- Нас уверяли, - продолжал Песков, - что пенициллин не повредит больному. Что ж, в это можно поверить, Гм… Но это еще не значит, что он поможет больному.
- А что может помочь? - спросил Бойцов.
- К сожалению, на этот глубокомысленный вопрос я ответить не могу. Скажу лишь, что решать вопрос о применении нового лекарства надо не у койки больного, а в лаборатории. Мне, по крайней мере, так кажется. А молодежь у нас любит пошуметь, да только от шуму-то у больных голова болит.
- Разрешите, товарищ генерал? - Голубев резко поднялся. - Какой же тактики предлагает придерживаться товарищ начальник?
Песков свел брови на переносье:
- Гм… Врачебной, Леонид Васильевич. А она говорит: семь раз отмерь - один раз отрежь.
- Но вы же признали, - заметил Голубев, - что пенициллин не повредит больному. Стало быть, осторожничать тут незачем?
- Пусть даже не повредит, но, повторяю, неизвестно еще - поможет ли он? Так зачем же, объясните мне, травмировать больного? Ведь операция - глубокая травма.
- В данном случае, - сказал Голубев, - она единственный путь к спасению больного.
Песков повысил голос:
- Я не думаю, чтобы уважаемый консилиум составил мнение, что я враг больному, а вы его единственный спаситель. Я тоже хотел бы помочь ему. Да-с, хотел бы. Но, простите меня, не таким легкомысленным способом… Да и есть ли средства помочь в данном случае?
Генерал Луков постучал карандашом по столу:
- Иван Владимирович, успокойтесь, пожалуйста. Песков поклонился генералу, сел.
- Кто желает высказаться?
- Сперва давайте больного посмотрим, - предложил Кленов.
- Мне кажется, принципиально вопрос можно решить без больного, - вставил Песков, - к тому же вы, Николай Николаевич, его уже смотрели и даже операцию предлагали.
- Нет, извините, я у больного еще не был, к сожалению. С утра - срочная операция. Был мой ординатор.
- Позвольте мне? - попросил слова Аркадий Дмитриевич.
Он встал, заложил руки за пояс халата, слегка приподнялся на носках:
- Я скажу "несколько слов. Как совершенно справедливо заметил здесь товарищ начальник, опробовать новые лекарства следует в лабораториях, я бы добавил - в клиниках и научно-исследовательских институтах. Это - аксиома. В отношении шума я тоже вполне согласен с товарищем начальником. Шуметь нечего. Шум, как нам известно, это отрицательные эмоции. Но, с другой стороны, я не могу не обратить вашего внимания на смелость и, я бы сказал, оригинальность предложения моего коллеги, Леонида Васильевича Голубева. Ввести пенициллин в больших количествах прямо в полость перикарда - это, товарищи, весьма интересно. Поможет ли это больному? Я думаю, что наш консилиум разберется и, безусловно, вынесет свое мудрое решение.
- А ваше мнение? - поинтересовался Сергей Сергеевич и круто повернулся в сторону Брудакова.
- Мое мнение? - Аркадий Дмитриевич несколько раз приподнялся и опустился на носках. - Мое мнение - сделать все от нас зависящее, чтобы спасти больного.
Глаза Сергея Сергеевича лукаво блеснули.
- Не надо сбивать человека, - буркнул Песков.
- Еще кто желает?
- Давайте посмотрим больного, - повторил Кленов.
- Я не понимаю, к чему спешить? - возразил Песков. - Надо же прежде решить, с чем мы идем к больному.
- Когда посмотрим, тогда и решим, - сказал Кленов.
- Не понимаю, гм…
- Я тоже считаю, лучше обсуждать вопрос после того, как узнаешь больного, да, да, - поддержал Сергей Сергеевич.
- Тогда попрошу всех в палату, - сказал генерал Луков.
Майор Дин-Мамедов поднялся с кресла и подскочил к Голубеву.
- Наступай, - шепнул он ему, - энергичнее действуй.
Сто седьмая гвардейская с подъема готовилась к приходу начальства. Песков распорядился выдать старшине вне очереди новые простыни и наволочки. Он же приказал старшей сестре снять санитарок со всего отделения и "привести палату в божеский вид".
