Вечером в красном уголке негромко играл баян, и выздоравливающие, мужчина с мужчиной, наступая друг другу на ноги, упорно танцевали. А иногда нет-нет да прерывались веселые плясовые переборы и какой-нибудь выписной, удалый парень, дробно стуча пятками, выделывал "Барыню".
Бодрый, жизнерадостный шумок стоял в отделении по воскресным дням.
На этот раз Бойцов не узнал отделения. Не слышно было шума, не видно больных в коридоре. Радио молчало.
Бойцов прошел в сто седьмую гвардейскую. К его удивлению, здесь уже собрались все врачи отделения - Песков, Голубев, майор Дин-Мамедов, подполковник Гремидов. Они стояли полукольцом у койки больного, а сестра Ирина Петровна перекладывала подушки.
Сухачев страшно изменился за минувшие сутки. Его руки и лицо - особенно кончик носа и губы - были синие. Бойцова удивило, что Сухачев был в полном сознании - все понимал, всех узнавал. Он смотрел на собравшихся вокруг него врачей большими умными глазами, в которых не было прежнего лихорадочного блеска, но появилось выражение глубокой, осознанной боли, точно он хотел сказать: "Мне очень тяжело, и я знаю, что так должно быть, и вы тут ни при чем".
Это выражение испугало Бойцова. "Ну, браток, все", - подумал он и покосился на Голубева, стоявшего напротив него.
Голубев был хмурый и как будто чуточку бледнее, чем обычно.
Бойцов перевел взгляд на Пескова, Тот заметно волновался, покашливал.
- Переведите больного на хирургию, - приказал он Голубеву, не оборачиваясь, через плечо. - Гм… Случай перешел в хирургический.
- Слушаюсь.
Песков, ничего больше не сказав, повернулся и удалился из палаты шаркающей злой походкой.
Бойцов снова посмотрел на Голубева и уловил в нем какое-то сходство с Кленовым, отблеск той же сосредоточенности, собранности. Он не мог объяснить, в чем заключается это сходство, то ли в плотно сжатых, напряженных губах, то ли в слегка прищуренных задумчивых глазах, то ли в морщинке между бровей, но сходство определенно было.
- Павлуша, - сказал Голубев, подходя к изголовью. - Тебя придется на несколько дней перевести в хирургическое отделение. Ты потом вернешься в эту же палату, на эту же койку.
Сухачев не пошевелился, лишь поднял на Голубева глаза и ответил негромко и не сразу:
- Переводите… и поскорее… разрезайте…
И то, что больной, который вчера так отчаянно сопротивлялся операции, сегодня сам просит, чтобы его "резали", еще больше расстроило Бойцова, "Да, плохи дела".
Врачи ушли. Сухачева окружили товарищи. Они молчали, и он молчал.
Ирина Петровна привезла каталку.
- Помогите, пожалуйста, - попросила она Хохлова. Три человека бросились ей на помощь. Сухачева легко подняли и бережно положили на каталку. Он забеспокоился.
- Что с тобой, Павлуша? - спросила Ирина Петровна.
- Посадите… Мне тяжко… так…
Его посадили.
- Твои вещи, - сказал Кольцов, осмотрев тумбочку, и подал Сухачеву завернутые в носовой платок письма, записную книжку и бумажник.
- Сунь их… куда-нибудь, - выдохнул Сухачев. Ирина Петровна укутала его одеялами и, поддерживал за спину, велела Хохлову везти каталку, Сухачев слабо махнул рукой:
- Прощайте… друзья…
Бойцов притянул к себе старшину палаты, шепнул:
- А ну, веселей, не устраивайте панихиды.
- Нет, нет, не прощаемся, - зашумели вокруг. - До свиданья. Ждем тебя обратно.
За каталкой вышла в коридор вся сто седьмая гвардейская. И из других палат высыпали больные.
Каталка отдалялась, вот она исчезла за дверью. Еще минуту слышалось, как она тарахтела на площадке. Затем все смолкло.
