- русский советский писатель. С юности примыкал к социалистам-революционерам. В 1913 г. сослан в Сибирь. После гражданской войны работал в различных советских учреждениях. Арестован 1937 г. Умер в заключении в 1942 г.
М. Кравков
Эпизод
Посвящается моему другу И.
- Вот ваши грамоты, ознакомьтесь внимательно. Отныне вы уполномоченный министерства снабжения. Подпись, печать - все как следует. Договора, проекты, кондиции - в этой папке. Денег, извините, не по чину, мало…
- Ладно, - весело кивнул Решетилов, - дальше?
- Дальше, - вот вам письмо к начальнику чешского эшелона. В нем вы представитель земства и вас знает доктор Гирса. Может пригодиться. Это? Это служебная записка управляющего губернией к N-скому начальнику милиции. Дабы оказывал вам всяческое содействие. Да, посмотрите на штамп-то. Какая работа! - даже щелкнул по бумажке. - Но, помните, сила всех этих документов - максимум на две недели. То-есть до первой справки.
Улыбнулся Решетилов:
- Пожалуй, хватит.
И распихивая по карманам бумаги:
- Но… это все к чужим. А к своим-то что?
Пожатие плечами.
- Я же говорил, что, кроме Баландина, своих там нет. В самом уезде другое дело. Там партизаны. Как раз, - чуть-чуть ехидно, - по вашей ориентации… Баландин, вероятно, вас сведет…
- Баландин обо всем предупрежден, - вмешался третий собеседник, земец и хозяин квартиры, - и давно вас ожидает. А вы? Уже уходите?
- Да, все как будто объяснил, бумаги передал… Ну, - подошел к Решетилову, - надеюсь, все сойдет благополучно…
Секунду молча жали руки. Потом обнялись и поцеловались.
Остались двое.
- Накурили, - сказал хозяин, и, подойдя к окну, отдернул форточку.
Свежий морозный холодок потянул упругим, напорным потоком, разметал и закружил синеву табачных миражей.
В деловой задумчивости Решетилов.
Хозяин тоскливо бродит по комнате.
- Как вы хотите, - остановился он, - а я повторяю свой прежний вопрос. Во имя чего? Зачем вы сейчас беретесь за это восстание? Зачем мы уполномачиваем вас на это? К чему вся эта инициатива? Знаю, знаю: дело решенное. Говорю просто потому, что не понимаю, искренне. Ну, представьте на минутку. Сзади, за спиной, - семеновщина и японцы. Это - реальность. Впереди - приближающийся красный фронт, а за ним - увы! - голод и террор. Это - тоже реальность. А посредине… - наша инициатива! Что же утвердить-то мы собираемся своим выступлением? Но, оговариваюсь, так толкует мой разум, чувство - с вами.
Решетилов добродушно посмотрел на товарища.
- Я, - начал он, - определенно хочу утвердить запад. Пусть с его голодом и террором, но зато с его безусловно правильным для меня прогнозом будущего. Это главное. А теперь, когда вся колчаковщина летит к чертям, надо максимально использовать момент для революции. Я берусь за восстание в N-ске, вы - за другое, тысячи людей припрягаются к рычагам машины - и она поворачивается. Все просто. Лично роль моя маленькая. Как и всякого. Но для меня она - целая жизнь.
- А ведь вы большевик, Сергей Павлович… Самый настоящий! И, по недоразумению, беспартийный…
- Да уж… будь я партийный, вряд ли бы мы сошлись… Хотя свержение Колчака - платформа очень нейтральная и… весьма приятная…
- Авантюрист вы, голубь, - как-то любовно определил хозяин. Пойдемте-ка чай пить. Там у жены сидит знакомая дама. Как раз приехала из N-ска. Представьтесь в новой роли…
- А кто такая?
- Да, кажется, жена начальника тамошнего гарнизона…
- О, это очень кстати.
Теперь, когда все было кончено и бесчисленные обдумывания, хлопоты и сомнения оборваны переходом к делу, точно запруда дней пассивности развалилась в душе Решетилова. И ключем ударившая энергия упоенно помчала его, как поток, не разбирая камней и перекатов… Подчиняясь дисциплине принятого задания, свою новую роль играл он уверенно и с подъемом.
Хозяйка за чайным столом - никкель самовара, струйками пар, - уют домашний, теплый.
- Моя жена, - подвел Решетилова хозяин, и второй даме: - Позвольте вас познакомить, Мария Николаевна, уполномоченный по снабжению, едет к вам в N-ск.
