* * *
Луна - как фонарь в пивной у Гартмана.
Тень густая вдоль забора.
Плохо, что подмораживает, а полушубок вытертый.
А славно, если бы во всех домах - по большевику. За каждого, скажем, по пятерке награды - один, два… восемь… четырнадцать - квартал кончился. Четырнадцать по пяти - семьдесят.
Это фарт.
Каждую ночь по семидесяти рублей! Вот жизнь-то была бы!..
Даже засмеялся Горденко. Он - веселый, смелый. Ни бога, ни чорта.
- А к тому же - мы статья особая. Мы - государственная тайна!
Ага, подворье. Над глубоким, как шкаф, крытым крыльцом едва заметная вывеска: "Номера для проезжих Кудашова".
Соображает Горденко:
- В ограде флигель. Там живет. Выход один - на улицу, через калитку, рядом с крыльцом. На улице торчать - не дело. И полез в крыльцо. Примостился у стенки, в темноте удобно. И улицу видно, а через щель - и калитку.
Озяб и раздражился:
- Всегда так. Сволочи! Ты приходишь на место во-время, а наряд запаздывает. Агентуру ждать заставляют - собаки! Напишу рапорт начальнику, и забывая, - эх, курить нельзя…
Еще раз припомнил черты Архипова.
- Не ошибусь. Дрыхнет, - поди, и не знает… Спи, спи, милый… Это что?
Прислушался - голоса. Милиция? Нет, с другой стороны. Ближе.
Осторожно вытащил наган.
* * *
- Вот и обитель наша… Постойте… Да - Кудашева. Сергей Павлович?
- А итти-то в комнаты не хочется после той мерзости…
Решетилов запротестовал.
- А спать? Завтра у нас весьма рабочий денек. И еще перед сном потолкуем.
Входили на крыльцо.
- Ну, темень, - говорил Баландин, - осторожней, тут ступеньки, дальше дверь. - Но как это счастливо вышло…
Решетилов довольно отозвался:
- Полковник совсем обалдел от водки. Даже роту мне назвал - шестая.
И, вполголоса, серьезно напомнил:
- Значит, завтра, как можно раньше гонца в это Логовское. Не предупредим - как цыплят мужиков подавят. Ну, отворяйте дверь…
- Постойте, у меня некоторая идея… А что, если этим гонцом Архипова отправить? О котором я сейчас рассказывал?
- Входите, входите - там потолкуем.
Вошли, дверь закрылась. Тишина.
Горденко с трудом перевел дыхание. Сам себе не верил. Было только сознание бесконечного своего сейчас величия и значительности.
Что начальник контр-разведки! Он, он - Горденко - в эту секунду ось всего. Не решался даже двинуться. Не ошибся ли? Нет. Плотный, пожилой новый уполномоченный по снабжению. Другой - кооператор. При луне отлично видно. И Архипов тут, - Архипов!
- Ну, брат, действуй! Сейчас - в контр-разведку… А милиции до сих пор нет. Дьяволы…
В ограде как будто скрипнуло что-то.
- Погляжу, - решил Горденко, сходя с крыльца, - ежели тихо, спит успею сбегать…
Осторожно пролез во двор, послушал и взвел курок револьвера…
* * *
Волнами ухабов изгорбилась намыканная полоса дороги. По бокам свободная, нетронутая степь, и ледяные зеркала, шлифованные ветром, замерзли в океане снега.
Ныряют в увалах кони и сани, растянулся длинно обоз - карательный отряд хорунжего Орешкина.
К деревням мятежным подбирается хищный, черный червяк.
Вздохнул ветерок и змейками пыли пополз серебристый снег.
Искристым туманом дымятся перевалы сугробов, и здесь и там срываются курящиеся вихри.
Пробудился сонный океан и двинулся за ветром, всей своей многоверстовой ширью навстречу отряду.
Впереди обоза - хорунжий Орешкин, закутанный в доху, сидит в кошеве. Позади обоза за подводой шагает солдат Еремин и прячется в поднятый воротник английской шинели.
Орешкин - счастлив.