К одиннадцати ноль-ноль сто седьмая гвардейская была намыта, натерта до блеска. Койки стояли ровными, как по ниточке, рядами. Наволочки и простыни были настолько белоснежными и так наглажены, что жаль было на них ложиться. Больные, побритые, одетые в новенькие белые костюмы, сидели на табуретах, каждый возле своей койки. Кольцов прохаживался около дверей, ожидая начальства.
За стеклянными дверями показались доктора. Впереди всех маленький седой старичок. Кольцов вытянулся, чтобы представиться. Старичок замахал руками:
- Сидите, пожалуйста.
Увидев под халатом старичка красные лампасы, Хохлов ткнул старшину в бок и прошептал:
- Генерал.
Вошли начальник госпиталя и Бойцов.
- Ты смотри, Никита, второй генерал!
- А что тут особенного? Когда мой братишка в госпитале лежал, к ним маршал приходил. А ты что думал?
Доктора встали полукольцом у кровати больного. Голубев им что-то рассказывал. Сухачев лежал с закрытыми глазами. Голубев положил ему на лоб руку. Сухачев открыл глаза, пригляделся, будто из темноты попал на свет, узнал своего доктора, брови у него дрогнули, и он неожиданно для всех заплакал.
- Что с тобой?
Сухачев посмотрел на Голубева с укором, хотел что-то сказать, но не мог и заплакал еще горше. Крупные слезы медленно текли по щекам, сползали на подбородок, на шею. На подушке виднелись большие мокрые пятна - видно, плакал он не в первый раз.
- В чем дело? - спросили сразу несколько человек.
- Понятия не имею.
Голубев взял полотенце, вытер лицо Сухачеву, участливо спросил:
- Что случилось, Павлуша?
Сухачев ткнул себя пятерней в грудь, выдавил сквозь слезы:
- Не хочу, чтобы… сердце резали…
- Позвольте-ка, я им займусь, - вмешался Сергей Сергеевич.
Он привычным жестом подхватил поданный ему табурет, сел, быстро потер свои маленькие руки.
- Давайте-ка отдохнем от слез. Видите, сколько здесь врачей? Все к вам пришли, чтобы помочь, вылечить. Да, да. Здесь начальник госпиталя, генерал. И я - тоже генерал. Вот! - Сергей Сергеевич откинул халат, показал лампасы и дружески подмигнул больному. - Операция необходима. Да, да. Чтобы вас быстрее вылечить.
Сухачев прерывисто вздохнул, размазал ладонью слезы по лицу, упрямо заявил:
- Резать… не дам…
Консилиум возвратился в кабинет. Генерал Луков сел за стол и сказал:
- Продолжим работу.
Голубев встал и повторил свое предложение, только в более настойчивой форме.
- На чьи работы вы можете сослаться? - прервал его Песков.
- Работ по этому вопросу я пока что не читал.
- Видите! Их нет! - воскликнул Песков.
- Надо пробовать, дерзать - вот вам и будут работы, - сказал Бойцов.
- Что вы-то лезете? - со злостью сказал Песков. - Вы же профан в медицине…
- Такие работы есть, - заметил Сергей Сергеевич. - И давайте не будем о профанах…
Лицо Пескова побелело, он вскочил и заговорил громко и быстро:
- Больной не выдержит этой операции. Да-с. Не выдержит. К тому же вы видите, как он настроен, этого тоже нельзя не учитывать.
- Это не принципиальный вопрос, - сказал Сергей Сергеевич. - Если мы решим оперировать, больного нужно уговорить.
- Почему вы соглашаетесь с Голубевым? Он же диагноза правильно поставить не может, - возмущался Песков.
- У вас тоже бывают ошибки. Ух какие ошибки! - закричал майор Дин-Мамедов, вскакивая с кресла и размахивая руками.
Генерал Луков поднялся, властным тоном сказал:
- Тихо! Майор Дин-Мамедов, я вам разрешил присутствовать здесь, но кричать не разрешал. Прошу выйти.