24
В небольшой светлой, крашенной белой масляной краской комнате, называемой предоперационной, Бойцов снова увидел Кленова. Николай Николаевич стоял у крана и не спеша, тщательно мыл руки до самых локтей. Он делал это с таким серьезным видом, как будто в мытье рук и состояла основная цель его жизни. Услышав шаги, он обернулся и, увидев Бойцова, приветливо пошевелил бровями:
- Решили посмотреть?
- Да, если разрешите.
- Прошу, дорогой товарищ, прошу.
Бойцов заметил, что настроение у хирурга изменилось Николай Николаевич оживился, стал разговорчив, снова нарочно старался отвлечься, не думать о том серьезно и опасном деле, которое ему предстояло выполнять.
Кстати, дорогой товарищ, это может быть примером к вашему выступлению на последнем партийном собрании, - проговорил Николай Николаевич, оттирая маленькой щеткой кончики толстых пальцев. - Вот вы сравнивали авиацию с медициной. Неправильно сравнили. В авиации, насколько я понимаю, конструктор с помощью многих людей создает новый самолет. Сперва это делается на бумаге, затем испытывается множество раз, выверяется, и только потом, после десятков испытаний, исправлений, уточнений, дается наконец заключение: машина годна в производство. - Он энергично смывал мыло, и клочья пены отлетали на пол. - В медицине, дорогой товарищ, испытывать не всегда есть время, тем более - исправлять. Привезли "острый живот" - вот и решай, что делать; причем самолет можно разобрать, заглянуть внутрь без опасений. А у нас черта с два, не так-то это просто. - Он подошел к белому эмалированному тазику, наполненному какой-то жидкостью, и снова принялся энергично намывать руки. - Самолет все переносит, не жалуется, и температура у него не поднимается. А конструктор - вот это другое дело. Бывает, конечно, что и мы "даем козла". Не знаем, что у больного, и делаем так называемую пробную лапаротомию - вскрываем живот и смотрим.
Николай Николаевич придвинулся ко второму тазику, взял щеточку и начал тереть ею порозовевшие руки.
"Как ему не надоест? Как у него кожа терпит? - И вдруг Бойцов подумал, что эти руки будут оперировать Сухачева, прикасаться к его сердцу. - Тогда мойте их чище, не жалейте!"
- Всякое бывает, - продолжал Николай Николаевич дребезжащим, хрипловатым баритоном. - Иногда вскроешь живот и ничего не найдешь. А то найдешь такой рачище, что его и оперировать нельзя. Вздохнешь и зашьешь. - Не меняя интонации, он выпрямился, позвал: - Мария Игнатьевна!
Вошла операционная сестра. Бойцов в первый момент не узнал ее. Она была в длинном халате и поэтому казалась выше своего роста, на голове косынка, на лице до самой переносицы марлевая маска, на ногах белые чулки.
"Как запечатанная", - подумал Бойцов, поддаваясь чувству уважения ко всему, что делали хирурги.
Мария Игнатьевна подошла к столику в углу, открыла круглую коробку и большими блестящими щипцами, похожими на ножницы, подала Николаю Николаевичу марлевую салфетку. Николай Николаевич вытирал руки длинными, необычными, плавными движениями - от кистей к локтю. Сестра протянула ему стерильный халат. Николай Николаевич развернул его на весу, надел, но не завязал, а, повернувшись спиной к сестре, поднял пояс так, чтобы концы висели, и подошедшая санитарка, не задевая его халата, подхватила эти концы и завязала сзади.
"Асептика и антисептика", - вспомнил Бойцов.
Николай Николаевич надел маску, поправил ее перед зеркалом.
- Одевайтесь, - официальным тоном сказал он Бойцову, давая понять, что разговор окончен, высоко поднял голову и, неся перед собой руки, неторопливо, широко шагая, вошел в раскрытую для него дверь операционной.
В большой и светлой операционной было много свободного места, воздуха и мало предметов: всего несколько столов и под ними эмалированные тазики.