Непередаваемое удовольствие вырваться из очертевшего города, из всех этих ненужных и досадных рамок дозволенного. Еще более обидных в такое время. Ведь все против них, молодых героев, препоясавшихся мечом за священные начала… И даже в правилах самой дисциплины, не говоря уже о всяких правопорядках, верно чуялся дьявольски-хитрый насмешливый саботаж, на каждом шагу, в каждую минуту корректно, на законном основании, вежливо ставивший препятствия.
Теперь исчезли мешающие путы, и - полная свобода.
Еще с германской войны отрава беспокойной походной жизни мешала лишний день прожить на месте.
Теперь - опять движение, опять поход и случай поразвлечься.
Орешкин - весел.
Солдат Еремин - несчастлив.
Судьба сумела сделать все, чтобы унизить и измучить человека. Еще вначале, во имя нужного кому-то беспорядка, его, как и других парней, призвали в город. Еремин получил японское ружье, английский френч, русские погоны и международную военную муштру и зуботычины. А все-таки солдата из него не получалось. Как, впрочем, и из других. И будто бы все части машины были налицо, а самую машину собрать и не умели. И от этого одного уже рождалось отравляющее сознание зряшности, ненужности и бессмысленности его солдатского прозябания. Теперь погнали его на родное село, Логовское. Громить банды красных. И он, Еремин, сам жертва беспорядка, идет теперь вносить такой же беспорядок в жизнь тех, кто для него и мил и близок. Словечки: "банды", "красные", - все это так, одни лишь звуки. А слово "громить" - до ужаса понятно. Кого громить? Свое село? Своих родных?..
Сейчас он весь продрог от жгучего и колющего холода. Мучительно болят негнущиеся пальцы, и он вприпрыжку бежит за розвальнями, на которых едут ящики патронов.
Бежит навстречу гнусному и отвратительно постыдному.
В подъеме на гору зауросила лошадь. Потом легла и не хотела встать. Еремин сгоряча толкнул ее прикладом. Приклад ударил по оглобле и сломался. Сейчас же доложили командиру. Пришел Орешкин, бросил:
- Выпороть на остановке.
* * *
Архипову не спалось.
Еще вечером, как запер лавку, было не по себе. Он что-то сделал, повернул какой-то роковой рычаг, и вот теперь завертелись невидимые, скрытые колесики и передачи, и оттягивается, оттягивается сильная, опасная пружина. Оттянется и ударит его, Архипова.
Это совершенно неизбежно.
Но томление какое - ждать в неизвестности…
Хозяйка оставила для него чайник. Он вошел, машинально тронул его рукой: горячий. А пить не стал.
Часы за стеной рубили ритмичным стуком - чик-чик, чик-чик…
Закурил, затянулся махоркой, дунул на лампу и, не раздеваясь, как больной, лег на кровать. Было темно, и ярким, серебряно-синим квадратом смотрело окошко на лунный двор, на калитку.
Опять горели мысли, жгли голову, отгоняли сон.
"Пропал я, - думал он, - и никто не заступится. Никто…"
С такой холодной очевидностью это сделалось ясным, - таким безгранично одиноким и заброшенным он себя ощутил, что стало страшно, как человеку, заблудившемуся в тайге.
С ним-то кто? Кто? Здесь - никого.
Там - в сопках - партизаны. Их травят, как и его. Еще дальше, где-то в фантастическом царстве - устроенные люди. Советская Россия. Как далеко до этого царства!.. Полететь бы… Ведь таких, как он, не один. В десятках городов тысячи людей мечтают и томятся по лучшем мире… Почему нельзя улететь? А здесь, в этом городе, в тюрьме, разве не сидят сейчас люди, не думают, что их завтра, может быть, сегодня поведут на горку?
- Много, - жмурил он глаза, - много нас… Почему же? Нет, - внезапно вскочил, - завтра уйду. По тракту, по снегу - замерзнуть лучше…
Вспомнил приятеля, Ваську Канавина, слесаря, расстрелянного недавно, и повторил:
- Замерзнуть лучше. Возьму в лавке рукавицы, шубу… у хозяйки хлеба. Жалко - катанки худые…
Опять лег, опять свернул папиросу, и рдяный уголь язвил темноту.