Майор Дин-Мамедов неохотно покинул кабинет. Песков сидел опустив голову.
- Я прошу высказываться спокойно и неторопливо, - говорил генерал Луков, - и, главное, по существу дела.
Поднялся Сергей Сергеевич:
- Я, уважаемые товарищи, за операцию и за введение пенициллина. Доказывать не буду. Сошлюсь на работы Сысоева и Петрова, вышедшие в прошлом году. Так что работы по этому вопросу есть, почтеннейший Иван Владимирович. Непонятно, почему вы с ними незнакомы?
- Я категорически возражаю, - произнес Песков. - Я не могу мучить больного и не подпишусь под этим консилиумом. Да и не я один…
Он посмотрел в сторону доктора Талёва и Аркадия Дмитриевича. Доктор Талёв дремал. Аркадий Дмитриевич рассматривал ногти.
Генерал Луков обратился к Кленову:
- Ваше слово!
Врачи замолчали. От того, что скажет Кленов, зависело все: ведь оперировать должен был он.
Николай Николаевич вышел из-за стола и неожиданно протянул свою мясистую, покрасневшую от частого мытья руку Голубеву:
- Извините, дорогой товарищ. Вчера я был не прав. Признаться, я вас заподозрил в не совсем благовидном поступке. Извините. Больного нужно оперировать.
Песков поднялся и официально заявил:
- Товарищ генерал, прошу с сегодняшнего дня не считать меня начальником отделения, так как мои слова…
- Вы военнослужащий, - строго оборвал его генерал Луков.
Дверь распахнулась, в кабинет влетела взволнованная, раскрасневшаяся Аллочка. Она, видимо, никого не замечала, кроме Голубева.
- Доктор! - крикнула она, и голос ее сорвался. - Бальной сбежал!
- Как сбежал? Куда?
- Не знаю. Ничего не знаю. Все ушли на обед. Нянечка тоже. Я на минутку отлучилась… а его нет.
Врачи вскочили и, обгоняя друг друга, бросились в сто седьмую палату.
В кабинете остался Песков. Он стоял у стола и медленно рвал на мелкие клочки тезисы своего выступления. Впервые в жизни консилиум принял решение вопреки его воле.
22
Койка Сухачева была пуста. Простыня валялась на полу. Одеяла не было.
- В чем же он ушел? - спросил подполковник Гремидов. - У него нет ни тапочек, ни халата.
- Накрылся одеялом и ушел, - сказал Голубев, поднимая простыню с пола.
Пока все остальные врачи обсуждали вопрос, где же может быть больной, Голубев выбежал в коридор, осмотрелся. Мимо него в соседнюю палату прошло трое больных, и тотчас же там поднялся шум. На пороге появился больной в длинном, не по росту, халате, с возмущенным красным лицом.
- Безобразие! - крикнул он, направляясь к доктору. - Только отлучился в туалет - на мое место улегся какой-то незнакомый товарищ и не уходит.
Голубев бросился в палату.
С большим трудом Сухачева привели в чувство. Состояние его резко ухудшилось: дыхание участилось, стало поверхностным, пульс невозможно было сосчитать. Он метался на подушках, округлив глаза, испуганно смотрел по сторонам. На вопросы не отвечал.
Голубев долго разглядывал его посиневшие руки.
- Что ищешь? - шепотом спросил майор Дин-Мамедов.
- Тут где-то якорек был выколот. А теперь и не видно.
Вот как посинел!
Профессор Пухов, быстро и внимательно осмотрев больного, сделал заключение:
- Тампонада сердца. Срочно пункцию. Завтра с утра на операцию.
- Делайте, как сказал профессор, - распорядился начальник госпиталя.
Не успели, генералы уйти из палаты, как Сухачев, собрав последние силы, вновь попытался вскочить.
- Не дам… не дам… - выдохнул он и, обессилев, повалился в кровать.
К Голубеву подошел дневальный:
- Товарищ гвардии майор, вас к телефону.
Из проходной сообщали, что к больному Сухачеву издалека приехала мать и просит разрешения пройти к сыну.