Моментально приобщили Решетилова к дружеской путанице перекрестного разговора, он сразу понял, что начал удачно и вдохновился. Солидно помешивая ложечкой чай, одинаково внимательный к обеим дамам, скромный и значительный, говорил он так ободряюще и спокойно, что от звуков слов его отлетал далеко день и ночь стучащий в сердце тревожный вопрос - что будет завтра?
Мария Николаевна, с смешливыми глазами, вначале инстинктом женщины забеспокоившаяся при виде нового мужчины, уже с ласковым интересом слушала теперь Решетилова и уже легко переступала обычную черту молчаливости, частую у людей недоверчивых или молодых при новом знакомстве.
- Это так хорошо, что вы едете в N-ск! - вырвалось у нее, и поспешила объяснить хозяйке: - хоть один будет бодрый человек, не бредящий этими большевиками… А то прямо - не с кем слова сказать: муж вечно занят, а офицеры… Ах, да вы и не знаете! - всплеснула она руками, расхохотавшись.
Хозяйка смешливо насторожилась.
- Опять какая-нибудь проказа?
- И препикантная. Поручик Крауц ранен в руку!
Хозяйка не понимала.
- Большевиками?
- Да нет же, хорунжим Орешкиным!..
И, довольная произведенным эффектом, лукаво поглядывая на усмехавшегося Решетилова, рассказала:
- Орешкин застал его в комнате у своей… ну, подруги. Понимаете, ночью. Ну, и… бах, бах из браунинга! Крауц ранен. Муж - прямо рвет и мечет. Один из лучших офицеров в гарнизоне. Хотел Орешкина под полевой суд отдать. Ну, конечно, только погрозился…
Решетилов поднялся, стал прощаться.
- Вы уже? - с видом бесконечного огорчения сожалела хозяйка.
- Как только приедете в N-ск - к нам, - просила Мария Николаевна, - и муж и я будем очень, очень рады…
Над высокими темными корпусами военного городка, над горою с чернеющим гребнем леса, над плоским спящим городом, с заливистым гулом неслись пласты морозного ветра оттуда, из скрытых ночью таежных хребтов и сопок.
И полузамерзший часовой, прячась за столбом ворот от порывов вьюги, то клял свою собачью жизнь, вспоминая родную избу и тепло и вечерки, то впадал в тупую апатию, засовывая в рот иззябшие пальцы, то с завистью посматривал на ярким пятном освещенное окно квартиры начальника гарнизона. В этой квартире шло спешное совещание офицеров. Подполковник Полянский сидел за длинным столом перед картой уезда и ладонями прихватил виски, как человек, у которого болит голова. За спиной - молодой хорунжий, с тощим острым лицом, беззаботно скручивал папироску. Сдержанный рокот остальных - аккомпанимент к молчанию.
- Даже карты порядочной нет… - брезгливо еле выговорил Полянский, где вы такую дрянь выкопали?
Толстоносый, сизый капитан Мурзанов свирепо вытаращился на хорунжего. Тот чуть прищурил глаз и, с почтительным смешком, доложил:
- По приказу начальника гарнизона реквизировал в земской управе…
Фыркнули. Сам Полянский улыбнулся, и тоскливая напряженность растаяла.
- Ну-с, господа, - Полянский опять сделался важным хозяином, - теперь осталось выслушать контр-разведку. Поручик Бович, говорите.
- Господин полковник, - начал контр-разведчик, - как я имел честь докладывать вам в прошлый раз, положение по прежнему остается очень тревожным. Не здесь, в городе. Тут более или менее надежно. Хотя я и получаю письма, угрожающие убийством… Операции последних дней, о которых вы, господин полковник, знаете и о которых здесь я, в силу государственной тайны, не имею права распространяться… - Бович значительно взглянул в сторону начальника милиции Шумана, которого ненавидел, - эти операции на некоторое время могут гарантировать спокойствие. Конечно, приходится действовать одному, и если бы все органы как внутренней, так и внешней охраны, - опять Бович не забыл поглядеть на Шумана, - были сосредоточены в одних руках…
Полянский опускает голову низко и синим карандашом по клеенке чертит. Не слушает Бовича: "давно все знаю"… За окнами буря вздыхает, бесится. Развлекает. Думает о жене - она приедет сегодня. Приедет Мария Николаевна, и заговорит вся мебель, стены - квартира живая станет. Одно дело при ней, другое - без нее. Что-то очень важное без нее пропадало. И так с первых дней свадьбы. Голос Бовича стал крикливым, настойчивым. Нечего делать - надо слушать. Контр-разведчик был щупленький, точно мальчик, с гнилыми обломанными зубами.