Поднялся, одел полушубок, шапку и вышел в сени. Открыл дверь заскрипела. Вольный свет кругом - беги, куда хочешь. Почему стоишь?
И сейчас же у ворот хрустнули шаги.
Синяя тень пала на снег через подворотню.
Архипов скакнул за порог и сунулся за угол.
Калитка визгнула, брякнула кольцом, отворилась. Осиянная блеском луны вынырнула рослая теневая фигура и остановилась в раскрытой калитке.
И уже эта секундная остановка сказала Архипову все, и он, задрожав, прижался к стенке.
А тот, человек или призрак, пошел медленно, осторожно.
Слышно - подходит.
Близко, за углом.
Как часы в комнатушке, стучит под полушубком сердце, только чаще, чаще…
У двери, должно быть, остановился. Слабо пискнула дверь.
Опять молчание.
Косо, безумно, вниз поглядел Архипов. Под ногами куча наколотых дров, тускло светит топор - отдыхает.
Сами потянулись руки, бережно за топорище взяли - выпрямляется Архипов. Топор проснулся - ртуть раскаленную в кровь человеку налил, щеки коснулся, друг холодный…
Идет.
Подходи, подходи!
Спиной к бревнам - дома, стены помогают!
Тень из-за угла лизнула снег и удлиняется. Вот он, черный человек рядом. Повернул затылком, на забор уставился…
Должно быть, раньше высоко Архипов топор поднял, потому что теперь человеку в голову без размаху его всей силой грохнул…
Топорище едва удержал…
Крякнул черный и грузно носом в снег плюхнулся…
Растянулся длинно.
С полдвора отбежал Архипов - оглянулся.
Лежит, только пятками подрыгивает…
Улица - направо и налево. Куда желаешь?
Голоса. Вот рядом, из-за крыльца, подходят. Куда?
Скользнул в крыльцо, в темноту. Нащупал дверь - отворил.
Жилым теплом пахнуло. Ступил.
Знакомый голос из-за перегородки:
- Кто?
Слабо:
- Я…
Щель осветилась, дверца распахнулась - Баландин со свечей. Хмурясь, присматривается. Глаза круглые стали и… палец к губам.
За плечи и в комнатку.
- Молчи!
Понял…
* * *
Тусклый рассвет. Всю ночь не спит Михайловка, последняя деревушка перед Логовским. Чернеют избы и белыми крылами свисают с крыш наносы снега. Из синей морозной мглы рассвета кровавыми глазами смотрят окна сборни, освещенные лучиной. Тревожно надрываются собаки, и дребезжит труба сигнала к сбору.
Изба, где ночевал Орешкин, превратилась в штаб. Исчезли и детишки и хозяйка, исчез уют жилого дома. Ежеминутно хлопают дверьми и бегают солдаты в желтых полушубках.
Одетый, в полной амуниции сидит Орешкин за столом и допивает чай.
Он зол и раздражен.
Болит с похмелья голова, всю ночь его кусали блохи и клопы, а староста не выполнил наряда, и вот уж семь часов, а нужных лошадей все нет. Он рано утром вызвал мужика, за деланным испугом, наверное, скрывающего большевистскую личину, и заявил ему, что если в 8 часов не будут готовы кони, он выпорет его. Из донесения знал, что старосту уже пороли.
В комнату вошел озябший прапорщик.
- А лошадей все нет, - пожаловался он.
Орешкин холодно и долго посмотрел…
- Н-ну, хорошо… - и, зловеще: - Идемте. Так? Мать вашу…
Прапорщик почти бежал за ним, стараясь поспевать.
- Вы… так? Ну, покажу!..
Неслыханная дерзость - отказ отряду в лошадях, в двенадцати верстах от будущего боя… Насмешка обнаглевших мужиков.
Он шумно ворвался на сборню.
Солдаты вскочили с мест. У печки, сгорбясь, стоял седой длиннобородый мужик и плакал.
- Он староста? - свирепо рявкнул Орешкин.
Мужик испуганно повернулся.