Известие это было настолько неожиданным, что Голубев разрешил. Он положил трубку и подумал: "Откуда же она узнала о болезни сына? Зачем я ей разрешил пройти? Ему и без того плохо. Расстроится - будет еще хуже.
Голубев готов был позвонить в проходную, отменить свое решение, но по коридору протарахтела каталка. Сухачева повезли в процедурную…
Прасковья Петровна ожидала Голубева в ординаторской. Она неловко сидела в кресле, держа узелок с гостинцами на коленях, и внимательно осматривала каждого входящего.
Голубев еще из коридора через открытую дверь увидел Прасковью Петровку. Она сидела не шевелясь, слегка пригнувшись, в шерстяной кофте, в черном полушалке. Голубев обратил внимание на ее руки - большие, с широкой кистью, почти мужские, видимо много потрудившиеся на своем веку. Кожа на руках была розоватой, крепкой, привыкшей к ветрам, к работе на холоде, ладони твердые со следами земли в складках. Такие руки не боятся уколоться соломой, обжечься крапивой, они и вилы держали, и вязали снопы, и топором играючи могут исколоть добрую сажень дровишек, и вместе с тем они бывают удивительно ласковыми.
Голубеву вспомнилась деревенская изба, он, раненный, лежит на широкой деревянной кровати, и вот такая же простая женщина, с такими же рабочими руками, кормит его с ложечки и гладит по голове, приговаривая: "Ничего, соколик, поправишься. Оно ничего…"
Голубев стоял в коридоре и обдумывал, с чего начать трудный разговор. Он боялся слез, не переносил, когда женщины плачут.
Когда Голубев подошел к Прасковье Петровне, она привстала:
- Я к доктору Голубеву.
- Я и есть Голубев.
- А я - Прасковья Петровна Сухачева.
- Вы издалека приехали, Прасковья Петровна?
- Дорога дальняя. Из-за Омска. Только ведь я самолетом летела на старости-то лет. Это все наш председатель Игнат Петрович помог.
Глаза Прасковьи Петровны потеплели, в уголках губ мелькнула и погасла добрая улыбка.
- А откуда вы узнали о болезни сына?
- Так ведь телеграмму дали.
- Кто?
- Должно, начальник…
Прасковья Петровна полезла в карман, достала и развернула белую с красной полосой бумагу:
- Вот, Хохлов подписал. - Она насупилась и, не выдержав, спросила: - Как Павлуша-то? Шибко плохой?
- Ну что вы, Прасковья Петровна…
- Я понимаю, доктор. Ежели бы не плохой, так нешто стали бы меня "молнией" вызывать.
Голубев помедлил, взглянув на Прасковью Петровну. Она стояла выпрямившись, обхватив узелок обеими руками. Из-под черного полушалка выбился седой волос и блестел на свету.
- Ваш сын, Прасковья Петровна, совершил героический поступок - спас утопающего товарища, но сам при этом простудился. Болезнь у него тяжелая, но надежда на спасение есть.
И Голубев рассказал обо всем.
Прасковья Петровна не проронила ни слезинки, только плотно сжала губы и большими натруженными руками все мяла узелок, все мяла, будто искала что-то и не могла найти.
- К нему-то можно? - спросила она.
- Только вы его, пожалуйста, не расстраивайте.
- Постараюсь.
Голубев все-таки решил пойти в палату, подготовить больного.
Сухачев лежал высоко на подушках. После пункции ему стало лучше, дышал он ровнее.
- Как, Павлуша, себя чувствуешь?
Сухачев ответил не сразу, неохотно:
- Ничего.
- А я тебя порадовать хочу. К тебе…
Голубев не успел договорить. Сухачев вздрогнул, открыл рот, точно собирался крикнуть, но не крикнул, только прошептал еле слышно:
- Ма-ма…
- Лежи, Павлуша. Ложись, мой родной. Прасковья Петровна большими, надежными руками взяла сына за плечи, осторожно уложила на подушки, наклонилась, поцеловала. Несколько минут они разглядывали друг друга и ни о чем не говорили…
Прасковья Петровна вышла из палаты через сорок минут. Голубев посмотрел на часы. Никто не знал, о чем она говорила с сыном. Вид у нее был усталый, как после тяжелой работы. Черный полушалок свалился на плечи, и один конец тащился по полу. Она подошла к Голубеву и сказала:
- Так операцию-то, доктор, делайте. Он согласился.