"Много шоколаду ел… - подумал Полянский. - А лицо бледное, истеричное, глаза в синих ямах".
- …и я должен указать, что фактически мы почти в кольце партизан, и вот-вот кольцо сомкнется!
Даже визгнул.
Мурзанов выкатил на начальника гарнизона недоумевающие, спрашивающие глаза, и усы его сразу обвисли. В передней послышался шум. Все подняли головы. Начальник тюрьмы, громадный, сгорбленный старик с колючей небритой физиономией, резко вздрогнул.
- А-а! - дружно обрадовались все: - Иван Николаевич!..
Вошедший - городской голова - отирал платком круглое, раскрасневшееся лицо. Присматривался, от огня закрываясь. Сразу видно - свой, желанный.
- Наше вам… - прохрипел Полянскому. Опустился рядом. Хорунжего по руке погладил. Тому, другому - кивок, по-приятельски. Наклонился к Полянскому:
- Через два часа поезд приходит. Едешь Марь Николавну встречать?
Чорт!.. весело стало. Застучала мысль. А удалые, милые кругом ребята, боевые…
- Позвольте, г-н полковник, высказать некоторые соображения… - с нерусским акцентом, медленно и уверенно выговаривал Шуман.
- Говорите, поручик…
Все смотрели на Шумана.
- Главная наша ошибка, по-моему, в том, что, сидя здесь в городе, мы рассчитываем отсидеться. А в это время по округу свободно развивается партизанщина и вчера, например, красные уже заняли Логовское. Если так будет итти, то не надо быть и панически настроенным, - палец говорившего, словно машинально, качнулся на Бовича, чтобы сказать, что - рано или поздно - нас действительно окружат. - Пока этого не случилось, надо использовать имеющуюся живую силу, не мариновать ее в казарме, а ударить на самое гнездо. Хотя бы на то же Логовское.
Зажужжал встревоженный улей.
И оттого, что все обстояло как надо и мучительный узел сомнений, всегда сплетавшийся у Полянского при отлучках жены, теперь опять благополучно развязался, он по-должному, ясно и для себя правдиво, оценил предложение. И хотя Шумана все не любили за его независимость и службу у гражданских властей, но в сказанном была такая бесспорная убедительность, что возражать ему мог или человек глубоко штатский, или просто трус…
Полянский твердо и спокойно сказал:
- Господа, я давно уже думал о такой экспедиции. И рад, что мнение офицеров совпадает с моим. Нам надо выступить. Имеющиеся данные говорят за то, что противник не силен, не вооружен и совершенно не ожидает наступления с севера. С другой стороны, мне известно, что чешские части на станции Благово совершат демонстрацию с юга. Господа, я понимаю ваше недоверие, но чехи вынуждены будут это сделать. Красные слишком приблизились к железной дороге. Итак, пока внимание противника будет оттянуто к югу, мы нанесем удар с севера. Отправим шестую роту с хорунжим Орешкиным…
Штатский был Иван Николаевич Малинин. Городской голова. Да и не до приличий тут было. Встал обеспокоенно.
- Вы простите меня, Георгий Петрович… но как же это?.. - его румяное лицо покраснело больше, глаза опасливо забегали. - Вы выводите из города самую отборную часть… А… мы-то как же?
Улыбнулись иные, иные призамолкли. Благодарно посмотрел на Малинина контр-разведчик.
- Я спрошу у каждого его мнение, - сухо решил Полянский. - Вы? обратился он к самому большому, к начальнику тюрьмы.
- Я… с Иваном Николаевичем… - извиняюще прохрипел старик.
- Вы? - к Мурзанову.
- Я… как прикажете…
И уже с скрытой ненавистью, словно ожидая оскорбления, вызвал взглядом Шумана.
- Я уже сказал. Я за выступление. Но только тогда, если эта отборная часть, - подчеркнул, - действительно надежна…
- Не смеете сомневаться! - злобно сказал хорунжий.
- Выступление решено, - объявил Полянский.
Быстро разошлись. Домой торопились, поздно было итти. Задержался Малинин, хорунжий Орешкин.
Полянский был очень доволен, посмотрел на часы, приказал вестовому закладывать лошадей.
- Что же это вы, Иван Николаевич, - весело упрекнул, - да это же пустяковое дело! Ведь такие молодцы… - хлопнул по плечу Орешкина, - в прах сотрут эту шваль!..