- Ваше… благородие… - залепетал он и, непривычные, такие жуткие, катились слезы по морщинистому, коричневому лицу… - шестьдесят лет ведь… а меня, как мальчонку… Ваше благородие, нет у нас больше коней…
- Пороть его, мерзавца, - затрясся Орешкин, - до смерти пороть!
Стоявший солдат дико, с боку покосился на офицера.
Фельдфебель - во фрунт, под козырек, подбородок прыгает:
- Ваше высокородие… Так что рядовой Еремин… По приказанию повели его наказывать… оказал сопротивление, ранил тесаком ефрейтора Калину…
- Где он?
- У крыльца, ваше высокородие… привели…
С ругательством Орешкин выскочил из сборни. Почти совсем рассвело.
По сторонам столпились группами примолкшие солдаты.
В кучке людей, среди офицеров - высокий без шапки - Еремин.
Не торопясь Орешкин отстегнул кобур, не торопясь достал наган и, поднимая револьвер, не торопясь пошел к Еремину.
Державшие его раздались, и он стоял один и пристально ловил глаза Орешкина, как будто бы стараясь прочитать, предупредить.
Дышал прерывисто распухшими губами.
Тяжелое, нависшее молчание.
Резко хлопнул выстрел.
Пробитый череп брызнул кровью и опрокинулся застреленный Еремин.
Неистовая ярость сразу пала. И дрогнула трусливенькая струнка.
- Что наделал?
Теряя уверенность, украдкой взглянул убийца на солдат и так же, как минуту тому назад Еремин, сперва не понял.
Вернее - не поверил.
Но этот?.. Этот?.. Что он хочет делать?..
* * *
- Хороший человек… свой. Вот бы больше таких… Звать-то как?
- Эх, забыл, забыл… Благодарствуйте, я ем.
- Вы ничего не едите, дорогой. Не волнуйтесь, все сойдет хорошо. Ежели что, вы спокойнехонько за ширму и… там сидите.
Утро. Номер. Чемодан желтый, свеженький - дорогой. По стенам обои в клеточку. Видел такие где-то. Только забыл. Все забыл. Еще чаю? Разве ему до чая? Точно смеется. Верю, верю… Где же видано, чтобы пили чай, читали письма и на него, Архипова, который убил, понимаешь, убил сыщика, смотрели так обыкновенно, как на зашедшего приятеля, когда весь дом, вся улица, должно быть, целый город стоном стонет? И бегают, бегают с высунутыми языками, ищут, ловят?
А этот - Решетилов, сидит тут за одним столом и… хлеб маслом мажет. Нет, уже знает, коли так себя держит. Выручит. Никто не сможет, а он сумеет…
Стукнули в дверь - холодным пальцем в сердце ткнули.
Так и вскочили ноги.
Решетилов только головой качнул: в чем дело? Ничего же не случилось? Тихо отставил стул. На цыпочках, весь согнулся - за ширмы.
Сел, кровать скрипнула.
- Ой, чего же он не отворяет-то?.. Подумают ведь…
К щелке примостился, шею вытянул.
- Обождите, - громко, небрежно отозвался Решетилов, и видно, как пиджак надевает, соринку какую-то еще стряхивает…
Э-эх, милый человек… Даже засмеялся внутри себя. Бормочут… не слышно. Мотнулся взглядом на окно.
Не то снег идет, не то - чорт его знает что… Зазвенели шпоры в комнате. Пропадаешь, Архипов? А?
- Поручик, чаю? Да бросьте церемониться. Я вам сейчас письмо достану…
Батюшки, начальник милиции!
Отдернулся от щелки. В глазах пустяшный, медненький гвоздок, забитый в ширму.
Выдал?
И злоба, и холод, и какое-то успокоение…
Голос Решетилова веселый, звучный. А тот растягивает, точно немец.
- Мне, видите ли, в срочном порядке нужна поставка партии саней. Сами понимаете, в чужом городе, как в лесу. Управляющий губернии, большой мой друг, был так любезен и указал на вас. Дайте только характеристику людей… ну, с точки зрения сохранения казенных денег… Вы понимаете?
- О, я… чем могу… Управляющий губернии тут пишет Шуман, сделай…
- Располагайте…
Смеется нехорошо, холодно.
