-то молодое, задиристое, и не успел Голубев опомниться, как он уже сделал первый ход.
Николай Николаевич играл с юношеским азартом, разгоревшиеся глаза его так и бегали по доске, в руках он крутил очки.
"Раз в принципе правильно, - думал Голубев, - значит, нужно попробовать. Только быстро. Дорог каждый день, каждый час".
- Ваш ход, - поторапливал Николай Николаевич, - очень долго думаете, дорогой товарищ.
"Все взвесить, - рассуждал Голубев, поспешно делая очередной ход, - посоветоваться с Песковым…"