- Правда, Прасковья Петровна? Ну, вот и хорошо!
Прасковья Петровна прикрыла лицо широкой рукой, между пальцами просочилась слезинка и медленно покатилась в рукав.
23
Петр Ильич Бойцов решил обязательно присутствовать на операции Сухачева.
Было воскресенье - впускной день. С утра возле проходной госпиталя толпились посетители с узелками и сумками в руках. Бюро пропусков еще не работало.
По мощенному булыжником двору, несмотря на ранний час, прогуливалось несколько больных в черных госпитальных пальто, сапогах и суконных шапках.
Когда Бойцов вошел в главный корпус, где находилось пятое отделение, старичок швейцар встал со стула и почтительно раскланялся:
- На операцию изволили прийти, товарищ майор?
- Да, на операцию.
- Дай бог, как говорится, благополучия, - пожелал швейцар, как будто Бойцов был врач и от него зависел успех операции.
Гардеробщица, увидев Бойцова, засуетилась, побежала за халатом и долго не возвращалась.
- Извините, - сказала она, протягивая Бойцову халат. - Искала получше. Там ведь чистота нужна.
Бойцов догадался, что она подразумевала операционную. "Всем известно, - подумал он, - все стараются хоть чем-нибудь помочь".
На лестнице Бойцов столкнулся с Кленовым. Николай Николаевич строго посмотрел на него поверх очков, взял за руку и молча повел к себе в отделение.
Дежурная сестра, заметив старшего хирурга, вскочила из-за стола, торопливо поправила косынку.
- Операционную сестру ко мне, - распорядился Николай Николаевич, проходя в свой кабинет.
Он был чем-то чрезвычайно расстроен. Бойцов никогда не видел его таким мрачным.
Хирург сел в кресло, указал Бойцову место напротив себя и, очевидно, чтобы успокоиться, придвинул к себе доску с шахматами, ссыпал фигуры на стол и аккуратно начал укладывать их в ящичек.
Бойцов смотрел на его оголенные до локтя, чистые, сильные, большие руки, густо покрытые рыжими волосками, и думал: "В этих руках жизнь человека".
- Доведут больного черт знает до чего, а потом нате, оперируйте, - сердито проговорил Николай Николаевич, со стуком закладывая черного короля.
- Что? Очень плох? - спросил Бойцов, поняв причину мрачного настроения Николая Николаевича.
- Плох. Хм… - хмыкнул Николай Николаевич, захлопывая доску. - Без пульса.
- Неужели нельзя спасти?
Николай Николаевич закрыл доску на крючок, спрятал ее в стол:
- Попытаемся.
Вошла операционная сестра - вся белая, намытая, с аккуратно заправленными под косынку волосами.
- Приготовьте все для операции на сердце, - распорядился Николай Николаевич, направив на сестру толстый, круглый палец. - Разведите пенициллин. Запаситесь сердечными…
Говорил он коротко, четко. Мрачность его исчезла, глаза сделались острыми, рыжеватые с проседью брови зашевелились. Сейчас его ничто не интересовало, кроме предстоящей операции.
Бойцов осторожно поднялся и вышел из кабинета. Обычно по воскресеньям в отделении было оживленно, Многие больные ожидали посетителей, готовились к встрече - брились, мылись, чистились. Палаты принимали праздничный вид. По нескольку раз больные переставляли койки, ровняли их, по-особому - ромбиком - укладывали подушки. Ходячие собирались в коридоре. В будние дни находиться в коридоре запрещалось, а в воскресенье сестры будто не замечали этого маленького нарушения. В выходной день в клубе показывали кино, для лежачих включали радио. А в будние дни радио разрешалось включать только во время передачи последних известий: шум мешал работе врачей.
Приходили посетители. Они были в каждой палате. Вместе с гостинцами они приносили новости; рассказывали о знакомых, о товарищах. Гостинцами после ухода посетителей больные делились со всей палатой.