Решетилов тоже смеется. Отвечает:
- Мне нужно одно: чтобы не до бесчувствия крали…
Обвел немца, ей богу обвел… Ишь ты, нечисть, выговаривает как…
- Городской голова? Воздержусь, Сергей Павлович, от аттестации…
Ловко! Даже в ширму посмотрел: оба смеются, руки жмут.
- Куда вы торопитесь?
Чорт, еще сидеть оставляет. А обо мне?
- С этим убийством вожусь. Не спал всю ночь. Преступник в городе. Найдем, найдем… И, как полагается, его вздернут… Для порядка… Имею честь… - спохватился: - Простите… Позвольте как-нибудь зайти? Вы дружны с управляющим губернией и… мне хотелось бы поговорить…
- Конечно, очень рад. Я буду ждать вас, поручик… Вы… как будто не такой, как остальные?
Засмеялся немец.
Хоть деревянно засмеялся, а как-то от души. Ушел.
Ох, жизнь ты, жизнь…
- Что, дядя, цел?
Вскочил:
- Ну… Сергей Павлович… спасибо. Поучил ты меня смелым быть… Уж приведется… отплачу…
Веселый, по плечу хлопает.
- Ладно, ладно, борода. Отплачу! Ты вот им заплати, которые тебя с собаками ищут. А мы свои люди - сочтемся. Язви его, мороз какой… А ведь сейчас тебя на станцию повезу. Одевай-ка доху. Мой подрядчик, чувствуешь?
* * *
Проснулась Мария Николаевна и вздохнула. И так по-весеннему свежо и радостно вздохнула грудь, что сразу села на постель и, жмурясь, протирала смеющиеся глаза навстречу бликам солнца.
Босая, в одной рубашке подбежала к зеркалу и вспомнила.
И, вспомнив, с легким смехом роняла кудрявую головку.
- Но, что же было? - радостно лгала самой себе, - такой же вечер, как сотни прошлых вечеров?
Потом настал обычный день.
Как будто бы сидит в курьерском поезде Мария Николаевна и едет в некий чудный и далекий город. А мимо мелькают телеграфные столбы, заборы, однообразные поля…
И это, что проходит мимо - муж, хозяйство, офицеры, вся их жизнь…
А та, таинственная цель?
И вдруг, взгрустнувши, отвечала:
- Не надо думать.
Потом пришел Малинин. Говорил с Полянским об убийстве сыщика и был напуган. В иное время Мария Николаевна по-женски, вероятно, заинтересовалась бы случившимся.
Теперь и это слушалось как будто мимоходом. Муж куда-то вышел.
Малинин остался с ней один.
Прежде, забавляясь, она давала целовать ему украдкой свои пальцы, и ей было смешно, что этот толстый, краснолицый человек, пугливо озираясь, наспех хватал протянутую руку.
"Боится мужа", думала она и с любопытством ждала, что будет дальше. Теперь же, - взглянула на Малинина, увидела его смущенно ищущее выражение и отстранилась, предупреждая…
- Послушайте, голубка, - прохрипел тот нежно, - поедемте кататься?
Медленно взглянула на окно.
Золотой жар солнца в переливах ледяных узоров стекол.
- Страх как хорошо сейчас сидеть и мчаться в санках…
Вздохнула и отказалась.
- Сегодня вы недобрая, - с обидой и мольбой настаивал Малинин.
Нет. Мысль одна, как гвоздь, забита в голову. Пожалуй, как волшебный хрустальный шарик, которым гипнотизер пленяет волю пациента. Но было хорошо уйти в себя и в то же время слушать. Не одинока так она, когда сидит тут кто-то рядом. Просящий голос будил в ней жалость. И ведь недавно эта жалость едва не разгорелась в яркую, светящуюся точку. Надуманную, сочиненную точку. Она могла бы убедить, уверить сердце, и Мария Николаевна пошла бы ей навстречу, в какую угодно тьму… Теперь как будто пелена сползла с глаз. Она взглянула на Малинина и словно в первый раз увидела его. Вскочила со страдальческой гримасой:
- Вы извините… мне нехорошо… - и вышла.
Малинин изумился. Потом рассердился определенно.