Сухачев лежал на столе. Над ним склонились доктора. Они были все одинаковые - в белых халатах, шапочках и масках.
Приглядевшись, Бойцов стал узнавать врачей. Спиной к нему стояли майор Дин-Мамедов, подполковник Гремидов; за ними, вполоборота к Бойцову, - высокий, прямой, с белыми лохматыми бровями Песков; по другую сторону стола - Голубев, Николай Николаевич, второй хирург. А это кто? Бойцов увидел из-под халата широкие красные лампасы. Начальник госпиталя. И он здесь.
Сухачев застонал:
- Так… тяжело… так… плохо…
- Поднимите выше подголовник, - распорядился Николай Николаевич. - Потерпите, потерпите. Это недолго.
Бойцов вновь увидел его глаза, как бы говорившие: "Я знаю, что так должно быть, но все-таки мне больно".
Сухачева укрыли белыми простынями, отгородив лицо, оставляя открытым лишь небольшой участок груди с синими карандашными отметками. Когда Сухачева укрывали, кто-то из врачей взялся за его ноги. Бойцов заметил, что после этого на ногах так и остались отпечатки пальцев - неглубокие ямочки.
- Понимаешь? Отеки. Сердечная недостаточность, - зашептал майор Дин-Мамедов.
Бойцов не ответил. Ему вспомнился тысяча девятьсот сорок второй год. Его привезли из-под Пулкова с тяжелым ранением в живот. Страшно хотелось пить. Во рту горело. Язык распух, стал тяжелым и непослушным. Прямо из машины Бойцова пронесли в перевязочную. Дальше память сохранила только одну картину: закутанные в белое люди накрывали его чем-то белым. Сейчас, наблюдая за происходящим в операционной, Бойцов представил себя на этом столе.
Так вот как это было!
Открытый участок груди Сухачева смазали йодом. Запахло лекарствами.
Все отступили в сторону, давая место хирургам. Голубев встал к изголовью, положил руку на лоб Сухачева.
Было слышно, как потрескивали зажимы, которыми второй хирург обкалывал простыни вокруг предполагаемого разреза.
Николай Николаевич, не оборачиваясь, поднял руку, я тотчас в ней оказался шприц. Он набрал из белого стаканчика новокаин, пустил вверх пробную струйку, предупредил больного:
- Уколю.
"Это, кажется, местная анестезия", - вспомнил Бойцов. Было тихо. Слышалось тупое постукивание шприца о стаканчик.
- Скальпель.
Бойцов взглянул на врачей. Глаза всех были устремлены на кончик блестящего скальпеля.
Николай Николаевич уверенным легким движением сделал разрез.
Бойцов стоял позади врача и не видел крови, но заметил, как на белом чистом халате Николая Николаевича появились разной величины красные пятнышки.
Николай Николаевич отрывисто произнес что-то. Операционная сестра подала ему блестящие изогнутые ножницы.
Что-то захрустело. Сухачев застонал.
Бойцов приподнялся на носки и из-за головы майора Дин-Мамедова разглядел красное пятно между белыми простынями.
Второй хирург промокнул рану марлевыми тампонами, расширил ее металлическими крючками. Бойцов снова привстал на носки и увидел сердце.
Живое сердце Сухачева!
Бойцов подался вперед, наваливаясь грудью на плечо майора Дин-Мамедова.
Сердце не билось - оно слегка вздрагивало.
Николай Николаевич осторожным, скользящим движением подвел руку под сердце и, вероятно, хотел вытянуть его из груди.
Но сердце не далось - выскользнуло.
- Что вы делаете? - крикнул Сухачев.
По тому, как побледнел Голубев, Бойцов понял: случилось что-то страшное. "А я что говорил?" - можно было прочесть во взгляде Пескова. Но затем его глаза беспокойно забегали.
- Потерял сознание, - сказал Голубев глухим голосом, - дыхание остановилось.
- И пульса нет, - оказал майор Дин-Мамедов, тщетно стараясь отыскать пульс.