- Верно, - вкрадчиво соглашался Малинин и багровел, - да как-то оно страшновато! Не военный я.
И, уже повеселев, хорунжему:
- А ты вот что, Николаша, пойдете вы по Логовской дороге, так ты, друг, в заимочку мою загляни… Верст пятнадцать отсюда. Я там с осени веялку оставил, - так наряди мужиков, чтобы вывезли. А то ведь сожгут, проклятые…
- Слушаю, Иван Николаевич, вывезу и вашу, и какая еще там попадется…
- Ну, вы все-таки… молодые люди, там не очень! - остепенил Полянский.
- Не беспокойтесь, Георгий Петрович, у меня люди дисциплину хорошо знают. А потом ведь там сплошь большевики… Жалеть не будете…
- Ну, хорошо, хорошо, - заторопил Полянский, - пока идите. Завтра утром готовьтесь. Всего доброго. Собираемся и мы, Иван Николаевич!.. А знаешь, сбился он на ты, - Маня пишет, что к нам едет новый уполномоченный по снабжению. Очень симпатичный человек…
- О-о! - обрадовался Малинин, - значит, заготовки для армии? Это славно. Авось и для преферанса партнер…
* * *
Клокочет сборня. Густо, жарко. Дохи, овчинные полушубки комом лохматой шерсти толкутся, напирают. Упрели. Махорочное зелье струйками сизыми. И под черный, закоптелый потолок - колыхающимся пологом.
Гудит сборня, раскачивается.
Многопудовые замки щелкают - отмыкают обиду стародавнюю, захороненную глубоко еще дедами.
Вот-вот развалятся мертвыми объявлениями пообклеенные стены. Лицо у Кошкина обожжено морозным ветром.
- У нас, на Ильинском фронте, как один друг за дружку все встали. Стал-быть, и у вас хрестьянская организация должна действовать! - от оратора, от стола, над которым паутино в высоком углу недавно царский портрет висел, слова как гранаты в толпу, в опасливых, в оглядливых.
- Мать чесная! - восхищается в углу длинноносый, патлатый парень, - от милиционера бы послушал!..
- Говорил я… - понял, да невпопад, один старичок.
- Чо говорил? - окрысился парень, - да тебя, старый, ты туяс…
- Дай ему, Кешка!..
- Клюнь, клюнь его носом!..
- Стану я о дурака нос тупить… - обиженно рассудил Кешка и успокоился.
Жесткой заботой стянуто у Кошкина лицо, как тугим ремнем солдатский полушубок.
Жесткая забота - Ильинский фронт.
- Ревнивая забота - соперниц не признает: коли я, так уж больше никто. А крестьянское дело степенное, не прыгучее: обо всем попомни. Или: легкие слова - подарить, отдать, для фронта послать. А бьют тяжело, как камни. Бережливых-то, голодных, недоверчивых, замкнутых, собственников-то…
- А, ведь, терпят…
- Гони, товарищи, лошадей на фронт, да хлеба!..
- Разве у него, у Кошкина, сын не дерется в партизанах!
- Пошлем молодняк в подкрепление.
- Эдак што ж… и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?
- А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?
- Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут - вспомнят…
- Лучче своим отдам, чем кровопивцам…
- Правильно, дядя Митрий!
- Рассудил…
- Да здравствует гарнизация!..
* * *
Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.
Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:
- Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.
Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!
Мальчонка на горку салазки приладил - скатиться норовит.
Баба у колодца нагнулась - журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют?
И сейчас, как при отцах, при дедах - обыкновенная деревня.
В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?
- Стой! - гаркнули голоса.
Замнулись, осели кони. Руки - за уздцы.
- Кто таков?
Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.
- Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..
- Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал…
- В сборне расскажешь. Там узнают!..
Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.
- Ага! - восторгается Баландин, - пришло! Пусть ругают, бьют, смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..
И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.
А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:
- Из города хлюст…
- В темную его!..
- Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая…
Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.
Кошкин на гвалт - из двери. Наган в руке.
Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают - лоб в лоб столкнуться со смертью.
Тревожный шум - не шутка в такие времена.
Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.
- Николаха… ты как?
Крякнули на крыльце, рты поразевали.
А задние не понимают, ворчат и лезут.
Кошкин рукой Баландина заслонил:
- Наш, товарищи, это! Наш! Который порох на фронт нам доставил…
Сбилось, спуталось настроение. Загудели голоса, дружно раскатились хохотом и ревом:
- Гляди, кого поймали!