Бойцову показалось, что и сердце Сухачева на мгновение остановилось, перестало вздрагивать.
Николай Николаевич прикрыл рану марлевой салфеткой и еще не успел проговорить ни слова, как Голубев подскочил к блестящей коробке, схватил шприц, уже наполненный желтоватой жидкостью, надел иглу и сделал укол в руку больного.
Все замерли. Второй хирург хотел поправить простыню, задел скальпель, он упал и долго подпрыгивал, позванивая, на каменном полу.
Бойцов стиснул зубы, ему казалось, что звенит у него в голове.
Прошло несколько секунд. Сухачев порывисто вздохнул - простыня у него на груди колыхнулась.
Голубев взял подушку с кислородом, приложил черную маску ко рту больного. Раздалось легкое шипение. Сухачев вздохнул еще, еще раз.
Тогда Николай Николаевич снял с его сердца марлевую салфетку.
Сердце все так же вздрагивало.
Николай Николаевич поднес скальпель, помедлил.
"Ну!" - чуть было не выкрикнул Бойцов, невольно сжимая кулаки.
Он не уловил, что произошло дальше.
Сухачев охнул, из сердца полилась густая, зеленоватая масса.
- Лоток. Так… Теперь пенициллин будем вводить, - сказал Николай Николаевич. - И вытрите меня, сестрица. - Он обернулся. Лоб и брови его были покрыты крупными каплями пота.
А сердце Сухачева лежало на большой руке Николая Николаевича и уже не вздрагивало, а билось. Билось с каждым ударом все сильнее, все энергичнее, все веселее!
25
Сухачева после операции привезли в маленькую уютную палату, где стояла всего одна койка. Он дышал жадно и глубоко, точно хотел надышаться за все прошедшие мучительные дни и ночи. Бледное лицо его потеряло синеватый оттенок. В глазах снова появился живой блеск, выражение боли исчезло.
Возле Сухачева установили индивидуальный пост. Ирина Петровна обратилась к начальнику госпиталя с просьбой разрешить ей продолжать ухаживать за больным и получила разрешение.
Сухачев обрадовался, увидев возле себя знакомое лицо:
- Вы здесь, сестричка? Это хорошо.
- Здесь, Павлуша. Как чувствуешь себя?
- Ничего. Теперь жить можно.
Он был еще очень слаб и говорил тихо, но охотно, как человек, стосковавшийся по разговору.
- Тебе удобно?
- Нормально.
Он полулежал в кровати, обложенный со всех сторон подушками.
- Нужно тебе чего?
- Нет. Отдохну - есть запрошу.
Дверь палаты осторожно приоткрылась, показалась рыжая голова.
- Хохлов, заходи, - обрадовался Сухачев.
- Нельзя, - строго оказала Ирина Петровна, морща высокий лоб и направляясь к двери.
- Привет от всех. Поправляйся! - успел крикнуть Хохлов.
…Бойцов после операции подскочил к Николаю Николаевичу, схватил его за руку, еще не мытую, запачканную кровью Сухачева, и восторженно пробасил:
- Сегодня я понял - бывают чудеса в медицине.
- Чудес не бывает, дорогой товарищ.
- Здорово у вас получилось. Здорово!
Николай Николаевич подошел к тазику с водой, начал "размываться".
Врачи, переговариваясь вполголоса, направились в пятое отделение.
Голубев не проронил ни слова. Он был задумчив и как будто не радовался удачно прошедшей операции. Он знал, что послеоперационный период у многих больных проходит Тяжело и чаще всего решает успех дела не сама операция, а послеоперационный период. Как он пройдет у Сухачева? Легко или трудно, с осложнениями или без осложнений? Никто, пожалуй, этого не предскажет, Случай редкий, в своем роде единственный. Одно знал Голубев: самое главное только начинается. Ему пришли на память чьи-то слова, слышанные давно, еще в институте: "Выходить больного, поставить его на ноги - большое искусство, требующее от врача терпения, умения, иногда всей жизни".
26
День прошел беспокойно. Отдохнуть в это воскресенье Голубеву так и не удалось. Несколько раз его вызывали к телефону. Звонил командир части, где служил Сухачев, звонил командир взвода, звонил профессор Пухов, звонили какие-то неизвестные Голубеву люди, - все интересовались здоровьем Сухачева. Голубев и не подозревал, что у солдата Сухачева столько товарищей.
После полудня в ординаторскую ввалилась взволнованная гардеробщица - тучная женщина с тройным подбородком.
- Что же это? Что же это? - выкрикивала она, пытаясь сдержать одышку.
- В чем дело?
- Пропуск на одного, а лезут пять.
Положение разъяснилось с приходом сержанта Быстрова. Оказалось, что он во главе своего отделения прибыл навестить Сухачева.
- Вы посидите здесь, - сказал Голубев, - остальные пусть внизу побудут, а я пойду на хирургию, посмотрю, как он там.
Сухачев обедал. Грудь его поверх одеяла была прикрыта большой салфеткой… Ирина Петровна держала тарелку с рисовой кашей, политой маслом. Он не спеша, смакуя каждую ложку, ел.
- Вот это замечательно, - одобрил Голубев, подойдя к кровати.
- Все съем, - сказал Сухачев после паузы и задорно кивнул головой.
"Да он совсем еще мальчишка, - подумал Голуби впервые видя Сухачева таким оживленным и проникаясь теплым чувством к нему. - Ведь в том, что Сухачев сейчас с аппетитом ест, разговаривает, шевелит руками и моя заслуга, и мой труд…"
Труд врача! Как будто ничего сложного и героического. Поговорил, послушал, записал, вымыл руки, и… следующий. А между тем сколько тревожных, мучительных часов, дней, иногда недель у постели больного искупает одна вот такая минута морального удовлетворения!
Особенно бывает радостно, когда действовал ты не по общим, давно всем известным и хорошо проверенным схемам, а по-своему, так, как ты считал нужным, как было необходимо. А коли ты так считал, ты и отвечаешь за свое лечение. Отвечаешь не только перед своими товарищами и родственниками больного, но прежде всего - перед человеком, которого лечишь, и перед собственной совестью. При неудачном исходе не суд страшен врачу - сознание собственного бессилия, невыполненного долга. А неудачи подстерегают его на каждом шагу.
У неудачи - верный, постоянный союзник: смерть. Врач всегда чувствует присутствие смерти. У больного неожиданно подскочила температура - это она; пошла кровь из носа, да так сильно, что не остановишь, - это она; больной ослаб, отказывается от еды - это она; больной мечется, хватается за грудь, задыхается - это она. Смерть не щадит и врача. Сколько людей в белых халатах погибло от холеры, тифа, дизентерии, погибло, защищая больного человека. На место погибшего становился новый врач, и борьба продолжалась. Она не затихает ни на одну минуту, В больницах и лазаретах, в клиниках и госпиталях, в лабораториях и научно-исследовательских институтах продолжается эта отважная, самая возвышенная борьба. И смерть потихоньку, нехотя, сантиметр за сантиметром отползает от койки больного. С каждым годом все больше и больше жизней вырывают врачи из ее костлявых лап, Петр Первый умер от воспаления легких. Сейчас смерть от этого заболевания - редчайшее явление. Туберкулез косил людей десятками тысяч. Сейчас умирают от туберкулеза единицы. Миллионы человеческих жизней унесли тифы, холера, дизентерия. Теперь они не страшны.
Но врачу надо быть всегда начеку. Борьба продолжается.
Когда больной встал на ноги, когда ты убедился, что опасность миновала, вот тогда можно сказать: победа! Для этого стоит жить, не спать ночей, мучиться, рисковать собой.
Чувство непередаваемого восторга охватило Голубева, когда он смотрел на повеселевшего Сухачева, на его оживающее, покрытое золотым пушком лицо.